75

 

ИСТОРИЯ ПСИХОЛОГИИ

 

ЛИТЕРАТУРА И ПСИХОЛОГИЯ: ИЗ ИСТОРИИ ГУМАНИТАРНОГО ПОДХОДА

 

И. Е. СИРОТКИНА

Статья написана при поддержке РГНФ. Проект 97-06-08088

 

Литература, традиционно игравшая в русской культуре ведущую роль, оставила большой след и в отечественной психологии, и в психиатрии рубежа XIX и XX вв. Даже в период наивысшего увлечения позитивизмом, когда спор о том, "кому и как разрабатывать психологию", был, казалось, окончательно решен в пользу естественнонаучного подхода, de facto психологи и психиатры часто отдавали преимущество литературным описаниям. Богатство психологических наблюдений и типов в произведениях литературы наталкивало на мысль об ограниченности естественнонаучного подхода и давало надежду на то, что гуманитарный подход в психологии можно будет создать, опираясь на литературу.

 

ЛИТЕРАТУРА КАК ДОПОЛНЕНИЕ К ЭКСПЕРИМЕНТАЛЬНОЙ ПСИХОЛОГИИ

 

В разгар популярности психологического эксперимента, в то время, когда В. Вундт в Лейпцигском психологическом институте не знал отбоя от студентов и гостей, В. Дильтей (1833-1911) в Берлинской академии сделал одно из своих самых знаменитых впоследствии сообщений[1]. В нем он критиковал современную психологию за подражание естественным наукам и объяснение психики через физиологические процессы. В основе критики лежало фундаментальное различение между науками о природе (Naturwissenschaften) и науками о духе (Geisteswissenschaften). Последние имеют своим предметом нечто в корне отличное от объектов природы - ценности, чувства, системы значений, а значит, требуют особого метода. В противовес "объяснительной" психологии, оперирующей методом причинного объяснения, В. Дильтей выдвинул проект "аналитической, или описательной" психологии, пользующейся более подходящей к наукам о духе интерпретацией, или пониманием.

В конце века у В. Дильтея было немного сторонников, но время работало на него. Экспериментальная психология, которая в 1880-х гг. вызвала бум на университетских кафедрах философии, переставала быть последним словом, а недостаточность

 

                                                               76

 

естественнонаучного подхода становилась все более очевидной. Новое поколение философов через головы своих отцов-позитивистов обращалось к И. Канту и Г. Ф. Гегелю. Вслед за В. Дильтеем, В. Виндельбанд (1848-1915) и Г. Риккерт (1863-1936) считали, что образец в науках о духе должна задавать история - только она с ее индивидуализирующим подходом может проникнуть в мир значений и ценностей. "Взятая в отношении к общему, реальность становится природой, взятая в отношении к частному и индивидуальному, она становится историей", - писал Г. Риккерт [56; 63]. Основной процедурой исторического познания служило отнесение к ценности - идентификация того, что наиболее значимо для индивидуальности. Неокантианцы верили в культуру, которую считали порождением духа, а не просто продуктом материальных, экономических и политических условий. Они поставили вопросы о философском смысле человека, о возможностях его познания [57; 861-870]. Под ницшеанским лозунгом "переоценка всех ценностей" В. Виндельбанд призывал изменить приоритеты: "Мы не столько ищем и ожидаем от философии того, что она давала раньше, теоретическую картину мира, которая должна суммироваться из результатов отдельных наук... То, чего мы в настоящее время ожидаем от философии, - это размышление о вечных ценностях, которые, возвышаясь над меняющимися временными интересами людей, обоснованы высшей духовной действительностью" [10; 90].

В первом десятилетии нового века популярность неокантианства среди идеалистически настроенных российских юношей была сравнима только с популярностью марксизма; особенно много переводили В. Виндельбанда и Г. Риккерта. [2]

В разных дисциплинах, в том числе в психологии и психиатрии, программа наук о духе была воспринята как руководство к действию. Психиатр и психотерапевт Н. Е. Осипов (1877-1934) учился медицине в Берлинском университете, когда там преподавал В. Дильтей. В 1911 г. Н. Е. Осипов сделал в Москве программный доклад по логике и методологии психиатрии, который, по его словам, представлял "посильную парафразу учения Риккерта". Он говорил о том, что психиатрия, хотя и опирается на данные естественных наук, является клинической дисциплиной, изучающей индивидуального больного. Клиническое же исследование подчиняется логике наук о духе: психиатр работает как историк, используя процедуры индивидуализации и отнесения к ценности. Он ищет "руководящую ценность, обусловливающую построение картины настоящего состояния данного больного" [27; 465].

Задавшись целью последовательно провести методологию наук о духе в психиатрию, Н. Е. Осипов пишет "Программу исследования личности" на конкурс, организованный в 1913 г. Рукавишниковским приютом для трудновоспитуемых подростков. (Победив на конкурсе, он занимает должность врача Приюта.) В "Программе" он хочет показать, как логика исторического исследования определяет шаг за шагом "ход мысли врача-психиатра при исследовании личности воспитанников Приюта" [28; 3]. Как и вообще в науках о духе, познание здесь основано не на подведении под общий закон, а на "усмотрении", "духовном видении предмета". Никаких экспериментальных процедур для верификации усмотрения не требуется: оно не может быть ошибочным, так как в этом случае оно - уже не усмотрение. Его правильность подтверждается дальнейшим развитием событий. Напротив, эксперимент часто дает результаты, которые невозможно осмыслить. Н. Е. Осипов резко критиковал своих коллег-психиатров, которые первыми в России стали составлять тесты для "диагноза личности" [5], [30], [31]. Наибольшую известность получили так называемые психологические профили Г. И. Россолимо, в которых на основе выполнения экспериментальных

 

                                                             77

 

заданий давались оценки одиннадцати психическим процессам: воле, вниманию, "сметливости" и др. Н. Е. Осипов заявил, что тесты необоснованно упрощают и искажают "бесконечное многообразие действительности": ""Сущность метода сводится к определению высоты 11-ти психических процессов". - Почему 11-ти? ... Где руководящая мысль? Где принцип классификации?" [28; 57-58].

В совершенстве владеют методом усмотрения, или понимания, выдающиеся писатели, в особенности любимый Н. Е. Осиповым Л. Н. Толстой. Когда же академический психолог пытается перевести усмотрения писателей на язык научной психологии, дело часто оканчивается неудачей. Как, например, спрашивает Н. Е. Осипов, концептуализировать трогательную сцену пробуждения Николеньки, которой открывается повесть Л. Н. Толстого "Детство"? "Если мы теперь разрежем на части и эту картинку, мы должны будем нежность, которая выражается лаской, поглаживанием, поцелуями, восторг, слитное чувство любви к матери и к Богу, легкое светлое и отрадное чувство души, жалость, готовность самопожертвования, веру, надежду, любовь, любованье отнести к состояниям. Поистине, безотрадное зрелище представляет собой наш класс состояний?!" [1; 9]. Претендуя на знание законов и принципов душевной жизни, психолог переводит на язык актов, свойств и состояний переживания шестилетнего мальчика. Но ведь те же свойства и состояния психолог может вывести и из другого отрывка, из описания совсем другой личности, с другими переживаниями. "Этот факт заставляет подумать!", - восклицает Н. Е. Осипов, ведь правдоподобие такого перевода может оказаться мнимым, как, например, оказался мнимым сперва поразивший его точностью прогноз гадалки. Многие выражения гадалки кажутся верными только потому, что носят слишком общий характер: "Вы склонны к сомнениям". Не кажется ли правдоподобным диагноз психолога только потому, что он слишком общ? Если кому и удаются попытки научной "транскрипции", то это З. Фрейду, который переводит "непонятные нам симптомы невротиков на понятный язык". И все же Н. Е. Осипов дает понять, что толстовский "психоанализ в художественной форме" остается наиболее совершенным методом познания личности [2; 6].

То, что психиатр с естественнонаучным образованием признавал за литературой такую важную роль, в России не было ни редким, ни случайным фактом. По замечанию историка, в русской культуре XIX в. литература заменяла почти все, начиная с философии. Когда в конце 1880-х гг. профессор Московского университета Н. Я. Грот (1852-1899) начал издавать первый в России психологический журнал, он отвел почетное место в своем проекте создания отечественной философии и психологии Ф. М. Достоевскому и Л. Н. Толстому [14]. А первый профессор психиатрии в Киеве, И. А. Сикорский (1845-1918), писал: "Писатели, одаренные Божьей искрой, всегда были историческими диагностами, которые распознают добро и зло, здоровье и болезнь общественной души. Для психиатра художественная литература составляет истинную настольную книгу его профессии" [34; 613]. За этими заявлениями стояло не самоуничижение профессионалов, а их намерение привлечь писателей в союзники: нужно было, чтобы широкая аудитория признала за научной психологией равные с литературой возможности. Уравнять писателя и психиатра в глазах публики надеялся и В. М. Бехтерев (1857-1927), когда в докладе о Ф. М. Достоевском говорил о том, что писатель сделал душевные болезни понятнее для широкой публики. "Он приблизил их к народной душе и привлек внимание массы людей к этим печальным явлениям человеческого бытия, чего не могла сделать никакая научная популяризация" [6; 139]. С ним соглашался московский психиатр Н. Н. Баженов (1857-1923): "Достоевский рисовал картины различных видов душевных и нервных болезней с таким совершенством, с таким отсутствием всяких условностей в изображении безумия, с такою жизненной правдою, не достигнутою ни раньше,

 

                                                         78

 

ни позже его никаким другим писателем, что можно прямо взять его описания и его типы и иллюстрировать ими любое современное руководство по психиатрии" [4; 24].

Но литература нужна была не только для создания привлекательного имиджа профессии, но и для "внутреннего пользования". Она расширяла границы научной психологии, служила, в определенном смысле, альтернативой академической науке. Гуманистический подход, который на рубеже веков оставался за стенами психологических лабораторий и психиатрических клиник, нашел в литературе свое убежище. "Как ни ценно то, что приобретено этими научными методами, как ни прекрасно будущее, которое сулят нам поклонники экспериментальной психологии", - писал психиатр М. О. Шайкевич, - "все-таки ... душевная деятельность по самой своей природе, в силу ее несомненной и исключительной субъективности, такова, что без чувственного познавания через посредство образов многое останется недоступным для упомянутых научных методов. А потому интуиция, художественное творчество ... будет еще долго снабжать нас, психиатров, ценным материалом" [47; 55].

Одним из первых русских, работавших в лаборатории В. Вундта, был молодой врач В. Ф. Чиж (1855-1922). Он с энтузиастом воспринял новую методологию и еще в Лейпциге провел исследования времени реакции на самом себе и на новом контингенте испытуемых - душевнобольных [40], [46][3]. Став в 1891 г. профессором психиатрии в Дерпте (теперь Тарту, Эстония), В. Ф. Чиж унаследовал психологическую лабораторию работавшего там до этого Э. Крепелина; у него появились ученики, без устали проводившие серии вундтовских экспериментов. С годами, однако, экспериментальный пыл спадал, оставляя место для других подходов. Хотя, писал В. Ф. Чиж, при постановке диагноза экспериментальные данные могут пригодиться, клиническая медицина - особая, не сводимая к теории "форма человеческого духа". "Все стремления постигать больных, а не только болезни ... так же как мы постигаем все вообще явления и предметы внешнего мира, по существу, не состоятельны. Ни самые обширные знания, ни громадная опытность, ни самое большое трудолюбие не могут выработать хорошего клинициста, потому что больные как индивидуальности постигаются иначе, чем болезни". Врач действует скорее как художник-портретист, описанный Л. Н. Толстым в "Анне Карениной": он старается проникнуть "за покровы", в "ядро личности". Поэтому лучшие клиницисты, такие как С. П. Боткин и Н. И. Пирогов, были художниками слова, а Ж. -М. Шарко увлекался живописью [42; 40-43].

Еще до поездки в Лейпциг В. Ф. Чиж написал работу "Достоевский как психопатолог" [38], а затем - "Тургенев как психопатолог" [45]. В обеих книгах он с апломбом специалиста-психиатра свидетельствовал о "полной правдивости и удивительной точности описаний патологических душевных явлений в произведениях" этих писателей [45; 104]. В. Ф. Чижа, который начинал свою карьеру как тюремный врач, больше всего поразила верность литературных описаний преступников. Он питал особый интерес к психологии преступника, был частым докладчиком на конгрессах по криминальной антропологии, сам пробовал применить в этой области методы экспериментальной психологии. Так, распространяя результаты, полученные на душевнобольных, он заключал об "узости объема сознания" у преступников [44; 14]. Тем не менее этот сторонник естественнонаучного подхода и пропагандист психологического эксперимента верил в то, что "понять душу преступника сможет только такой гений, как автор "Мертвого дома"", и критиковал криминальных антропологов за то, что, пользуясь "научными" методами исследования, они "совершенно забыли о ... методе индивидуального наблюдения" [41; 50].

 

                                                         79

 

ЛИТЕРАТУРНЫЙ ГЕРОЙ КАК ПСИХОЛОГИЧЕСКИЙ ТИП ЭПОХИ

 

Методологи гуманитарного подхода считали, что в науках о духе, как и в науках о природе, результатом исследования выступает понятие. Но образование его происходит по иному, чем в естественных науках, логическому принципу. Образец для построения понятия здесь задает историческое описание, исследование индивидуального случая. В то же время здесь также осуществляется абстракция: хотя описание остается индивидуальным, но в нем абстрагированы некоторые групповые черты. Исследователь в идеографических науках, по выражению Г. Риккерта, создает понятие об историческом индивидууме, а психиатр - подхватывал Н. Е. Осипов - создает понятие о психиатрическом индивидууме [27; 460]. Для его образования необходимы клинические данные, т. е. данные наблюдения и знание прошлой жизни - анамнеза - больного. Познание больного психиатром выливается в написание истории болезни, а точнее - истории самого больного.

Еще до того, как М. Вебер (1864 - 1920) выдвинул понятие об идеальном типе, создание типологий личности стало главным занятием для тех, кто придерживался методологии наук о духе. Ученик В. Дильтея Э. Шпрангер (1882 - 1963) выделил шесть основных ценностей и шесть соответствующих им типов человека: теоретический, экономический, эстетический, общественный, политический, религиозный [50]. В отечественной психологии попытку создать такую типологию предпринял А. Ф. Лазурский (1874 - 1917), в работах которого были смешаны естественнонаучный и гуманитарный подходы. Основу его классификации составили три "главных человеческих идеала" - добро, знание и красота. Индивиды распределялись не только по типам, но и различались по уровню развития отношений к среде - "экзопсихики". Низший уровень составляли недостаточно приспособившиеся, средний - приспособившиеся, высший - приспособляющие, способные внести новое в жизнь, творческие. К этому последнему уровню принадлежали   "великие альтруисты",  такие  как  доктор  Гааз,  И.-Г. Песталоцци, Р. Оуэн, Будда, ученые - Ч. Дарвин, Дж. Локк, Дж. Бруно - и люди искусства - А. С. Пушкин, Л. Бетховен, Ф. Шопен [22; 32]. Все они, хотя и были реальными личностями, попав в классификацию и будучи "отнесены к ценности", становились идеальными типами, людьми-понятиями.

Литературные персонажи самими писателями подчас уже создавались как типы; современникам, например, казалось, что героев Ф. М. Достоевского можно прямо перенести в философскую и психологическую литературу. С. Н. Булгаков видел особый философский тип в Иване Карамазове [9], В. Ф. Чиж писал о типах душевнобольных в работах Ф. М. Достоевского[4], психолог П. П. Каптерев (1849-1922) там же искал детские типы [19], а невропатолог В. А. Муратов (1865-1916) в одних только "Братьях Карамазовых" нашел все типы психического вырождения [25]. Психиатры могли спорить по поводу болезни какого-либо героя так, как если бы он был пациентом их клиники. Если В. Ф. Чиж считал, к примеру, Федора Раскольникова неизлечимым душевнобольным, то его младший и более психотерапевтически ориентированный коллега писал, что герой "Преступления и наказания" был всего лишь психастеником. В момент убийства Раскольников был якобы одержим навязчивым состоянием, а поэтому прогноз психиатра был более благоприятным: "считаясь с тем фактом, насколько вообще сильно отражаются патогенные влияния на самочувствии и настроении психастеника, можно допустить и в данном случае, что благотворное влияние зародившейся эмоции любви и привязанности

 

                                                            80

 

к Соне содействовало стойкому улучшению состояния Раскольникова и продолжительному освобождению его от состояния навязчивости" [3; 388].

Идеальный тип - это "интерес эпохи", как писал М. Вебер; в литературных типах интерес эпохи всегда находил свое выражение. Время, о котором идет речь, в России было отмечено сменой эпох: за убийством императора в 1881 г. наступила политическая реакция. Кипучий оптимизм периода реформ, атмосфера героического "хождения в народ" сменились прозаической идеологией "малых дел" и проповедью социального конформизма. На общественную сцену и в литературу пришли новые типы: хотя и болезненных, но ярких героев Ф. М. Достоевского сменили гончаровский Обломов, "маленькие Гамлеты" В. М. Гаршина, "скучные люди" А. П. Чехова. Психиатры не обошли их своими комментариями: как писал один из них, А. П. Чехов, "будучи художником-импрессионистом, изображающим действительность лишь легкими, нежными штрихами, ... не дал нам таких детальных психологических анализов, как Достоевский. ... Но он дал нам ряд типов больных людей, имеющих широкое социальное значение, он указал обществу на те социальные недуги, на которые указываем и мы, психиатры" [26; 13]. Ему вторил другой врач: А. П. Чехов рисует психику среднего человека "в статистическом и оценочном смысле ... ничтожество мотивов; ... эгоизм и самопоглощенность; пассивность и созерцательность, страсть говорить и все на общие темы. Ум не выше среднего, воля - ниже среднего" [49; 490].

Беспокоясь о том, что традиционно пассивный характер русских на рубеже веков стал еще слабее, И. А. Сикорский писал: "Обломов стал нарицательным именем недеятельного человека, а рефлексия и нытье, издавна свойственные русскому образованному человеку, выражают факт Гамлетовской задержки на точке обдумывания при неспособности перейти к   р е ш и м о с т и    и    д е й с т в и ю". Он считал, что из современных     писателей     А. П. Чехов      и     В. В. Вересаев дают "самые яркие образцы с о з н а в а е м о г о      человеком     собственного     бессилия     и     н е м о щ и   п е р е д     п е р с п е к т и в о й   д е й с т в и я " [34; 621]. Когда В. В. Вересаев опубликовал "Записки врача" - дневник врача-интеллигента, отступающего перед трудностями работы в провинции, - многие обвинили его в клевете   на   медицинскую   профессию. Защищая его, И. А. Сикорский писал о том, что писатель, решая художественные задачи, вывел хорошо известный в русской литературе тип - "тип колеблющегося, сомневающегося, ноющего, бессильного человека" [33; 30].

Персонажем, ставшим эмблемой эпохи безвременья и ожидания политических перемен, стала фигура шекспировского Гамлета. Английский психиатр и писатель Х. Эллис наблюдал со стороны, как "наделенный острым, хотя и не могучим умом и благородными идеалами, тонко чувствующий, но с нетвердыми целями и волей, бессильно борющийся с политическим строем, ... каждый русский в девятнадцатом веке старался выстоять и показать, что он - Гамлет, встречающий гамлетовскую долю в лицо" [53; 133]. Психиатры спорили о том, болен ли Гамлет психически - в терминологии начала века, - вырождающийся ли он. Так, врач Военно-медицинской академии Л. В. Блуменау отвечал утвердительно, считая, что Гамлету свойственны "односторонность развития, ущербность воли, недоверие к собственным силам" [7; 385]. На это живо откликнулся другой психиатр, отвергавший все приводимые доказательства того, что Гамлет "дегенерант" [21; 375]. Наиболее часто встречалось мнение, что Гамлет находился между здоровьем и болезнью, был "неврастеником", а также что его "недоразвившийся характер" - следствие эпохи, полной конфликтов и чреватой переменами. Таким же "недоразвившимся", неврастеничным характером обладали русские Гамлеты. Врачу, имя которого осталось скрыто за псевдонимом "доктор В. М. Б-р", их будущее представлялось неопределенным: "неполный" тип мог двигаться в сторону вырождения, "если неблагоприятные внешние условия продолжат подавлять светлые стороны его личности, или в сторону "критически

 

                                                            81

 

мыслящей и действующей личности", если перестанет действовать консервативная, давящая атмосфера" [8; 107].

 

В ПОИСКАХ ПОЛОЖИТЕЛЬНОГО ГЕРОЯ

 

Еще в середине XIX в. И. С. Тургенев писал, что хотя человечество можно разделить на Гамлетов и Дон Кихотов, в его время было гораздо больше первых, чем вторых. И все же Дон Кихот появился тогда, когда его труднее всего было ожидать - в разгар реакции 1880-х гг. Как и испанский идальго, он был безумным, но сражался не с мельницами, а с цветком. Им стал герой рассказа В. М. Гаршина (1855 - 1888) "Красный цветок" - пациент психиатрической больницы, веривший в то, что в красном цветке воплотилось мировое зло, и что он должен сразиться с ним. Ему казалось, что врач и служители больницы стараются помешать ему в его сражении, но что он в конце концов выиграл - истощенный этими усилиями, он был найден в саду больницы мертвым, в его руке был зажат красный цветок.

Психиатры нашли рассказ удивительно правдивым. Х. Эллис считал, что это "самый лучший рассказ о безумии" [53; 179]. По мнению И. А. Сикорского, автор абсолютно верно описал многие симптомы - маниакальное возбуждение, смену нормального и болезненного состояний, бредовые ассоциации[5]. "В заключении рассказа мы встречаем одну любопытную черту, хорошо знакомую только психиатрам. Больного, истощившего все свои силы под влиянием великодушной, но безжалостной идеи бреда, нашли мертвым с светлым, спокойным выражением лица, его истощенные черты выражали какое-то горделивое счастье. ... Психиатрам давно известно, что даже такие тяжелые виды болезни, как прогрессивный паралич, где болезненный процесс доводит человека до крайнего безумия и почти изглаживает все черты человечности, даже в этом состоянии, тем не менее, ... иногда на минуту может вспыхнуть яркое проявление чувства и мысли, на которое, казалось, больной уже более был неспособен" [32; 348].

Но даже специалистов более поразил не психиатрический, а моральный смысл рассказа. "Красный цветок" мог бы быть прочитан как призыв к более гуманному обращению с душевнобольными. Но в России, где, как замечает автор биографии В. М. Гаршина, связь между безумием и диссидентством имела долгую историю, публика сразу восприняла рассказ как политическую аллегорию [54; 167]. Среди "нормальных" обывателей любая яркая личность выглядела безумной: в безнадежных условиях только безумец мог думать о том, чтобы изменить жизнь. Вслед за появлением рассказа такие типы были найдены в жизни: психиатр М. Ю. Лахтин сообщал о том, что "во время освободительного движения [он] наблюдал одного больного в состоянии галлюцинаторной спутанности, которому казалось, подобно герою повести Гаршина "Красный цветок", что борьба темных и светлых сил сосредоточилась в нем самом, и что он должен пожертвовать своею жизнью, чтобы остановить кровопролитие, уничтожить зло в мире и спасти всех погибающих" [24; 249].

После неудачи первой русской революции этот же психиатр отмечал появление большого количества "страдающих от надрыва" и душевной дисгармонии людей - суровых, замкнутых, необщительных, но полных благородных стремлений альтруистов. Их альтруизм, оставаясь невостребованным, принимал уродливые, патологические формы, а сами люди становились психастениками. Но это не умаляет значения альтруизма: "ценность жемчуга не уменьшается от того, что он представляет собой патологический нарост на раковине". К патологическим альтруистам принадлежат Дон Кихот, Жанна Д'Арк,

 

                                                                82

 

Сократ, Магомет, О. Конт и "многие другие благороднейшие представители человеческого рода" [24; 339]. Диагноз "патологических альтруистов" даже психиатров интересовал меньше, чем их поступки; "специалисты по душе" уже не считали Дон Кихота безумцем. Когда еще один доктор написал статью о душевной болезни Дон Кихота, он сделал уступку славе благородного героя, подчеркнув, что его болезнь не перешла в стадию психической слабости, а закончилась светлым промежутком [20]. Н. Н. Баженов в эссе, которое он озаглавил не "болезнь", а "душевная драма" В. М. Гаршина, писал: "Непосвященные думают, что психическая болезнь совершенно искажает душевный облик человека. Для многих случаев, в особенности для тех, где нет разрушения интеллекта, это совершенно неверно, и даже в самом разгаре болезни можно отыскать кардинальные определяющие характер черты. ... И в приступах безумия - [В. М. Гаршин] такой же ненавистник зла, так же полон деятельной любви к людям, так же готов пожертвовать собой для их блага, как и в состоянии нормального душевного равновесия" [4; 122].

Итак, в положительном герое эпохи вместе слились черты героя гаршинского рассказа, Дон Кихота и самого В. М. Гаршина, которого сравнивали из-за его болезни и с персонажем "Красного цветка", и с Дон Кихотом (в воспоминаниях друга В. М. Гаршина читаем о том, как после визита к Л. Н. Толстому, "с которым провел целую ночь в восторгах и мечтаниях о том, как устроить счастье всего человечества", он "купил по дороге лошадь и, подобно Дон Кихоту, разъезжал на ней по Тульской губернии, проповедуя уничтожение зла" [15; 129]). В отличие от неврастеника-Гамлета, этот тип был героическим безумцем, "патологическим альтруистом".

В забродившем на революционных дрожжах обществе активность, творчество, самопожертвование стали главными ценностями. Московский психиатр А. А. Токарский (1859 - 1901) в публичной лекции о жизни и смерти говорил о том, что жизнь измеряется интенсивностью, а не продолжительностью. Настоящая жизнь начинается у человека в тот момент, когда он в первый раз выходит за пределы своего личного существования и отдает свою жизнь для других [37; 977]. Молодой психиатр и психотерапевт Ю. В. Каннабих (1872 -1939), набрасывая эскиз новой психиатрии и устанавливая, что считать нормальным и ненормальным, цитировал Ф. Ницше: "Других целей, кроме великих людей и великих дел, человечество не имеет" [16; 8]. "Человек живет столько", - заключал психиатр из Дерпта А. И. Яроцкий, - "сколько у него имеется в запасе идеализма и хватает ему душевных сил в борьбе с окружающими". В работе "Идеализм как физиологический фактор" он писал, что в России, которая после поражения революции как никогда напоминала тюрьму, главным психотерапевтическим средством служит вера в идеалы [51; 183].

 

 

ПЛЮШКИН И ПРОБЛЕМА МЕТОДА

 

В идеальных типах неврастеника или патологического альтруиста, "списанных" с литературных персонажей, были смешаны социальное и психологическое. Те, кого интересовали лишь психологические черты героев, вскоре встретились с критикой их подхода. Поводом для дискуссии, в которой обсуждались границы психологической интерпретации литературы и которую начали сами психиатры, послужило отмечавшееся в начале века пятидесятилетие со дня смерти Н. В. Гоголя. В начале 1902 г. В. Ф. Чиж выступил с речью на посвященном писателю собрании в Юрьевском университете; к своей коллекции патологических персонажей он прибавил еще одного - гоголевского Плюшкина. Он утверждал, что Плюшкин, над которым несколько поколений читателей смеялись как над блистательным изображением скупости, "вовсе не тип скряги, а тип старческого слабоумия" [43; 217]. Скупость Плюшкина - это не страсть, так как он утратил "даже простые, эгоистические чувствования", сохранив только привычки, лишенные смысла и цели, - а чисто патологическое явление. Поэтому

 

                                                                83

 

Плюшкин, заключал В. Ф. Чиж, это душевнобольной с развившимся бредом преследования, потенциальный пациент психиатра.

В. Ф. Чижу, заносчиво считавшему, что шестую главу "Мертвых душ" может объяснить только психиатр, возразил в печати его бывший ученик, Я. Ф. Каплан (1875 - 1907)[6]. Он считал, что "ничтожность, мелочность и гадость" Плюшкина - это не следствия болезни, а результат нормальных изменений личности в старости. При этом он ссылался на мнение самого Н. В. Гоголя о том, что старость "бесчеловечна": "образ Плюшкина представляет собой бессмертное изображение действительно "грозной" и страшной, идущей впереди старости" [18; 811]. В. Ф. Чиж, чья компетентность была оспорена, еще раз высказался по поводу гоголевского героя. Он писал, что старость сама по себе может и не быть "бесчеловечной", Плюшкин же - не просто старик, а душевнобольной, ибо "здоровый человек не мог пасть так низко, ... не мог жить вне общества, не мог любить только богатство" [39; 888]. Его молодой оппонент не сдавался, приводя еще аргументы в поддержку того, что Плюшкин душевно здоров, в отличие, например, от другого гоголевского персонажа - "старосветского помещика" Афанасия Ивановича, который, как он считал, являл собой случай действительно патологической старости [17].

Роль арбитра взял на себя еще один психиатр, Ю. В. Португалов: стараясь не обидеть ни одну из сторон, он отнес причину разногласий к несовершенству того, что он назвал "психопатологическим методом в литературной критике". В. Ф. Чиж, писал он, может по справедливости считаться одним из родоначальников этого метода. Однако "научное применение этого метода к литературе еще далеко от совершенства", и связано это с недостаточным развитием "индивидуальной психологии и социологии". Он имел в виду, что психологическая интерпретация Плюшкина, как и вообще почти всех литературных героев, должна считаться с их значением как социальных типов. Возможно, что некоторые герои Ф. М. Достоевского и могут служить иллюстрациями душевных болезней, но Н. В. Гоголь "велик не как психопатолог, а как общественный писатель". Его Плюшкин - это социальный тип "ультра-проприэтера", накопителя, человека докапиталистической формации, которого писатель противопоставил предпринимателю нового склада Чичикову. "Гоголь чувствовал всею своею больною нервною натурою неудовлетворенного русского гражданина отрицательные стороны отживающей социальной формации", и поэтому вывел Плюшкина как пример социальной, а не психологической патологии. Этого, считал О. В. Португалов, не понимают ни та, ни другая спорящие стороны: "Я. Ф. Каплан еще более умаляет значение Гоголя. В. Ф. Чиж, по крайней мере, стремится видеть в Гоголе замечательного психопатолога; доктор же Каплан усматривает бессмертие Плюшкина как типа физиологической старости" [29; 154].

И. А. Сикорский, выступив через несколько лет с речью по поводу теперь уже столетия со дня рождения Н. В. Гоголя, также склонялся к тому, что в Плюшкине изображен общественный порок, и трактовать его только как иллюстрацию психопатологии - значит принизить социально-этическое значение "Мертвых душ". "Плюшкин - это ничтожность, мелочность, гадость, как справедливо говорит наш художник, но не душевная болезнь, как думает юрьевский профессор Чиж и как думают многие другие, увлекшиеся ложной тенденцией - объяснить общественные пороки и преступления не иначе, как участием нервных и душевных болезней" [35; 3]. Психиатр М. О. Шайкевич, присоединившийся к обсуждению, соглашался в какой-то мере с обеими сторонами. Он утверждал, что, хотя сами писатели решают далекие от психологии задачи, психиатр все же имеет право на свой комментарий в том случае, когда изображены явно болезненные личности. В любом

 

                                                                   84

 

случае, однако, замечания нужно делать с оглядкой на художественное и социальное значение персонажа: "некоторые писатели (Достоевский, Леонид Андреев) отмечают те или другие ненормальные положения для решения нравственно-философских задач. Тут уже литературно-научный критик не может обойтись без помощи литературно-психиатрической экспертизы, подчеркну - литературно-психиатрический, а не просто психиатрической" [48; 5].

Пройдет совсем немного времени, и литература окажется отданной в полное распоряжение психоаналитиков. Вынося за скобки вопрос о том, насколько возможно и допустимо такое прочтение, они станут прочитывать древние мифы и современные романы как одну длинную историю приключений либидо. Пока же этого не произошло, российские "специалисты по душе" охотно спорили о том, какова область взаимодействия литературы и психологии. В этом споре, как и в дискуссии о том, в ком из литературных героев лучше всего воплощен тип эпохи, обнаруживалось, что психологи и психиатры имеют четко выраженные общественные интересы. Будь то непосредственно или через литературу, но "интерес эпохи", по выражению М. Вебера, проникал в их работы. Хотя в их декларациях объявлялось, что психология должна иметь научный статус, подобный естественным наукам, та психология, которую они создавали на практике, имела много общего с проектом наук о духе.

 

1. Архивные материалы. ЦГАЛИ. Ф. 2299. Оп. 1. Ед. хр. 15.

2. Архивные материалы. ЦГАЛИ. Ф. 2299. Оп. 1. Ед. хр. 21.

3. Аменицкий Д. А. Психопатология Раскольникова, как одержимого навязчивым состоянием // Совр. психиатрия. 1915. № 9. С. 373-389.

4. Баженов Н. Н. Психиатрические беседы на литературные и общественные темы. М.: Кушнерев, 1903.

5. Бернштейн А. Н. Экспериментально-психологическая методика распознавания душевных болезней. М.: Яковлев, 1908.

6. В. М. Бехтерев о Достоевском. (Публикация С. Белова и Н. Агитовой) // Русская литература. 1962. № 4. С. 134-141.

7. Блуменау Л. В. К вопросу о Гамлете. По поводу статьи Кремлева // Вестн. психологии, криминальной антропологии и гипнотизма. 1904. № 1. С. 379-386.

8. Б-р В. М., д-р. "Гамлет" Шекспира с медико-психологической точки зрения // Архив психиатрии, неврологии и судебной психопатологии. 1897. № 2. С. 39-107.

9. Булгаков С. Н. Иван Карамазов (в романе Достоевского "Братья Карамазовы") как философский тип // Вопр. филос. и психол. 1902. № 1. С. 826-863.

10. Виндельбанд В. Философия в немецкой духовной жизни XIX столетия. М.: Наука, 1993.

11. Вырубов Н. А. Некролог Я. Ф. Каплана // Совр. психиатрия. 1907. № 2. С. 330-331.

12. Гаршин В. М. Полн. собр. соч.: В 3 т. Т. 3. Письма. М. ; Л.: Academia, 1934.

13. Грот Н. Я. О задачах журнала // Вопр. филос. и психол. 1889. № 1. С. V-XX.

14. Дильтей В. Понимающая психология // Хрестоматии по истории психологии / Под ред. П. Я. Гальперина и А. Н. Ждан. М.: Изд-во МГУ, 1980. С. 258-285.

15. Зиновьев П. М. Душевные болезни в картинах и образах. М.: Сабашниковы, 1927.

16. Каннабих Ю. В. Заметка о "нормальном" и "ненормальном" (схема) // Психотерапия. 1913. № 2. С. 1-8.

17. Каплан Я. Ф. Плюшкин и Старосветские помещики. (По поводу статьи профессора В. Ф. Чижа "Значение болезни Плюшкина") // Вопр. филос. и психол. 1903. № 3. С. 599-645.

18. Каплан Я. Ф. Плюшкин - психологический разбор его. (По поводу речи проф. В. Ф. Чижа "Плюшкин, как тип старческого слабоумия") // Вопр. филос. и психол. 1902. № 3. С. 796-813.

19. Каптерев П. Н. Типы детей в произведениях Достоевского // Воспитание и обучение. 1895. № 2. С. 41-54; № 3. С. 73-87; № 4. С. 105-114; № 9. С. 309-322; № 10. С. 349-359.

20. Коноров М. И. Дон Кихот, как цельная патологическая личность // Вестн. психологии, криминальной антропологии и гипнотизма. 1906. № 4. С. 305-318; № 6. С. 494-506.

21. Кремлев А. Н. Можно ли назвать Гамлета дегенерантом. Ответ на статью Л. В. Блуменау "Нравственная эволюция и вырождение" // Вестн. психологии, криминальной антропологии и гипнотизма. 1904. № 1. С. 21-36.

22. Лазурский А. Ф. Классификация личностей. 3-е изд. Л.: ГИЗ, 1925.

23. Л[анге] Н. Н. Дильтей // Энциклопедический словарь Гранат. 13-е изд. Т. 18. С. 364-65.

24. Лахтин М. Ю. Патологический альтруизм в литературе и жизни // Вопр. психиатрии и неврологии. 1912. № 6. С. 246-253; № 7. С. 289-289; № 8. С. 337-341.

25. Муратов В. А. Типы вырождения в романе Достоевского "Братья Карамазовы" // Общество невропатологов и психиатров. Отчеты за 1897-1900 гг. М.: Простаков, 1901. С. 210-212.

 

85

 

26. Никинин М. П. Чехов, как изобразитель больной души // Вестн. психологии, криминальной антропологии и гипнотизма. 1905. № 1. С. 1-13.

27. Осипов Н. Е. Из логики и методологии психиатрии // Журн. невропатол. и психиатрии им. С. С. Корсакова. 1912. № 2-3. С. 459-465.

28. Осипов Н. Е. Программа исследования личности. М.: Тип. Гор. Думы, 1914.

29. Португалов Ю. В. По поводу полемики проф. В. Ф. Чижа и д-ра Я. Ф. Каплана. (Заметка читателя-психиатра) // Вопр. филос. и психол. 1903. № 1. С. 146-155.

30. Россолимо Г. И. Психологические профили. Количественное исследование психических процессов в норме и патологических состояниях. Методика. М., 1917.

31. Рыбаков Ф. Е. Атлас для экспериментально-психологического исследования личности с подробным описанием и объяснением таблиц, составленных применительно к цели педагогического и врачебно-диагностического исследования. М., 1910.

32. Сикорский И. А. "Красный цветок". Рассказ Всеволода Гаршина // Вестн. клинической и судебной психиатрии и невропатологии. 1884. № 1. С. 344-348.

33. Сикорский И. А. О книге В. Вересаева "Записки врача". (Что дает эта книга науке, литературе и жизни). Киев, 1902.

34. Сикорский И. А. Психологические основы воспитания // Вопр. нервно-психической медицины. 1905. № 4. С. 608-622.

35. Сикорский И. А. Психологическое направление художественного творчества Гоголя. Киев: Тип. Имп. ун-та Св. Владимира, 1911.

36. Сироткина И. Е. Понятие "творческая болезнь" в работах Н. Н. Баженова // Вопр. психол. 1997. № 4. С. 104-116.

37. Токарский А. А. Страх смерти // Вопр. филос. и психол. 1897. № 4. С. 931-978.

38. Чиж В. Ф. Достоевский как психопатолог. М.: Кушнерев, 1885.

39. Чиж В. Ф. Значение болезни Плюшкина. (По поводу ст. Я. Каплана "Плюшкин - психологический разбор его") // Вопр. филос. и психол. 1902. № 4. С. 872-888.

40. Чиж В. Ф. Измерение времени элементарных психических процессов у душевнобольных (из клиники проф. Flechsig'a) // Вестн. психологии, судебной психиатрии и невропатологии. 1885. № 2. С. 41-66.

41. Чиж В. Ф. Криминальная антропология. 2-е изд. Одесса: Исакович, 1895.

42. Чиж В. Ф. Методология диагноза. СПб.: Практ. медицина, 1913.

43. Чиж В. Ф. Плюшкин, как тип старческого слабоумия // Врачебная газета. 1902. № 10. С. 217-220.

44. Чиж В. Ф. Преступный человек перед лицом врачебной науки // Неврологический вестн. 1894. № 1. Приложение. С. 1-41.

45. Чиж В. Ф. Тургенев как психопатолог. М.: Кушнерев, 1899.

46. Чиж В. Ф. Экспериментальное исследование по методу компликации, об апперцепции простых и сложных представлений (из лаборатории проф. Вундта) // Вестн. клинической и судебной психиатрии и невропатологии. 1885. № 1. С. 58-87.

47. Шайкевич М. О. Психопатологические черты героев Максима Горького // Вестн. психологии, криминальной антропологии и гипнотизма. 1904. № 1. С. 55-57; № 2. С. 40-50; № 3. С. 124-141.

48. Шайкевич М. О. Психопатология и литература. СПб.: Крайз, 1910.

49. Шапир Н. Чехов, как реалист-новатор (Опыт научно-психологической критики) // Вопр. филос. и психол. 1905. № 4. С. 487-553; № 5. С. 633-682.

50. Шпрангер Э. Два вида психологии // Хрестоматия по истории психологии / Под ред. П. Я. Гальперина, А. Н. Ждан. М.: Изд-во МГУ, 1980. С. 286-300.

51. Яроцкий А. И. Идеализм как физиологический фактор. Юрьев: Маттисен, 1908.

52. Bakel van A. H. A. C. Emil Kraepelin and Wundtian experimental psychology // Proceedings of the First European Congress on the History of Psychiatry and Mental Health Care. Rotterdam: Erasmus Publ., 1993. P. 115-124.

53. Ellis H. The genius of Europe. Westport: Greenwood Press, 1951.

54. Henry P. A. Hamlet of his time: Vsevolod Garshin. The man, his works, and his milieu. Oxford: Willem A. Meeuws, 1983.

55. Rice J. L. Dostoevsky and the healing art: An essay in literary and medical history. Ardis: Ann Arbor, 1985.

56. Rickert H. Kulturwissenschaften und Naturwissenschaften. Tübingen, 1921.

57. Smith R. The Fontana history of the human sciences. L.: Fontana Press, 1997.

 

Поступила в редакцию 8. IX 1997 г.