Вы находитесь на сайте журнала "Вопросы психологии" в восемнадцатилетнем ресурсе (1980-1997 гг.).  Заглавная страница ресурса... 

138

 

ИСТОРИЧЕСКАЯ ПСИХОЛОГИЯ НАУКИ

 

Д.И. ДУБРОВСКИЙ, Е.А. ЕВСТИФЕЕВА, О.Н. СТРЕЛЬНИК

 

МОСКВА                     ТВЕРЬ                      МОСКВА

 

Ярошевский М.Г. Историческая психология науки. СПб.: Изд-во Международного фонда истории науки, 1995. 352 с.

 

Еще в 60-х гг. труды М.Г.Ярошевского положили начало исследованиям в нашей стране такой актуальной темы, как психология науки — комплексному изучению творчества ученого. С тех пор эта проблематика плодотворно развивалось автором и его учениками (см.: Научное творчество. М., 1969; Проблемы научного творчества в современной психологии. М., 1971; Социально-психологические проблемы науки. М., 1973; Человек науки. М., 1974; Школы в науке. М., 1974; Психология XX столетия. 2-е изд. М., 1974; Роль дискуссий в развитии естествознания. М., 1986; и др.).

И вот перед нами новая книга М.Г.Ярошевского, представляющая оригинальное направление исследований. В ней наряду с традиционными планами анализа, такими, как логико-гносеологический, социальный и личностный, проблемы психологии науки рассматриваются сквозь призму исторического опыта.

Книга состоит из двух частей. Первая посвящена комплексу вопросов теоретического характера, определяющих основания исторической психологии науки. Во второй части теоретическая программа автора реализуется путем исследования творчества ученых и научных школ, достижения которых составили законную гордость отечественной науки.

В первой части книги детально исследуется тот категориальный каркас, который составляет основу мыслительной деятельности ученого, определяет его историческую ограниченность и вместе с тем диапазон творческих интенций. Этот категориальный аппарат обладает сложной структурой, включающей не только такие уровни, которые сохраняют свою инвариантность на протяжении всей истории научного познания или в данную эпоху и действительны для разных школ и направлений (что обеспечивает возможность научных коммуникаций), но и такие уровни, которые являются специфическими для каждой эпохи или для отдельных научных направлений. М.Г.Ярошевский анализирует соотношение стабильности и динамики этого категориального аппарата, что имеет принципиальное значение для исторической психологии науки. Именно преобразования в структуре категориального аппарата знаменуют собой крупные сдвиги в научном познании. Автор показывает, что “структурирование различных блоков этого аппарата происходило весьма неравномерно” (с. 34). Результаты структурирования в виде тех или иных новообразований служат вехами исторической психологии познания, определяют логику роста знания. Они служат критерием оценки реального вклада ученого в развитие научного знания, масштаба его творческих достижений.

“Первейшей задачей исторической психологии науки, — пишет М.Г.Ярошевский, — является диагностика представленности в творчестве конкретного ученого достигнутого им при продвижении по категориальной шкале. Лишь в этом случае он вырисовывается как историческая фигура” (с. 21).

 

139

 

Автор выделяет такие ключевые психологические категории, как образ, действие, мотив, отношение, личность, отмечая их инвариантные и вариативные черты и функции. Он показывает, что именно категориальный аппарат психологии определяет “зону и направленность видения эмпирически данного”, что “предмет психологии дан в системе ее категорий” (с. 31). Им выделяются три категориальные, по его выражению, проблемы психологии: психофизиологическая, психогностическая и психосоциальная. Они и образуют главные блоки целей и программ психологического исследования.

Таков круг идей и аналитических разработок, объединяемых автором под общим названием предметно-логической координаты исторической психологии науки. Следующим разделом или, лучше сказать, планом исследования является социальная координата. В этом плане осуществляется анализ того широкого круга вопросов, которые связаны с комплексом основных социальных детерминаций деятельности ученого и оценкой ее результатов. Здесь в центре внимания автора — единство когнитивного и коммуникативного, понимаемая в широком смысле диалогичность продуктивной деятельности ученого, ее обусловленность влиянием общества, коллектива, научных школ, оппонентов, социокультурных и социально-экономических факторов. Непременная включенность ученого как уникальной личности в научное сообщество — в многообразные структуры научного микро- и макросоциума “создает одну из главных психологических коллизий научного творчества” (с. 56).

Значительный интерес представляет обсуждение вопроса о новых информационных технологиях, которые требуют от исследователей и организаторов науки серьезной психологической перестройки, оказывают прямое влияние на структуры и функции человеческого сознания, перестраивают всю систему памяти науки и способы пользования ею.

Наиболее подробно раскрывается в книге (и это вполне оправданно) психологическая координата исследования исторической психологии науки. Здесь предметом анализа служит широкий круг вопросов: ученый в системе ролей (эрудита, генератора идей и критика), личностное начало научного творчества, феномен авторства, оппонентный круг, когнитивный стиль, познавательные стратегии ученого и др.

Автор выдвигает и разрабатывает принцип идеогенеза, суть которого в том, что интеллектуальный онтогенез ученого повторяет в определенном отношении филогенез научной мысли. Речь идет о соотношении между индивидуальным путем исследователя и общей историей коллективного разума науки, и это, естественно, относится и к трансформациям структур мышления, категориальным преобразованиям. Автор рассматривает идеогенез как объяснительный принцип исторической психологии науки, что хорошо показано им на примере научного творчества И.М.Сеченова.

Историческая психология науки призвана “преодолеть расщепленность двух планов анализа — логического и психологического” (с. 82), в этом одна из ее центральных задач. То, что именуется “контекстом обоснования”, и “контекстом открытия”, должно обрести единый контекст, в котором на категориальном уровне объединены предметно-логическое и личностно-психологическое описания процесса и результата продуктивной научной деятельности. Лишь такой подход “позволит объяснить, каким образом логика развития науки определяет поведение конкретной личности, в какой форме она, эта логика, будучи независимой от сознания и воли отдельных лиц, покоряет их сознание и волю, становится их жизненным импульсом и отправлением” (с. 84—85).

Автор подвергает критике широко распространенные попытки объяснения творческих актов, опирающихся лишь на понятия интуиции и бессознательного.

 

140

 

В противовес этому он развивает новое модельное представление о творческой деятельности личности, предлагая вычленить в регуляции ее поведения “особую форму творческой интеллектуально-мотивационной активности”, которую можно обозначить термином “надсознательное”. Если понятие подсознательного, используемое для объяснения творчества, означает исключительно детерминацию прошлым (что явно недостаточно для понимания возникновения творческого акта), то понятие надсознательного призвано объяснять детерминацию творческого процесса “потребным будущим” (см. с. 85). Надсознательное аккумулирует в себе логику развития науки, наличные категориальные структуры и тенденции движения знания, интенции научного сообщества, выступающего в качестве особого надличностного субъекта. Надсознательное так или иначе непременно представлено в психике личности, располагаясь “выше” порога ее сознания (о функциях надсознательного см. с. 94—96), оно определяет творческие интенции, истоки которых, как правило, арефлексивны. Замыслы ученого, направление его поисков, его незавершенные проекты, динамика мотивов, ошибки и неожиданные находки могут рассматриваться в качестве символики и симптоматики надсознательного, логики развития науки интериоризованной личностью на надсознательном и сознательном уровнях.

Признавая ценность и перспективность развиваемой М.Г.Ярошевским концепции, хотелось бы высказать некоторые дискуссионные соображения, касающиеся проблемы соотношения психологического и логического.

Нам кажется, что само понятие логического должно получить более точную экспликацию. Это понятие выражает результаты существующих систем логики как науки о мышлении. Однако логика не является чем-то предзаданным и завершенным, она развивается, служит сама объектом творчества. Мы являемся свидетелями исключительно продуктивного развития математической логики, возникновения вероятностных и многозначных логик. Если к тому же учесть, что логическое представлено в реальных процессах мышления творящей личности, т.е. в ее психических процессах, а творческие новообразования могут быть разного уровня, типа, характера, то вполне вероятно, что по крайней мере некоторые из них окажется возможным описывать и объяснять средствами логики.

Вместе с тем, когда говорят о логике развития науки, то это всегда результат ретроспективного рассмотрения. Между тем творческие новообразования в науке как на уровне отдельной личности, так и на уровне всего научного сообщества не могут рассматриваться как однозначно детерминированные наличным состоянием знаний, проблем, гипотез, надежд, символов веры и т.п. Наличное всегда содержит спектр возможностей, реализация же какой-то их части определяет “продолжение” логики развития науки. Но эта линия могла иметь продолжение и в ином направлении.

Безусловно, надсознательное выступает как важнейший фактор детерминации творческого новообразования, но не является исчерпывающей детерминацией, а следовательно, не может браться в качестве вполне достаточного объяснительного принципа. Нам кажется, что личность все же обладает некоторыми степенями свободы, которые ускользают от влияния информационных и социальных детерминаций. Подлинное творчество допускает и творчество новых возможностей творчества.

Вторая часть книги (“Русский путь”) — это историческая психология науки, так сказать, в действии. Здесь исследуется эволюция теоретических взглядов И.М.Сеченова, И.П.Павлова, А.А.Ухтомского, Л.С.Выготского, В.И.Вернадского, Н.А.Бернштейна. Автор демонстрирует плодотворные образцы анализа процессов становления и развития теорий и концепций выдающихся

 

141

 

представителей отечественной науки. Этот анализ имеет важное значение для методологии науки, ибо показывает роль исторического подхода в решении сугубо гносеологических проблем.

Нужно отметить, что небольшая по объему VIII глава, посвященная Н.А.Бернштейну, написана сотрудницей М.Г.Ярошевского И.Е.Сироткиной. Эта глава названа “Степени свободы человека”, что не вполне точно, ибо речь в ней идет о физиологии движений, о концепции физиологии и биологии активности Н.А.Бернштейна, а не о психологических и философских проблемах.

Заслуживает одобрения и поддержки то, что Н.А.Бернштейн поставлен в ряд выдающихся отечественных ученых и о его творческих результатах и высоких моральных качествах, проявленных в тяжелые времена, сказаны добрые слова. Однако данная глава вызывает все же чувство неудовлетворенности. Это связано с тем, что она слишком лапидарна, в ней сглаживаются принципиальные противоречия между концепциями И.П.Павлова и Н.А.Бернштейна затушевывается противоположность их парадигмальных установок. Н.А.Бернштейн всегда был оппонентом И.П.Павлова. Однако теоретико-методологическая критика Н.А.Бернштейном концепции И.П.Паввлова была осуществлена им в рамках известных публикаций по физиологии активности, т.е. спустя несколько десятилетий после смерти И.П.Павлова, когда его учение единодержавно господствовало в нашей физиологической науке (и не только в ней!) и каждый, кто хотел работать в области физиологии и смежных науках, должен был клясться в верности этому учению. Можно было по пальцам одной руки перечесть тех мужественных ученых, которые последовательно отстаивали свои убеждения — ценой увольнения с работы и под угрозой более жестоких кар. Одним из них был Николай Александрович Бернштейн.

А ведь за полвека после смерти И.П.Павлова целая армия его верных последователей не создала ничего выдающегося, долгие десятилетия она держала круговую оборону, приспособив идеологические удавки для инакомыслящих. Какой невосполнимый ущерб нанесен нашей науке! К сожалению, автор говорит об этом довольно глухо, хотя мы понимаем, что все это лежит вне фокуса поставленных им задач.

В книге помещено весьма содержательное заключение, в котором четко формулируется ряд принципиальных теоретических положений и обобщений. Некоторые из них, касающиеся русского пути, нам бы хотелось привести и кратко обсудить.

Автор отмечает, что если Германия дала миру учение о физико-химических основах жизни, Англия — о законах эволюции, Франция — о гомеостазе, то Россия дала миру науку о поведении. Господствовавшая на Западе начиная с Нового времени “индивидуалистическая концепция человека” (см. с. 342) обусловила трактовку предмета психологии, в основу которого помещалось индивидуальное сознание, понимаемое в качестве непосредственно переживаемого внутреннего опыта, данного в интроспекции. Русский путь, по мнению автора, вдохновлялся иной концепцией человека, противостоявшей индивидуалистической и дуалистической трактовкам последнего. “Борьба против различных представлений о "внутреннем и непосредственном опыте" определила русский путь, важнейшим приоритетом которого явилось утверждение объективного метода в мировой психологии” (с. 343). Особый исторический вклад русской психологии автор видит также в преодолении презумпции бессловесности, характерной для западных концепций сознания. Результаты исследований И.М.Сеченова, И.П.Павлова, Л.С.Выготского показали, что сознание есть структура, изначально организуемая и преобразуемая словом.

 

142

 

Не вступая в полемику с автором, хотелось бы лишь отметить, что целый ряд его критических замечаний в адрес западной психологии и фрейдизма далеко не бесспорен (см. с. 345—349). Это относится и к трактовке различий между павловской концепцией поведения и бихевиоризмом (см. с. 344 и др.). Наконец, уместно было бы сказать и о консервативной функции павловского учения в трактовке его эпигонов (в этом своем виде оно стремилось подавить иные концепции и подходы и не случайно получало поддержку коммунистической партии, ибо отвечало идеологической установке о всесилии руководства и воспитания). Эта функция, по нашему убеждению, негативно сказалась и на развитии советской психологии, всецело захваченной концепцией деятельности с ее узким, но крайне претенциозным теоретическим базисом, в силу чего у нас была, по существу, аннулирована вся экзистенциальная проблематика (любовь, надежда, вера, страх, отчаяние и т.п. — это виды и формы деятельности?). Думается, об этом следовало сказать в последнем разделе книги, озаглавленном “репрессированная психология”.

Высказанные замечания не затрагивают, однако, основных теоретических разработок автора, оформленных в стройную концепцию и позволяющих говорить о новом направлении исследований — исторической психологии науки. Книга М.Г.Ярошевского, бесспорно, вносит серьезный вклад в отечественную психологию и смежные с ней отрасли знания. Печально, что столь значительный труд издан мизерным тиражом (всего 1000 экземпляров). Мы надеемся, что книга будет переиздана в том виде, как она того заслуживает.