ТЕМАТИЧЕСКИЕ СООБЩЕНИЯ

ЗНАЧЕНИЕ ТЕКСТА КАК ВНУТРЕННИЙ ОБРАЗ

Н.Л. МУСХЕЛИШВИЛИ, Ю.А. ШРЕЙДЕР

Работа выполнена при поддержке РФФИ, проект № 96-06-80627

1. В дальнейшем под текстом мы будем понимать языковое выражение, способное выполнять знаковую и коммуникационную функции. Первое предполагает возможность использовать текст в качестве знака некоей внеязыковой сущности, которая в определенной знаковой ситуации является денотатом или значением этого текста. Второе предполагает, что адресат, достаточно владеющий языком текста, способен соотнести его с денотатом и получить о нем определенную информацию. Речь идет о том, чтобы ввести понятие осмысленности текста, т.е. его потенциальной интерпретируемости как описания некоторого объекта, ситуации или процесса, модус существования которого может быть самым разным: от предмета, существующего в пространстве и времени, до произвольно воображаемых сущностей. (Где-то в промежутке лежат математические объекты; хотя они не материальны, но вопрос о их существовании имеет объективный смысл.) В логике обычно четко противопоставляются имена объектов (определенных или неопределенных) - термы и названия ситуаций (процессов), которые понимаются как утверждения о том, что данная ситуация имеет место, и называются формулами. Поэтому в терминах смысла и значения, развиваемых в русле логической семантики, рассматриваются тексты-имена и тексты-утверждения. Но в любом случае при анализе категории значения возникают два вопроса:

какова природа той сущности, которую можно рассматривать как значение текста?

каковы предпосылки, позволяющие использовать данный текст для обозначения данной сущности?

В классической работе Г.Фреге [14], оказавшей влияние на все дальнейшее развитие логической семантики, значение имени определяется как реальный объект, обозначаемый этим именем. Слово "значение" при такой его трактовке в русской литературе стало принятым заменять термином "денотат", хотя в немецком оригинале используется слово "Bedeutung"

(значение). Итак, значением текста, который служит именем некоторого объекта, оказывается некий предмет (одушевленный или неодушевленный), принадлежащий реальному миру. Если же такой предмет не существует или существует только в воображении, то соответствующий текст-имя значения или денотата не имеет. Эта точка зрения отчетливо выражена при обсуждении вопроса о том, имеет ли денотат имя "Одиссей" в контексте произведений Гомера. В связи с этим Г.Фреге предлагает для знаков, обозначающих воображаемые предметы использовать особое название, например, "изображения". С другой стороны, в качестве имени без денотата он рассматривает следующий математический текст: "ряд, сходящийся медленнее любого другого ряда" [14; 190]. Существование так определяемого ряда приводит к логическому противоречию. Он не существует как математический объект. Стало быть, предполагается, что денотат может существовать не как предмет, но как математическая конструкция. Здесь обнаруживается некоторая непоследовательность Г.Фреге. Имя "гармонический ряд" в его трактовке имеет денотат, а имена "единорог" или "Одиссей" не имеют, хотя все три имени обозначают предметы воображения. А как быть с именем "закон всемирного притяжения"? С ним тоже нельзя сопоставить никакого пространственно-временного денотата. А какой денотат имеет имя "красный" или, если угодно, "красный цвет"?

Смыслом имени (знака) Г.Фреге предлагает считать то, что отражает способ представления обозначаемого этим знаком [14; 183]. Без существенного искажения это определение можно перефразировать так: смысл - это информация, которую знак несет о своем денотате. Например, имена "Утренняя звезда" и "Вечерняя звезда" несут разную информацию о денотате, которым является планета Венера.

Если текст (предложение) выражает не имя, но утверждение, то его значением Г.Фреге предлагает считать его истинностное значение, т.е. "ложь" или "истину". Смыслом такого текста называется, по Г.Фреге, выражаемое им суждение, которое, очевидно, несет полную информацию о своем истинностном значении.

Г.Фреге подчеркивает, что "смысл и денотат знака следует отличать от соответствующего этому знаку представления" [14; 185]. Тем самым он подчеркивает, что семантика текста не есть психическая реальность, но реальность объективная, пусть даже это реальность идеальная, воплощенная в математической конструкции. Именно поэтому "гармонический ряд" имеет денотат как равно доступную знающим основы математического анализа конструкцию, а "единорог" и "Одиссей" такового не имеют, ибо они обозначают предметы в большей степени субъективного воображения.

Отвечая своим возможным оппонентам, Г.Фреге приводит пример предложения "Луна меньше Земли", подчеркивая, что в нем речь идет не о чьем-то представлении о Луне (или Земле), но о Луне как о предмете [14; 188]. Действительно, если мы заменим этот пример фразой "Представление о Луне меньше представления о Земле", то ее значение будет иным, чем в первом примере. И все же эту фразу можно рассматривать как выражение общепринятого представления о размерах Луны и Земли.

Суть концепции смысла и значения, по Г.Фреге, выражается диаграммой, известной под названием треугольника Фреге (рис. 1).

В этой диаграмме важно, что текст обретает семантику в неких внеязыковых

сущностях. (Семантика текста лежит вне этого текста.) При этом, по Г.Фреге, денотат является объективно существующей вне человеческой психики реалией (в случае имени) и истинностным значением (в случае текста, выражающего суждение). Смысл - это способ задания денотата или информация о денотате, объективно содержащаяся в тексте, т.е. доступная для любого адресата (того, кому предназначается текст), достаточно владеющего языком, на котором текст написан или произнесен. Однако вопрос о том, какова природа тех сущностей, которые задают семантику текста, можно решать и на основе иных предпосылок, чем выбранные Г.Фреге.

Сделаем только одно замечание. Пока текст рассматривается как утверждение, мы не можем ставить вопрос о семантике вопрошающих, предполагающих и т.п. текстов, ибо эти тексты ничего не утверждают. Однако же каждый из них описывает вполне определенную ситуацию, которую можно себе вообразить.

2. В концепции Г.Фреге, которая лежит в основе дальнейшего развития логической семантики, денотат существует сам по себе, а не в отношении с автором текста. Мы хотим далее предложить концепцию значения, опирающуюся на тесную связь автора с денотатом как являющимся содержанием его сознания.

Вообще говоря, текст может описывать некую реальную ситуацию или ход событий (сценарий). В этом случае возникает соблазн считать это реально имеющее место в жизни положение дел значением текста, а смыслом текста считать его отношение к значению как к некой описываемой им реалии. Однако тексты часто выражают предметы и ситуации, не обладающие реальным существованием в буквальном смысле этого слова. Текст может описывать предположительную или будущую реальность, может выражать отношение автора к этой реальности. Наконец, текст может описывать то, что существует лишь в воображении автора как некий образ, лишь частично воплощенный в словах, и даже не вполне осознанный. Такой текст не имеет значения по Г.Фреге, т.е. как независимой от сознания автора реалии объективного мира. Тем не менее такие тексты мы воспринимаем как осмысленные, т.е. обладающие вполне определенной семантикой. Принципиальный вопрос состоит в том, обладает ли внеязыковая сущность, являющаяся значением данного текста, независимым от этого текста существованием? Наиболее отчетливым примером того, что сам текст создает ранее (т.е. до появления текста) не бывшие значения, служат так называемые перформативы. Существует общее понятие текста порождающего семантику (ТПС), которое подчеркивает важность рассмотрения онтологического статуса значения [17]. Легко видеть, что значением текста может быть не только реальная ситуация или ход событий в реальном пространстве - времени, но и воображаемый сценарий. Удобно включить в сценарий и отношение самого автора к происходящим событиям. Последнее важно

для того, чтобы можно было говорить о значениях вопросительных, побудительных, предположительных и т.п. текстов как описывающих эти значения. Если мы понимаем под значением только реалии, т.е. то, что имеет место или происходит в реальном пространстве-времени, то мы вправе говорить, что текст описывает свое значение только для частного случая повествовательных текстов, имеющих реальную референцию. Предлагаемая ниже трактовка значения позволяет рассматривать любой текст, интуитивно понимаемый как осмысленный, как описывающий свое значение. Например, текст побуждающий совершить некое действие, описывает само это действие и намерение автора побудить адресата совершить это действие. Значением этого текста оказывается воображаемое (желаемое) действие и желание автора, чтобы это действие было реализовано.

В контексте последующего обсуждения аббревиатуру ТПС правильнее расшифровывать как Текст Порождающий Смысл, ибо значение текста (важный компонент его семантики) мы предполагаем заранее существующим в сознании автора как образ или представление, инспирируемое внешними впечатлениями при активной со-работе воображения. Этот образ-значение инициирует продуцирование текста, в котором создается смысл, доступный потенциальным адресатам и, возможно, не существовавший до возникновения данного текста. Тем самым исходное значение трансформируется - оно становится потенциально доступным целому кругу адресатов, изменяя этим состояние мира. Перфомативы создают не новое значение (образ), но новую реальность, где этот образ реализуется в ранее не бывшей ситуации, т.е. словесное выражение образа приобретает новый смысл.

Типичным случаем перформатива является закон, который начинает существовать после появления соответствующего текста. Ветхозаветные десять заповедей возникли как представление в сознании Моисея на горе Синай (источник их инспирации здесь обсуждать не место), а после их записи на скрижалях они стали действующим Законом, существенно изменившим положение дел в Мире. Закон не только создал новый смысл, но и, можно было бы сказать, создал новое значение: мир, в котором закон служит ориентиром человеческих действий. Однако при такой трактовке очень трудно выделить в чистом виде значение закона как текста. Поэтому мы предпочитаем говорить, что значением порождаемого текста служит первичный образ, который субъект пытается выразить в этом тексте. При этом он отчасти пользуется готовыми смысловыми клише, а отчасти назначает смысл текста по своей воле, используя метафоры, метонимии, притчи и т.п., рассчитывая, что адресат способен, используя свое воображение, воссоздать аналогичный образ в своем сознании. Разумеется, при этом всегда существует риск коммуникационной неудачи, которая не всегда отличима от творческой переинтерпретации текста, ведущей к его обогащению, как достояния культуры. Возможен и случай "семантической неудачи", когда сам автор ощущает созданный им текст как не адекватный исходному образу. Однако, возможно, что порожденный текст влияет на исходный образ, делая его более отчетливым и вытесняя первоначальное представление путем инициации воображения. Вообще, как уже отмечали авторы, восприятие текста свидетельствуется в способности адресата воспроизвести текст с

аналогичным значением. При этом значение (денотат) "существует в акте обозначения как часть сознания автора текста, как нечто существующее с этим автором в более интимном отношении, чем просто называние... Задача понимающего (адресата) - восстановить через полученный текст столь же тесную бытийственную связь с автором и тем, что он обозначил в тексте" [8; 6]. Смысл текста соотносится с денотатом через явную или подразумеваемую связку "есть", что выражается в "онтологическом треугольнике" (рис. 2), приведенном в упомянутой статье.

В треугольнике Фреге смысл выступает как более глубокий компонент семантики, чем денотат, который в ряде важных случаев вообще может отсутствовать. В предлагаемой концепции значение приобретает более глубокую когнитивную роль, а смысл - это лишь неизбежно упрощенная характеристика образа-значения (денотата), выступающего в роли "ростка", или "организатора" порождаемого текста. Например, мы можем запомнить некий персонаж, а чтобы сообщить о нем собеседнику, указать, что он присутствовал на таком-то семинаре, сидел рядом с имяреком и все время поправлял очки. Смысл порождаемого текста связан с образом персонажа, о котором идет речь, очевидной связкой, показывающей, что данный персонаж есть тот, который обладает перечисленными характеристиками. Другое дело, являются ли эти характеристики достаточными. В приведенном примере образ подразумеваемого персонажа может восстановить только участник того же семинара, если он тоже обратил внимание на данное лицо.

Мы будем исходить из того, что в основе порождения текста лежит образ некоторой ситуации, который может возникнуть как продукт личного воображения, как результат впечатлений о какой-то реальной ситуации (что не исключает творческой работы воображения) или как результат постижения полученного текста. Такой образ, вообще говоря, не вербален, т.е. хранится в сознании именно как образ ситуации, а не повествование о ней. В нем может быть существенно внутреннее ощущение рождающегося ритма. Этот образ при некоторых условиях играет роль "организатора", инициирующего порождение текста. Именно этой его ролью определился выбор этого названия по аналогии с одноименным биологическим понятием [13]. Вообще говоря, образ имеет внутреннее название, с помощью которого он вызывается из памяти. Это название служит одновременно именем соответствующей ситуации, которая может существовать вне нас, независимо от своего образа. Например, мы можем хранить в сознании образ "путь от станции метро такой-то до квартиры имярека". Если этот путь мы используем достаточно редко, то мы не в состоянии ни описать его вербально, ни воссоздать во всех деталях (составить план для другого). Однако у нас в памяти всплывают некоторые опорные признаки, а, начав путь от метро и сопоставляя

образ с новыми впечатлениями, мы вполне можем найти искомую квартиру, хотя не сумели бы дать нужную инструкцию другому человеку. Мы могли бы только довести его до нужного места.

В этом случае образ слишком слаб, чтобы заслужить название организатора. Подобное часто происходит с образом увиденного во сне, вызвавшим достаточно сильные эмоции, но не сохранившимся в памяти как целостная структура. Мы можем вербализовать отрывочные впечатления, но не пересказать сон в виде связного сюжета. Но бывают и яркие сны, порождающие целостное повествование. Образ в сознании потенциально вербален, ибо обращение к этому образу чревато возникновением внутренней речи. По этому поводу необходимо упомянуть исследования Н.И.Жинкина [6], связанные с предметно-образными корреляциями языка и речи.

3. Предлагаемая нами концепция значения состоит в том, что последнее есть психический феномен - образ, возникающий в сознании под воздействием каких-то впечатлений внешней или внутренней жизни (в том числе получаемых в актах коммуникации через воспринимаемые тексты). Сам по себе этот образ невербален, но синтезируется из звуковых, зрительных, моторных, ритмических, эмоциональных и т.п. впечатлений с помощью воображения как некая целостная сущность, являющаяся предметом интуитивного умозрения и рациональной рефлексии. Такая сущность является внеязыковой, и это дает нам право рассматривать ее как денотат текста и тем самым соотнести с треугольником Фреге. Разница между подходом Г.Фреге (вообще подходом логической семантики) и предлагаемым нами состоит в том, что:

эта сущность не является реалией материального мира (хотя может возникать с учетом впечатлений от таких реалий);

она является не порождением или атрибутом готового текста, но исходным ростком возникновения текста и, одновременно, организатором, стимулирующим такое возникновение.

Восстановить по тексту его значение - значит понять, как и почему этот текст возник. Смысл текста есть то, на основе чего в сознании адресата реконструируется значение этого текста. Мы вполне готовы оставить традиционную для семиотики интерпретацию смысла текста (или десигната) как информации, которую этот текст несет о своем значении (денотате). Конечно, само слово "информация" требует здесь развернутой экспликации, но мы здесь не имеем в виду сколько-нибудь детально развивать понятие "смысла" и тем самым тесно связанное с ним понятие "информация". Текст несет в себе печать своего происхождения - это и есть его смысл.

Первоначальный образ-росток, или образ-организатор бессловесен. Более того, он в определенном смысле может быть "бестелесен", т.е. может не составлять сумму чувственных или даже словесных впечатлений, которые предстают в нашем сознании как конкретные и красочные чувственные образы. Образ, который мы здесь имеем в виду, относится к особой сфере, которую Я.Э.Голосовкер называет имагинацией, которая есть "как бы высший орган разума, его высшая деятельность - одновременно творческая и познавательная" [4; 123]. И далее там же: "имагинация как деятельность высшего инстинкта создает и одновременно познает мир идей".

Когда текст создается как описание чувственно воспринимаемой реалии, то в качестве образа-ростка может выступать конкретный чувственный образ, возникающий под впечатлением воспринимаемой реалии. Этот чувственный образ и есть значение текста, порождаемого как описание этой реалии на основе ее видимых и представленных в чувственном образе признаков. Однако образ, возникающий как внутреннее созерцание глубинной реальности, не представляется в сознании чувственными формами. Существует китайская легенда про мудреца, которого император попросил указать ему лучшего коня. Мудрец указал место, где пасется вороной конь, достойный украсить императорскую конюшню. Посланцы императора отправились в нужное место и обнаружили там белую кобылу, указав императору на ошибку мудреца. Но император ответил им, что мудрец видит суть вещей, а не их внешнюю форму. Словесный ответ (текст) мудреца был порожден не образом видимого коня, но образом идеального коня, о котором его спрашивал император. Указанные им конкретные приметы коня были лишь эпифеноменом этого образа.

В руководствах по исихастской практике можно найти специальные предупреждения об опасности ярких чувственных образов, возникающих в созерцании. Такие образы являются прелестью [15].

Духовная практика интенционально направлена на созерцание "бестелесного" образа, а не на воплощение его в чувственных или словесных образах. Описание духовной практики есть описание пути, а не достигаемого в созерцании образа. Можно сказать, что это описание порождается образом проходимого пути, но не образом, который достигается или ожидается в результате его прохождения. Созерцание и представление о пути к созерцанию (допускающее дальнейшую рефлексию и вербализацию) подразумевают разные состояния сознания [18]. Нас здесь интересует не образ в созерцании, но образ как организатор порождаемого текста. Важно понять, что этот образ может быть "бестелесным" или, как пишет Я.Э.Голосовкер, "реющим, едва проступающим, чуть осязаемым", быть "едва уловимой ритмомелодикой, вибрацией ритма" [4; 124]. Созерцание такого образа Я.Э.Голосовкер связывает с психологическими состояниями "волевого напора, внимания, сосредоточения себя в точке" [4; 124]. Это состояние он называет "внутренним зрением" [4; 124], когда "мы не замечаем внешнего мира", а также не ощущаем собственных "органических функций", нет никакого восприятия внутреннего телесного мира - его физиологических функций.

Разумеется, Я.Э.Голосовкер говорит о воображении (имагинации) как о высшей познавательной активности, высшего творческого напряжения. Но какие-то моменты этих высших состояний могут присутствовать как исходные в любой речевой деятельности в той же мере, в какой она инициируется интенцией выражения своего неосознаваемого внутреннего состояния, ощущением потребности передать некое значение, перекрывающим все естественные ощущения внешнего и внутреннего миров.

Отчуждение речевой деятельности от имагинативной сферы означает ее превращение в естественную реакцию на события мира, т.е. клишированную речь, не несущую никакого значения. В качестве такой речи выступают междометия или клише, фактически играющие роль таковых (например, бытовая матерщина, в которой исходные значения употребляемой лексики фактически утеряны).

Итак, образ-росток - это и есть та сущность, которая лежит в основе рождающегося текста и составляет его значение. Однако "бестелесный образ", чистую ритмомелодику невозможно непосредственно превратить в текст. Этот образ невозможно поставить под рефлексию без риска его разрушить и бесследно утратить.

Здесь важную роль играет эффект спонтанной вербализации, который требует специального рассмотрения. Здесь мы предлагаем лишь один из возможных вариантов того, как могла бы происходить спонтанная вербализация. Это нужно нам скорее для того, чтобы пояснить, что мы имеем в виду под спонтанной вербализацией, нежели для того, чтобы выяснить, как это происходит на самом деле. В частности, А.А.Леонтьев справедливо обратил наше внимание на то, что этот процесс не обязан быть рефлексивным. Возможный механизм спонтанной вербализации состоит в том, что бессловесный образ порождает фрагментарные словосочетания, несущие в себе смысловые ассоциации, инспирируемые исходным образом-ростком. Образ-росток, в результате, существует в сознании как ядро, окруженное облаком вербальных фрагментов, которые субъект по своей воле может поставить под луч рефлексии, позволяющей на основе этих фрагментов выстроить связный текст, опирающийся уже на логику (грамматику и семантику) естественного языка. Эта логика позволяет сознательно выделить и развить нужные смысловые ассоциации в исходных вербальных фрагментах. Логика языка не предопределяет порождение текста, но указывает возможности для свободного выбора выражения того значения, которым служит для текста исходный образ. Этот текст выражает образ в понятийной структуре, которую естественно считать смыслом текста. Таким образом, смысл текста лежит в сфере логики, в то время как значение оказывается психологической сущностью. Можно предположить, что косноязычный Моисей создавал неоформленные первичные вербальные фрагменты, на основе которых Аарон создавал связные тексты, с которыми обращался к народу.

Проблему значения можно рассмотреть еще и в аспекте понимания. В нашей работе [8] понимание трактовалось как способность адресата генерировать новый текст: ответ на вопрос, пересказ, перевод, комментарий и т.п. В категориях данной статьи эту реакцию адресата можно описать как состоящую из двух этапов: на первом происходит инспирирование в сознании адресата образа, адекватного значению воспринятого текста, на втором - порождение нового текста на основе возникшего образа. Здесь возможны два случая. Первый из них, типичный для обыденной (в том числе научной) коммуникации, состоит в том, что восприятие полученного текста "уничтожает" сам текст, от которого остается только невербальный след в сознании и/или перестройка тезауруса знаний адресата. Второй состоит в том, что воспринятый текст (целиком или фрагментарно-цитатно) остается в сознании адресата и включается в вербальное "облако" инспирированного им образа, т.е. включается в значение порождаемого текста в качестве компонента. Этот случай характерен для сакральных и поэтических текстов. Осваиваемые молитвы, основополагающие вероучительные тексты и стихотворения не превращаются в безликую составную часть тезауруса, но либо запоминаются, либо осознаются как тексты, которые значимы именно в своем исходном виде и при обращении к ним требуют перечитывания, а не пересказа

содержания. Они играют двоякую роль в порождении текста-отклика: "непрерывно подпитывают" образ-росток и включаются в порождаемый текст в виде трансформаций или прямых цитат, являясь предметом рефлексии.

Итак, наша основная гипотеза состоит в том, что значением текста, порождаемого неким автором, служит сложный психологический феномен: образ в сознании (чувственный или "бестелесный") в облаке, состоящем из индуцируемых им вербальных фрагментов и, возможно, внешнего текста, индуцирующего этот образ. Таким образом, анализ значения относится к области психологии имагинативной сферы и ее взаимодействия с механизмами порождения речи.

Предлагаемая концепция показывает, что феномен порождения текстов очень важен для психолингвистики. По этому поводу заслуживают особого упоминания исследования Д.Л.Спивака [12], где именно порождение текстов оказывается в центре внимания; оно связывается с измененными состояниями сознания. Это порождение рассматривается как многоуровневый процесс формирования текста на основе первичных вербальных фрагментов, индуцируемых образом-ростком. Д.Л.Спивак занимается лингвистикой измененных состояний сознания, изучая грамматические характеристики порождаемого текста, связанные особенностями состояния сознания, в котором находится автор этого текста. Используемая им матричная форма представления текста позволяет эмпирически обнаружить вербальное "облако", индуцируемое образом-организатором и логику его последовательной вербализации в форме связного текста.

Итак, текст порождается в усилиях по осознанию образа и возникающих при этом семантических и грамматических трансформаций исходных фрагментарных текстов. Наконец, возможен случай, когда ростком-организатором текста служат не только невербальный образ и фрагментарные тексты, возникающие в его осознании, но и некоторый первоначальный текст, инициировавший исходный образ в сознании. В этом случае значение порождаемого текста включает и этот первоначальный текст, истолковываемый в порождаемом.

4. Теперь рассмотрим несколько примеров, служащих прояснению предложенной гипотезы. Первый пример мы возьмем из статьи В.Маяковского "Как делать стихи" [7], где дается самоотчет поэта о том, как создавалось стихотворение на смерть С.Есенина. Из этого самоотчета явствует, что в истоке стихотворения был невербализованный эмоционально-ритмический образ - сложная реакция на смерть большого поэта, хотя одновременно было и ясное ощущение социального заказа: доказать поэтическим средствами неправомерность такого конца. Вербализация образа начинается с появления строчки-заготовки: "Вы ушли та-та-та в мир иной". Ирония, с которой автор относится к самому понятию "мир иной", определила ироническую тональность, в которой развертываются последующие строчки. На логику дальнейшего действует образ трагичности смерти: ирония переходит в пафос, естественно гармонирующий с идеологическим заказом самоутверждения. В концовке стихотворения ясно видно, что "организатор" этого текста включает в себя не только образ и его первые рефлексивные вербализации, но и готовый текст - предсмертное стихотворение С.Есенина, с которым прямо полемизирует концовка стихотворения В.Маяковского в виде поучающего рифмованного лозунга.

В.Шаламов пишет о роли первой строфы в создании звукового каркаса будущего стихотворения: "Для первой строфы используется весь личный опыт всех клеток тела поэта, нервов, мышц, напрягаются мускулы памяти... Тысячи различных побуждений находят свою равнодействующую в записи первой строфы... Эта пришедшая первой строфа в окончательно отделанном стихотворении может быть и не первой..." [16; 128]. Именно она "определяет любимую интонацию поэта. Ее первые слова уже подобраны, уже возникли непроизвольно в мозгу, чтобы гласные и согласные буквы представляли собой подобие кристалла геометрической правильности - повторяемый звуковой узор". И далее: "звуковой поиск приводит новые смысловые явления" [16; 129].

В.Шаламов считает более правильным говорить не "создание", а "возникновение" стихотворения из первоначального невербализованного звукового образа, что есть "более правильное выражение процесса чуда, которое присутствует во всяком стихотворении" [16; 129]. И здесь значением стихотворения является не вещественная реалия или отрефлексированная идея, но невербализованный образ в "облаке" первоначально возникших вербальных фрагментов, воплощающих звуковой образ, на котором вырастает первая строфа. "Вторая - в какой-то части есть реализация приобретенного во время работы над первой" [4; 129]. После фиксации возникшего на бумаге "наступает вторая стадия - где мысль, разум, воля играют более важную роль, чем при первой записи" [4; 129]. Нам кажется, что сказанное В.Шаламовым достаточно гармонирует с нашей гипотезой. По-видимому, спонтанность и свободное усилие воли соприсутствуют в различных пропорциях при возникновении вокруг первоначального образа первичных фрагментарных текстов.

Тесно соприкасается с мыслью В.Шаламова концепция другого поэта - Поля Валери, начинающего с опровержения традиционного противопоставления поэзии и абстрактной мысли. Начало явления поэтического текста П.Валери характеризует удивительно точной фразой: "Знакомые предметы и сущности - или, лучше сказать, образы, их представляющие, - каким-то образом изменяются в своей значимости" [2; 319]. В них возникает "некое гармоническое соответствие" [2; 319]. Это состояние тесно связано с ощущением ритма. Но такое "поэтическое состояние" еще не делает поэта, ибо "его назначение вызывать то же самое состояние у других" [2; 320]. В практическом языке созданный текст испаряется, как только оказывается понятым, превращенным в смысл, в содержание сознания адресата. В противовес этому поэтическая речь призвана сохраняться - "она побуждает нас воссоздавать ее тождественным образом" [2; 330]. И далее: "достоинство стихотворения обусловлено нерасторжимостью звука и смысла" [2; 332]. "Поэта пробуждает в человеке... какое-то внешнее или внутренне обстоятельство: дерево, лицо, некий "образ", эмоция, слово" [2; 337]. Об одной своей поэме П.Валери сообщает, что она началась с определенного ритма без всякой "идеи, которая могла бы эту форму заполнить. Мало-помалу в ней разместились отрывочные слова: они исподволь определили тему" [2; 337]. В другом случае исходным было возникновение "строки, чей звуковой строй обозначился сам по себе. Но эта строка подразумевала фразу, в которую входила частью, а эта фраза, если только она существовала, подразумевала множество других

фраз..." Первоначальный "фрагмент повел себя как живой организм; погруженный в среду, которую создавали ему влечение и направленность мысли, он размножился и произвел на свет все, в чем испытывал недостаток, - несколько строк после себя и много строк выше" [2; 338].

Разумеется, для П.Валери очень важно выявить, чем поэтический текст отличается от обиходной прозы. И тем не менее он говорит о важном инварианте порождения текста - невербализуемом образе в облаке порождаемых им виртуальных вербальных фрагментов - как о том ростке-значении, из которого порождается текст.

Надо упомянуть о сходной попытке рассмотреть рождение стихотворения как морфогенез [5], где знаменитое стихотворение О.Мандельштама "Декабрист" интерпретируется как выросшее из слова "Лорелея", возникшего в ритмико-звуковом (чередование "р-л") повторе "Россия, Лета, Лорелея" и содержащем в свернутом виде всю смысловую структуру будущего стихотворения.

Следующий пример мы берем из опыта собственного анализа библейского текста [9], где описывается эпизод жертвоприношения Авраама (Быт. 22:1-13). Существует много толкований этого текста как аллегории - разыгранного Авраамом спектакля, в котором действующие лица заранее знают о благополучной развязке. Такое толкование снимает религиозный смысл всей этой истории, играющей ключевую роль в трех мировых религиях: иудаизме, христианстве и исламе. Этот религиозный смысл возникает как образ в сознании человека, воспринимающего библейский текст как описание ситуации, не вмещающейся целиком в посюсторонние реалии и потому не имеющей адекватного истолкования (вербализации) в этих реалиях. Этот образ и есть исходный смысл библейского текста, порождающий в нашем сознании при обращении к нему фрагментарные, не складывающиеся в целостный текст вербальные высказывания. В цитированной выше статье приводится известный комментарий св. Григория Нисского на жертвоприношение Авраама, где ветхозаветный эпизод связывается с евангельским эпизодом жертвоприношения Иисуса Христа и одновременно с общепонятными реалиями родительской любви. Эти толкования опираются на двузначность греческих слов, используемых как в Ветхом, так и в Новом Заветах. Ясно, что смысл комментария заключается в самом образе жертвоприношения, библейском тексте и порождаемыми тем и другим первоначальными вербализациями событий из священного писания. Однако наша статья возникла как порожденная в процессе рефлексии над текстом Григория Нисского и образом, возникшим из контаминации Ветхого и Нового Заветов. Предмет нашей рефлексии и составляет семантику нашей статьи. Важно заметить, что первоначальные фрагменты текстов, возникающие из рефлексии над образом, не складываются в непротиворечивую картинку, адекватно выражающую этот образ. С.Кьеркегор убедительно показал, что попытки создать непротиворечивую картину происшедшего с Авраамом могут только радикально исказить смысл библейского эпизода. Св. Григорий Нисский не пытается устранить эти противоречия, но всячески высветляет и подчеркивает парадоксальность события, ибо только осознание этой парадоксальности позволяет получить адекватный образ происшедшего.

В своей статье мы обратили внимание на еще один парадокс: невозможность одновременно переживать парадоксальную ситуацию

и комментировать ее. Более того, принятие в себя парадоксальной, не вмещаемой в обыденное состояние сознания ситуации не может не повлечь за собой радикальное сомнение. Принять парадокс можно лишь пройдя через состояние сомнения, но, пережив парадоксальную ситуацию в особом состоянии сознания, можно перейти в новое состояние, где уже возможна вербализация пережитого. Нам представляется, что такая смена состояний описывается в стихотворении А.С. Пушкина "Пророк".

Можно было бы, наконец, рассмотреть порождение и семантику научных текстов. Новые математические результаты начинаются с достаточно смутной идеи того, что должно иметь место. Эта идея рефлексируется в виде обрывочных соображений о возможной формулировке и схеме доказательства предполагаемого результата. В конечном счете, если удается задуманное, возникает текст, удовлетворяющий критериям математической научности, воплощающий исходный образ и сопутствующие ему фрагментарные соображения. Но именно они и составляют значение соответствующей теоремы и ее, сделанного по принятым нормативам, доказательства. Очевидно, что в процессе создания результирующего научного текста важную роль играют предшествующие научные тексты, подпитывающие образ в сознании автора и стимулирующие возникновение новых отрывочных соображений.

Свои специфические особенности имеет порождение текста-молитвы. Молитва - это не акт коммуникации, сообщающий Богу информацию о том, что для нас следует сделать. Молитва - это интенция души на единение с Богом. Казалось бы, существующих в традиционных религиях молитвенных текстов должно было бы хватить на любые потребности. Тем не менее молитвотворчество не прекращается. С точки зрения выдвинутой здесь концепции значения в основе молитвы должен лежать образ Богообщения, очевидным образом не выразимый ни зрительно, ни словесно. Но как есть иконы-изображения, так есть и иконы-слова: имена Бога и знаки отношения человека с Богом, которые индуцируются образом Богообщения.

В текстах существующих молитв удается обнаружить не только звуковой, но и смысловой ритм [10], свидетельствующий о том, что некий ритм присущ их образу-организатору.

Наконец, молитва обычно является откликом на тот или иной канонический текст, например, может быть перифразом определенных евангельских событий, сопоставляющих эти события с тем, что имеет место в жизни, в которую погружен молящийся. Ассоциирование сакральных текстов и имен с представлением о жизненно актуальной ситуации освящает эту ситуацию, преображает жизнь. Тем самым молитва реализуется как текст-перформатив, изменяющий ход событий и внутреннее состояние произносящего. С другой стороны, молитва вводит в особый ритм, присущий порождающему ее образу и инспирирующий текстуальное воплощение в молитве. Тем самым и молящийся "возносится" в горний мир, выходя из поглощающего ритма повседневности. Оба эти эффекта - освящение актуальной жизни и соприкосновение с жизнью в Боге свойственны и молитве на основе готового текста, и молитве творческой, порождающей текст через созерцательное вхождение в образ, инспирирующий ключевые слова и ритм, на основе которых строится авторский текст. Оформление последнего опирается на логику языка и свободную волю автора, но

прежде всего - на его созерцание образа. Когда молящийся произносит традиционный молитвенный текст, он должен сначала взрастить в себе образ-отклик на этот текст, чтобы он стал образом-ростком собственной молитвы. Иначе говоря, он должен произнести его как свой собственный текст. С этой точки зрения особенно интересны поэтические переложения известных молитв, например, стихотворение А.С. Пушкина "Отцы пустынники и жены непорочны" (по исходной молитве Ефрема Сирина на Великий Пост). В таких переложениях видна присущая поэту индивидуальная логика языка и собственное чувство ритма. Разумеется, в рамках данной статьи рассуждения о порождении молитвенных текстов носят чисто иллюстративный характер. Они только показывают применимость предлагаемой концепции значения и для этого класса текстов.

Как мы показали [11], предлагаемая нами концепция значения хорошо корреспондирует с психологической концепцией значения Л.С.Выготского [3]. Для подтверждения правомерности предлагаемой трактовки уместно привести следующее высказывание авторитетного современного психолога: "Естественно предположить, что в психике индивида существует, сохраняется значение знака, в данный момент не употребляемого" [1; 3].

Авторы пользуются случаем поблагодарить А.А.Леонтьева, внимательно прочитавшего статью, за очень полезные замечания, позволившие внести необходимые уточнения в первоначальный текст.

1. Брудный А.А. К проблеме семантических состояний // Сознание и действительность. Фрунзе, 1964.

2. Валери П. Поэзия и абстрактная мысль // Валери П. Об искусстве. М., 1993. С. 313-338.

3. Выготский Л.С. Собр. соч.: В 6 т. Т. 2. М., 1982.

4. Голосовкер Я.Э. Имагинативная эстетика // Символ. 1994. № 29. С. 73-127.

5. Дорфман Я.Г., Сергеев В.М. Морфогенез и скрытая смысловая структура текстов // Вопросы кибернетики. Логика рассуждений и ее моделирование / Под ред. Д.А. Поспелова. М., 1983. С. 137-147.

6. Жинкин Н.И. Внутренние коды языка и внутренние коды речи // To Honour Roman Jacobson. Haag; P., 1967.

7. Маяковский В.В. Избр. произв.: В 2 т. Т. 2. М., 1955. С. 447-484.

8. Мусхелишвили Н.Л., Шрейдер Ю.А. Постижение versus понимание // Семиотика: Тр. по знаковым системам. Вып. 23. Тарту, 1989. С. 3-17.

9. Мусхелишвили Н.Л., Шабуров Н.В., Шрейдер Ю.А. О символичности проповеди // Человек. 1991. № 4. С. 144-153.

10. Мусхелишвили Н.Л., Шрейдер Ю.А. Семантика и ритм молитвы // Вопр. языкознания. 1993. № 1. С. 45-51.

11. Мусхелишвили Н.Л., Шрейдер Ю.А. Значение и образ // Тезисы Международн. конф. "Культурно-исторический подход: развитие гуманитарных наук и образования". М., 1996. С. 108-110.

12. Спивак Д.Л. Язык при измененных состояниях сознания. Л., 1989.

13. Уоддингтон К. Организаторы и гены. М., 1947.

14. Фреге Г. Смысл и денотат // Семиотика и информатика. Вып. 8. М., 1977. С. 181-210.

15. Хоружий С.С. Аналитический словарь исихастской антропологии // Синергия: Проблемы аскетики и мистики православия / Под ред. С.С. Хоружего. М., 1995. С. 42-150.

16. Шаламов В.Т. Звуковой повтор - поиск смысла (Заметки о стиховой гармонии) // Семиотика и информатика. Вып. 7. М., 1976. С. 128-145.

17. Шрейдер Ю.А. Текст, автор, семантика // Семиотика и информатика. 1976. № 7. С. 153-169.

18. Muskhelishvili N., Schreider Yu. The paradox of silence // Soc. Sciences. 1989. N 1. P. 121-136.

Поступила в редакцию 6.VI 1996 г.