79
ПСИХОЛОГИЯ В КЛИНИКЕ:
РАБОТЫ ОТЕЧЕСТВЕННЫХ ПСИХИАТРОВ КОНЦА ПРОШЛОГО ВЕКА
Данное исследование выполнено при поддержке Фонда фундаментальных исследований. Автор благодарит А.Г. Выгона и сотрудников Музея истории медицины Московской медицинской академии, познакомивших ее с материалами по истории Психиатрической клиники им. С.С. Корсакова.
В статье пойдет речь
об истории клинической психологии, которая еще в довундтовскую эпоху предложила
собственный путь опытного исследования психики. Создателями клинической модели
были французские психиатры и психологи; богатый материал содержится также в
работах русских психиатров, традиционные связи которых с Францией были
плодотворными и взаимно интересными[1].
Созданный В. Вундтом
интроспективный эксперимент почти шокировал его современников – настолько он
отличался от исторически сложившихся моделей исследования – объективного
физиологического эксперимента над животными и близкого к нему гипноза, который
не предполагал самоотчета испытуемого и поэтому считался объективным методом.
Поставив в центр субъективный отчет испытуемого, В. Вундт внес смуту в умы
исследователей. Г.И. Челпанов осторожно предупреждал, что взгляды немецкого
психолога “существенно отличаются от общепринятых: ...гипнотические
эксперименты, по мнению Вундта, не могут быть названы психологическими
экспериментами в собственном смысле, потому что гипнотическое состояние
исключает самонаблюдение” [30; 2]. Другой
русский психолог, Н.Н. Ланге, хотя и был последователем В. Вундта, все же не
мог сразу принять совершенный последним коперниканский переворот и продолжал
считать, что “действительно объективным” является лишь эксперимент “над
гипнотизированными и над животными” [14; 571].
Итак, привычные нам взгляды В. Вундта в XIX в. выглядели если не крамолой, то сенсацией. Какими же были довундтовские представления об эксперименте? Исторически первой возникла клиническая психология – особое направление эмпирических исследований, в котором аномальное состояние психики, вызванное болезнью, гипнозом или наркотическими веществами, рассматривалось как своего рода “природный эксперимент”. Основоположниками клинической психологии были французские психиатры и психологи; ее идеологию разработали Т. Рибо и И. Тэн. Первый, основываясь на идеях английских
80
эволюционистов Г. Джексона и
Г. Спенсера, сформулировал “закон обратного развития” психических функций
(1870): их угасание при болезни идет путем, обратным развитию и росту, так что
первыми нарушаются те процессы, которые формируются позже других – наиболее
сложные, произвольные; последними – низшие функции, автоматизмы. Его работы
носят красноречивое название: “Болезни воли”, “Болезни памяти”, “Болезни
личности”. И. Тэн, кроме того, считал, что изучение не только душевнобольного,
но и артиста, сомнамбулы, сновидца – т.е. других аномальных, “исключительных”
случаев, – может дать в руки психолога “микроскоп”, позволяющий сделать
невидимое, незамечаемое в норме видимым (“Об интеллекте”, 1870).
Эмпирическими
исследованиями в этом духе занимались парижский невропатолог Ж.-М. Шарко (1825
– 1893) и его последователи – А. Бине, П. Жане, Ш. Рише и другие. На своих
лекциях в Сальпетриере, собиравших самую разнообразную публику, от студентов до
бомонда, Ж.-М. Шарко демонстрировал потрясающие опыты с пациентками, больными
истерией. Заметив, что такие больные наиболее легко поддаются гипнозу, он
гипнотизировал их и “проводил эксперименты”: в одном из них испытуемой
внушалось, что на чистом куске картона нарисован портрет; затем этот картон
перетасовывали с такими же двенадцатью. Пробудившись от гипнотического сна,
больная просматривала двенадцать картонов, не зная, для чего она это делает, и
на одном из них – том самом! – узнавала портрет [5; 240].
Другой эксперимент состоял в том, что больной внушали односторонние галлюцинации
– например, красный картон на левый глаз и зеленый на правый – и смотрели, как
менялся цвет суммарного образа после пробуждения; и в том и в другом опытах
речь шла о том, чтобы с их помощью раскрыть механизмы зрительного восприятия (в
частности, найти доводы в пользу либо центральной, либо периферической теории
происхождения галлюцинаций). Опыты с внушенными зрительными галлюцинациями
философ П. Жане назвал (по аналогии с “физиологической оптикой” Г. Гельмгольца)
“галлюцинаторной оптикой”.
Механизмы ошибочного
восприятия – “обманов чувств”, галлюцинаций, иллюзий – в конце века по
популярности опережали все другие предметы психологических исследований. О том,
чтобы выбрать нечто подобное в качестве темы для диссертации, думал и племянник
Поля Жане, будущий выдающийся психолог Пьер Жане (1859 – 1947), когда после
окончания университета приехал работать в Гавр. Но в клинической психологии
многое зависит от случая – в том числе клинического, т.е. от того, какой
эксперимент на сей раз поставила природа. Случай в лице местного врача
преподнес ему уникальную испытуемую – больную истерией Леонию, которая очень
легко поддавалась гипнозу [37; 337 – 338].
Она и еще несколько пациенток стали объектами его диссертационного исследования
под названием “Психологический автоматизм. Экспериментально-психологическое
исследование низших форм человеческой активности”. Вслед за своими учителями Т.
Рибо и Ж.-М. Шарко, П. Жане считал болезнь самым надежным методом исследования
психики, единственный недостаток которого в том, что он слишком медленный. Он
верил, что гипноз (который в школе Ж.-М.Шарко, кстати, считали патологическим
81
состоянием) может ускорить
и контролировать ход эксперимента; в качестве других средств, помогающих
изменить состояние сознания, некоторые исследователи применяли наркотические
вещества, но П. Жане считал такие опыты опасными для здоровья и мало результативными [38;
28].
В диссертации он
выделил два фундаментальных вида активности – синтетическую и автоматическую. В
привычных ситуациях проявляется автоматическая активность, а синтетическая
приберегается для новых, незнакомых обстоятельств. В болезни синтетическая
активность ослаблена, и часть психики, будь то непосредственные ощущения или
прежние воспоминания, начинает существовать самостоятельно, в виде
бессознательных невротических симптомов. Диссертация была с блеском защищена в
1889 г. – году Всемирной выставки в Париже и приуроченных к ней конгрессов по
физиологической психологии, психиатрии и экспериментальному и терапевтическому
гипнотизму. На всех трех конгрессах о гипнозе говорилось как “о признанном
экспериментальном методе”. В программе психологического конгресса ему было
посвящено семь пунктов; отдельной темой стояло анкетное исследование
галлюцинаций.
В то время казалось,
что исследования не только гипноза, но и медиумических феноменов – телепатии,
ясновидения и проч., будучи обставлены научно, могут пролить свет на механизмы
психики. Размежевываясь со спиритизмом и оккультизмом, в которых феномены
объяснялись на основе мистических, сверхъестественных сил, многие ученые с
мировым именем занимались медиумическими опытами, пытаясь дать им
естественнонаучную интерпретацию: так, членами-корреспондентами английского
Общества психических исследований (основано в 1882 г.) были Т. Рибо, И. Тэн, П.
Жане, В. Джемс, Ш. Рише и другие. Двое
последних принимали участие в составлении анкеты о гипнагогических и
телепатических галлюцинациях. Ш. Рише (1850 – 1935) (физиолог, лауреат
Нобелевской премии за открытие анафилактического шока) был президентом Общества
с 1905 г. Он внес немалый вклад в разработку проблем научной психологии. Так,
он впервые показал, как человек, которому под гипнозом внушили совершить некий
поступок, совершив его при пробуждении, вынужден подыскивать мотивы для этого
поступка, так как о внушении он ничего не помнит [6;
314]. Эта работа была одним из первых исследований скрытых мотивов – темы,
ставшей популярной благодаря работам 3. Фрейда. Впервые в психологии Ш. Рише
применил подсчет вероятностей для отвержения, как мы теперь говорим, “нулевой
гипотезы” (о том, что результаты медиумических опытов оказались случайными) [42; 231]. Немецкий философ М. Дессуар сравнил Ш. Рише
с создателем психофизики Г.Т.
Фехнером: “такая же странная смесь научного ригоризма и поэтического
воображения” [37; подпись под фотографией Ш.
Рише].
У истоков экспериментальной
психологии стояли люди, которым в воображении, как и в научной смелости, трудно
отказать – ведь они экспериментировали с сознанием и бессознательным, с высшими
процессами: памятью, личностью, волей. Гипноз призван был выполнять роль
“психологической вивисекции” (по выражению А. Бониса) – метода, позволяющего
выделять и изучать высшие функции (память, волю), исследовать личность. Перед
лицом такого метода
82
только что появившийся
лабораторный эксперимент еще должен был доказать свою результативность и в
особенности приложимость к высшим психическим процессам. Клинические психологи
не скрывали скепсиса: “Уже несколько лет как некоторые ученые пытаются основать
во Франции экспериментальную психологию (и ее охотно противопоставляют
классической) ... Но для того чтобы быть экспериментальной, необходимо
производить опыты, а где эти опыты? Их очень немного, если не считать
наблюдений, касающихся измерения ощущений, времени реагирования и проч.” [6; 378].
Тем не менее гипноз
был не единственным методом клинической психологии: другим ее методом стало
исследование “исключительных случаев” – таких, например, как уникальные
способности. А. Бине с этой целью изучал творчество знаменитых, драматургов,
память выдающихся шахматистов и профессиональных счетчиков-престидижитаторов, а
также интеллект ребенка (т.е. интеллект развивающийся, а значит, еще
“ненормальный”). В этих работах он делает, в частности, вывод о том, что единых
психических способностей – единой памяти, мышления, воли – не существует. Так,
есть множество видов памяти: непосредственная, как у визуализирующих числа
феноменальных счетчиков, основанная на тренировке, как у показывающих
практически те же результаты профессиональных престидижитаторов, и т.д. [41].
Итак, “опытная
психология” началась с клинических исследований патологии и “исключительности”:
сюда относились болезнь и состояния, вызванные гипнозом или наркотиками,
всякого рода “обманы” и “извращения” чувствительности (галлюцинации, иллюзии,
синестезии), феномены раздвоения личности и т.п. До начала 1920-х гг. объектом
психологического изучения были также медиумические явления – ясновидение,
чтение мыслей и др., впоследствии исключенные из пределов научной психологии [40]. В этих исследованиях отчетливо отразился дух
эпохи fin de siecle, с ее приметами – декадансом в литературе и концепцией
вырождения в психиатрии. На этой волне начавшиеся во Франции клинические
исследования пересекли национальные границы; нашли они отклик и в России.
Естественно, что
первыми в России клиническую психологию взяли на вооружение психиатры, которые
были хорошо знакомы с французской психиатрией: это знакомство начиналось еще на
студенческой скамье с чтения работ Ж.-М. Шарко и других французских
исследователей. Постоянным издателем работ французских психиатров (Ж.-М. Шарко,
Ш. Рише и других) в России был профессор психиатрии Харьковского университета
П.И. Ковалевский (1849 – 1923) – автор одного из первых на русском языке трудов
по патопсихологии (“Основы механизма душевной деятельности”. Харьков, 1885).
С.С. Корсаков (1854 – 1900), один из основоположников московской школы
психиатрии, учился по “Лекциям по вторникам” Ж.-М. Шарко, которые
использовались в качестве учебного пособия уже в начале 1870-х гг. В 1889 г.
С.С.Корсаков представил на конгресс по психиатрии в Париже работу по
полиневритическому психозу, где не только описал симптомы выделенной им
болезни, в числе которых – потеря памяти на недавние события,
83
но и предложил гипотезу о
механизме памяти (эта публикация на французском языке получила название
“Медико-психологическое изучение одного вида памяти” [55]). Еще одна известная психологическая
работа С.С. Корсакова посвящена психике микроцефалов, характерной чертой
которой он считает преобладание ассоциаций по смежности (т.е. механических,
более примитивных) над ассоциациями по сходству и “по смыслу”. На этом С.С.
Корсаков основывает свою идею “высшей направляющей функции разума”, которая
отвечает за сочетания идей и страдает первой при психическом заболевании [13].
С Францией русских
психиатров связывали не только переводы, но и поездки на стажировку, почти
обязательные для закончивших университетский курс врачей. Многие русские бывали
у Ж.-М. Шарко (его
известность не обошла Россию: так, Ж.-М. Шарко был приглашен в качестве
психиатра в императорскую семью). Одним из первых на лекции в Сальпетриер попал
петербургский психиатр, будущий профессор Военно-медицинской академии
И.П.Мержеевский (1838 – 1908). В 1872 – 1875 гг. он сделал два доклада в
парижском Антропологическом обществе: о микроцефалии и, в соавторстве с
французским психиатром В. Маньяном, об изменении мозговых желудочков при
прогрессивном параличе [33; 113].
В.М. Бехтерев (1857
– 1927) после окончания Военно-медицинской академии получил стипендию для
заграничной поездки и 1883 – 1885 гг. провел в Германии и Франции. Работая
у Л. Флексига, он освоил
приемы исследования нервных путей по срезам нервной системы зародышей – так
называемый эмбриональный метод. В Париже он показал Ж.-М. Шарко свои препараты,
“которые заинтересовали знаменитого клинициста новизной метода и ярким
выделением проводящих путей и расположили его ко мне, ибо, в свою очередь, он
тотчас же пригласил ко мне одну из больных клиники и продемонстрировал на ней
особо интересное явление в гипнозе в виде повышенной нервно-мышечной
возбудимости”[2] [3; 16]. В.М. Бехтерев был членом редакционного
комитета многотомного “Traite international de psychologie pathologique”
(“Интернациональный трактат по патологической психологии”) (Париж, 1908 –
1910), для которого им написаны несколько глав. Он практиковал гипноз и был
одним из самых активных сторонников его применения в экспериментальных и
лечебных целях; речь В.М.
Бехтерева “Внушение и его роль в общественной жизни” на годичном собрании
Военно-медицинской академии в 1897 г. сыграла важную роль в отмене
правительственного запрета на свободное применение гипноза.
Среди других русских
посетителей Ж.-М. Шарко был В.Ф. Чиж (1855 – 1924), занимавшийся также в
лабораториях В. Вундта и Л. Флексига. Унаследовав после перевода Э. Крепелина в
Гейдельберг кафедру психиатрии в Дерптском университете, В.Ф. Чиж, наряду с
традиционными клиническими исследованиями, начал проводить психологические
эксперименты в организованной его немецким предшественником лаборатории. Его
исследования отличались широким спектром: от неврологии (работы о раннем
распознавании сифилиса
84
нервной системы,
артериосклерозе и неврастении) до “патографических очерков” о писательском
творчестве и литературных описаниях душевных болезней (“психологические
портреты” А.С. Пушкина, Ф.М. Достоевского, И.С. Тургенева). “Опыты на себе”
были характерной чертой науки прошлого века; В.Ф. Чиж с экспериментальными
целями принимал закись азота и нашел, что при наркотическом опьянении первой
страдает аффективная сфера, а именно нравственное чувство [39].
К тем же выводам
пришел петербургский психиатр С.Д. Данилло, стажировавшийся в парижском
госпитале Св. Анны; он был членом Медико-психологического, Антропологического и
Анатомического обществ в Париже. Вместе с физиологом Ш. Рише они испытывали на
себе и других добровольцах действие гашиша на психику [10].
В издании “Интернационального
трактата по патологической психологии” (1908) принимал участие также И.А.
Сикорский (1845 – 1918), профессор психиатрии университета Св. Владимира в
Киеве; в числе его интересов была так называемая объективная психология, под
которой он понимал составление полного перечня физиологических, мимических,
поведенческих признаков психических состояний.
В 1890 г. посмертно
вышла книга врача петербургской больницы Св. Николая – В.Х. Кандинского (1849 –
1889) “О псевдогаллюцинациях”. Прекрасно зная французские работы на эту тему,
он выступил с критикой теории психиатра Ж. Байярже. Ему удалось значительно
продвинуться в популярной тогда теме “ошибочных восприятий”, проведя различение
между живыми образами, псевдогаллюцинациями и истинными галлюцинациями. Он
воспользовался поставленным природой экспериментом, объектом которого был он
сам. Психическая болезнь, которой он страдал, в конце концов привела этого
талантливого психиатра к самоубийству.
Итак, в работах
русских психиатров, как и их французских коллег, патопсихологические
исследования и клинический эксперимент составляли такую же неотъемлемую часть,
как и терапевтические мероприятия. Большой популярностью в России пользовался
гипноз – как лечебный прием и метод исследования психики. Впервые русские
познакомились с гипнозом благодаря заезжим из Европы магнетизерам, которых в
начале века в Петербурге стало, по-видимому, так много, что это вызвало
беспокойство властей [11; 86]. Интерес к
магнетизму на протяжении ХЖ в. не угасал: в 1840-х гг. этот вопрос обсуждался в
Московском физико-медицинском обществе [12; 15].
Магнетизм, однако, был делом таинственным и поэтому поднадзорным: для занятий
им нужно было специальное разрешение Медицинского департамента. Гипнозом
интересовалась самая разная публика, в том числе аристократия: в 1861 г. “по
высочайшему повелению” князь А. Долгорукий проводил гипнотические опыты в
Мариинской больнице для бедных в Петербурге. Приставленный к нему в качестве
“ассистента по медицине” врач В.О.Михайлов, по-видимому, как и его подопечный,
придерживался мистической трактовки гипноза, считая, что “неуловимые и
неразгаданные основания этих сил лежат в духовной стороне человеческой природы”
[16; 252].
Во время расцвета
позитивизма, в 1880-е гг., врачи уже не удовлетворяются ссылками на некие
основания, но ищут физиологические механизмы
85
гипноза. В 1881 г. (за год
до речи Ж.-М. Шарко в Парижской Академии наук, положившей начало научному
признанию гипноза) врачи Одесской городской больницы О.О. Мочутковский и Б.А.
Окс сообщают о проведенных ими “гипнотических опытах” с пациентками, больными
истерией, подобных экспериментам Ж.-М. Шарко, А. Бине, Ш. Рише с ошибками
восприятия, раздвоением личности и проч. [18].
В те же годы опыты с односторонней гипнотизацией проводил в Казани И.В. Годнев [8]; к исследованиям гипнотизма обратилось Московское
психологическое общество, на заседаниях которого с докладами о гипнозе,
сопровождаемыми демонстрациями, выступали психиатры А.А. Токарский и Г.И.
Россолимо. Состояния гипноза и естественного сна сравнивал врач-психиатр,
ученик А.А.
Токарского, П.П. Подъяпольский; гипноза и наркотического опьянения – С.Н.
Данилло. Наконец, для выяснения общебиологического механизма гипноза
проводились опыты на животных: так, В.Я. Данилевский (Харьков) на Международном конгрессе по физиологической
психологии в 1889 г. доложил о результатах гипнотизирования разных животных –
от раков и омаров до птиц и кроликов. Позже, в начале века экспериментами с
гипнотизированием животных занимались В.М. Бехтерев и сотрудники его клиники.
Несмотря на эти
исследования, гипноз оставался таинственным и поэтому опасным средством.
Демонстрации Ж.-М. Шарко только усугубляли впечатление; один из очевидцев этих
сеансов, русский врач-психотерапевт Я.А. Боткин писал: “Гипнотизм, созданный
Шарко, показан миру в виде судорог, оцепенения, летаргического состояния,
сомнамбулизма, раздвоения личности, в виде галлюцинаций, мнимых преступлений и
прочих ужасов, которые показывались прежде большой и малой публике различными
гипнотизерами в роде Ганзена и Донато” [7; 27].
В 1890 г. публичные сеансы гипноза были запрещены, и применять его разрешалось
только дипломированным врачам и не иначе как в присутствии других врачей [12; 41]. Этот запрет (отмененный лишь в 1903 г.)
не смог, однако, совершенно остановить исследования гипноза, который в начале
века широко применялся в психотерапевтической практике (в частности, для
лечения алкоголизма и неврозов, а также в хирургии для обезболивания). Однако
медицинское применение гипноза – это особая тема.
Еще одно европейское
увлечение – медиумическим опытами – коснулось и русских ученых. В 1874 г. Д.И.
Менделеев обратился в Физическое общество с предложением организовать комиссию
для проверки явлений, возникающих на сеансах английского медиума Ч. Бредифа:
сам великий химик к этим явлениям относился настороженно. Другой великий химик,
А.М. Бутлеров, напротив, был их энтузиастом и в 1876 г. (вместе с профессором
Н.П. Вагнером и А.Н. Аксаковым[3])
выступил на комиссии свидетелем другого медиума, мисс Кляйер. Хотя комиссию
медиумические опыты не убедили [27; 224],
86
исследования медиумических
феноменов в России продолжались. В 1891 г. возникло Русское общество экспериментальной
психологии (председатель – Н.П. Вагнер), целью которого было научное изучение
феноменов телепатии, ясновидения, перемещений и неожиданных появлений
предметов. Протоколы заседаний Общества публиковались в крупном психологическом
журнале “Вопросы философии и психологии” (в виде отдельного приложения к тому
журнала за 1892 г.) [21].
Помещая эти
сообщения, журнал, однако, сохранял по отношению к ним особую точку зрения: в
одном из его следующих номеров была опубликована рецензия В.С. Соловьева на
книгу А.Н. Аксакова “Анимизм и спиритизм. Критическое исследование
медиумических явлений” (СПб., 1893). В ней знаменитый философ пишет: “Вся сила
научного эксперимента состоит в его повторяемости при тех же условиях, и для
этого сами условия должны: 1) быть известны; 2) приведены в простейший вид
и 3) находиться в
распоряжении экспериментатора. В книге же Аксакова все действительно
убедительные факты принадлежат к числу безыскусственных, самопроизвольно
возникших и, следовательно, только наблюдаемых и констатируемых, а не
экспериментальных явлений” [26; 436].
Аргумент о воспроизводимости действительно оказался камнем преткновения для
“психических исследований”, ведь ход медиумических опытов целиком зависел от
состояния медиума, которое было очень хрупким и изменчивым: если медиума
проверяли, он ссылался на то, что недоверие окружающих отрицательно влияет на
результаты. “Неповторимые” медиумические опыты в 1920-х гг. были окончательно
отвергнуты научной психологией [41].
В последней четверти
ХIX
в. психиатрия в России стала самостоятельной дисциплиной: кафедры психиатрии с клиниками
существовали в большинстве университетов; в это же время земства получили право
требовать от правительства создания новых мест для психически больных и
открытия новых психиатрических лечебниц. Открывавшиеся вакансии занимали
выпускники недавно образованных кафедр. Институционализация психиатрии была
достигнута благодаря героическим, без преувеличения, усилиям первых русских
психиатров – И.М. Балинского, И.П. Мержеевского, А.Я. Кожевникова, П.И. Ковалевского, А.У. Фрезе, С.С.
Корсакова и других, которым пришлось вести сложные “социальные переговоры”,
убеждая власть и общество в необходимости расширения и гуманизации
психиатрической помощи, в проведении соответствующих научных исследований.
Новое поколение
психиатров могло если не почить на лаврах, то все же больше времени, чем
“отцы-основатели”, уделять научной работе. В 1900-х гг. не только столичные
клиники, но и губернские больницы командировали своих врачей за границу или на
курсы усовершенствования в Москву и Петербург. Исследования в психиатрических
больницах приобрели такое распространение, что “отцы-основатели” ворчали:
“Теперь врачи стремятся уйти в плохонькие лаборатории при земских больницах и
"обогатить науку" казуистическими и лабораторными исследованиями в
ущерб своим прямым задачам общественного земского характера... Нельзя не
выразить пожелания, чтобы молодые силы русской психиатрии отдавали большую
часть своей
87
работы общественной
психиатрии, а не коснели в самодовлеющем объективизме лабораторных
исследований” (К.Р. Евграфов, цит. по: [33; 322]).
О каких лабораториях
идет речь в ламентациях уважаемого деятеля земской медицины К.Р. Евграфова? Об
экспериментально-психологических, которые с легкой руки В. Вундта, по примеру его
лейпцигской лаборатории, распространились по Европе и Америке (в 1894 г. их
насчитывалось уже 32 [5; 10]). Волна лабораторного
строительства быстро докатилась до России, подготовленная соответствующими
публикациями: переводами, обзорами и оригинальными исследованиями в этой
области русских авторов. Первая психологическая лаборатория в нашей стране была
основана в 1885 г. В.М. Бехтеревым при психиатрической клинике Казанского
университета (открытие клиники и лаборатории при ней было условием, на котором
В.М. Бехтерев согласился занять кафедру в провинциальной Казани). Устроенная
Н.Н. Ланге в Новороссийском университете в 1892 г. лаборатория при кафедре
философии (а именно там в российских университетах преподавалась психология)
была лишь второй, и приоритет следовало отдать психиатрам.
В 1894 г. в
Московском университете состоялась защита диссертации Н.Н.Ланге, оппонентом по
которой был С.С. Корсаков. В ответ на призыв диссертанта “организовать при
русских университетах кабинеты для изучения экспериментальной психологии” [14; 566] он заметил, что такие кабинеты уже
имеются при психиатрических клиниках – в Казанском университете,
Военно-медицинской академии (устроен В.М. Бехтеревым, когда он перевелся в
Петербург), в Дерпте. Есть, наконец, “приспособления для психометрических
исследований и в Москве, и в Петербурге, и в Харькове” [14; 582]. Другой психиатр, В.Ф. Чиж, также пытался
восстановить справедливость при оценке “работ соотечественников-психиатров в
области опытной психологии” [29], о чем
свидетельствует его письмо, направленное в редакцию журнала “Врач”.
В самом деле, уже в
1867 г. “отец русской психиатрии” И.М. Балинский закупил для открытой им
клиники Военно-медицинской академии приборы для психофизических и
психометрических опытов [15; 11]. С 1889
г. С.С. Корсаков на свои средства стал приобретать психологические приборы для
психиатрической клиники Московского университета [19].
Лаборатория там была основана в 1895 г., ее первым директором стал А.А.
Токарский (1859 – 1901). Побывав на стажировке в Лейпциге и Париже, он впоследствии
делил свое время между гипнотическими и лабораторными экспериментами [31; 42], в университете он вел курсы
“физиологической психологии с упражнениями по психометрии” и “гипнотизма с его
приложением к медицине” [1; 7]. А.А.
Токарский постоянно вкладывал свои средства в лабораторию; на его же сбережения
издавались ее “Записки” (всего вышло пять выпусков). Эту лабораторию, скорее
всего, имел в виду Г.И. Челпанов, когда писал: “У нас при Московском
университете имеется "психологический институт", устроенный (на
частные средства) по западноевропейскому образцу” [31;
42].
Преемником рано
умершего А.А. Токарского по лаборатории стал А.Н. Бернштейн (1870 – 1922),
88
ординатор, а затем
ассистент Московской психиатрической клиники. Здесь он начал работы по
психологической диагностике душевных болезней, которые продолжил, став директором
Центрального полицейского приемного покоя для душевнобольных в Москве (1902).
А.Н. Бернштейн был приверженцем нозологического направления, популярного
благодаря работам Э. Крепелина. Нозологическая классификация душевных болезней
– по их этиологии, течению и исходу, а не по сопровождающим их симптомам, –
сменила прежнюю симптоматологию. По замыслу Э. Крепелина, у каждой
“нозологической единицы” должна быть своя психологическая картина; психиатрам
поэтому следовало найти “чисто формальные нарушения душевной деятельности”,
психологические “формулы для точной клинической диагностики” [28; 138].
В 1910 г. А.Н.
Бернштейн и его единомышленники Г.И. Россолимо, Ц. Балталон и Т.Ф. Богданов
организовали в Москве Общество экспериментальной психологии (еще одно!), целью
которого считали приложение лабораторно-психологических исследований к клинике,
“объективно-психологическое исследование душевнобольных”, построение
“экспериментальной симптоматологии душевных болезней” [2; 4]. Ими были созданы первые тесты на русском
языке: “экспериментально-психологические схемы” (А.Н. Бернштейн), или
“психологические профили” (Г.И. Россолимо), в которых диагностировались
восприятие и узнавание реальных предметов, их цветных и схематических
изображений, осмысление (понимание картинок-сцен, пересказ историй), обобщение
(классификация однородных изображений), комбинаторная способность
(арифметические действия, складывание разрезанных картинок), соображение
(заполнение пропущенных слов и фраз) и память (в которой А.Н. Бернштейн выделил особый параметр
восприимчивости и создал специальную методику ее диагностики) [2; 15]. В “профилях” Г.И. Россолимо число
параметров увеличивалось до 11 [23].
Преемник А.Н.
Бернштейна в психологической лаборатории Московской психиатрической клиники,
Ф.Е. Рыбаков, выпустил один из первых в России сборников психологических
методик, куда вошли тесты и методические приемы Ф. Гальтона, Г. Мюнстерберга,
А. Бурдона, Г. Эббингауза, А. Бине и В. Анри, Э. Крепелина, А.П. Нечаева, А.Н.
Бернштейна и других (“Атлас для экспериментально-психологического исследования
личности с подробным описанием и объяснением таблиц, составленных применительно
к цели педагогического и врачебно-диагностического исследования”. М., 1910).
Работа по созданию методов психологической диагностики велась также в клинике
Психоневрологического института – В.М. Бехтеревым и С.Д. Владычко: “объективные
методы” распознавания душевных болезней как нельзя более соответствовали
бехтеревской программе создания “объективной психологии”.
Однако
“экспериментально-диагностические схемы” крепелинистов встретили критику в среде
самих психиатров: на Х съезде Общества русских врачей доклад А.Н. Бернштейна
“Об экспериментально-психологической методике распознавания душевных болезней”
вызвал острую дискуссию. Возражения делились на две группы: одни психиатры
критиковали нозологическое направление в целом, которое, по их мнению, “еще
ничем не доказало своих преимуществ
89
и не установило ни одной
новой формы душевных заболеваний” [28; 139].
Другие сомневались в методологической обоснованности самой психологической
диагностики душевных болезней, подозревая, что, будучи обследованной с помощью
этих методов, “вся масса населения оказалась бы страдающей душевными болезнями”
[28; 139]. Ссылаясь на мнение психологов (Г.И.
Челпанов), считавших, что “в настоящее время в научной экспериментальной
психологии нет таких приемов, при помощи которых можно было бы устанавливать
диагнозы” [30; 305], сторонники этой точки
зрения (В.П. Сербский, Н.Е. Осипов и другие) критиковали саму идею давать
“диагноз личности” на основе методологически сомнительных критериев [20; 58].
Разногласия между
психиатрами повлияли на то, что вес психологических исследований на медицинских
факультетах был снижен. Выиграли от этого, как мы увидим далее, философские
кафедры.
СПОР ФИЛОСОФСКИХ И МЕДИЦИНСКИХ ОТДЕЛЕНИЙ ЗА ПРЕПОДАВАНИЕ ЭКСПЕРИМЕНТАЛЬНОЙ ПСИХОЛОГИИ
Что широкому
читателю начала века было известно об экспериментальной психологии?
Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона посвящает ей статью, начинающуюся
так: “Экспериментальная психология – наука сравнительно новая и мало известная
в русском обществе. Многие относятся к ней с предубеждением и никак не могут
примириться с мыслью о существовании каких-то "психологических
лабораторий". Соединяя со словом "лаборатория" представление о
весах, ретортах, печах, банках, ножах, несчастных жертвах вивисекции, они с
недоумением спрашивают: разве можно положить душу на весы, засадить ее в банку,
подогреть на огне, разрезать на части?” [24;
285].
Но если широкая
публика еще колебалась в своем отношении к психологическому эксперименту, то в
университетских кругах таких сомнений не было. Уже в 1894 г. на диспуте по
диссертации Н.Н. Ланге стало
ясно, что университетские философы вполне готовы читать курс экспериментальной
психологии. Более того, они готовы бороться с теми, кто начал преподавать ее раньше,
– с кафедрами психиатрии медицинских факультетов. Так обстояло дело не только в
России, но и, например, во Франции: в Сорбонне курс экспериментальной
психологии, читавшийся ранее только на медицинских отделениях, был введен на
факультете словесности (Faculte des lettres). Экспериментальная психология, как
эмпирическая наука, пользовалась особым уважением в эпоху позитивизма; признав
ее философской дисциплиной, факультет повышал свой научный статус, получая,
кроме того, дополнительные ставки и субсидии [34;
140].
По этим же причинам
и российские философы, критиковавшие экспериментальную психологию с
методологических позиций, все же не отрицали возможность ее преподавания на
историко-филологических отделениях. В 1895 г. появился русский перевод книги А.
Бине и его коллег по лаборатории физиологической психологии в Сорбонне
“Введение в экспериментальную психологию”, в которой описывались устройство
лабораторий, приборы, методика экспериментов. Инициатором этого издания был
профессор психологии Петербургского университета А.И. Введенский, типичный
кабинетный ученый (“armchair psychologist”). Тем не менее и он признавал, что
“в настоящее время при университетском преподавании психологии уже нельзя
обходить молчанием
90
экспериментальную
психологию” [5; 2]. Университетские философы,
занимающиеся экспериментальной психологией, “вынуждены производить свои
эксперименты или у себя на дому при помощи приспособлений, устроенных на
частные средства, или в лабораториях, существующих при других кафедрах
(физиологии и невропатологии), или же, наконец, должны ехать в заграничную
командировку” [5;
19].
Признавая тем самым,
что психологические лаборатории уже существуют в психиатрических клиниках и что
в них могут работать и психологи философских отделений, А.И. Введенский был
вынужден аргументировать перед университетской администрацией необходимость
открытия новых лабораторий. Во-первых, пишет он, “существующие приспособления
для экспериментально-психологических исследований при кафедрах душевных и
нервных болезней... имеют в виду не столько интересы психологии, сколько
физиологии, психиатрии и т.п.”, и следовательно, нужны кабинеты для занятий
“профессиональных психологов” [5; 20]. Во-вторых,
при таком положении дел, когда экспериментальная психология прикреплена к
медицинским факультетам, неизбежен ее натуралистический (а следовательно,
материалистический уклон), в то время как психология должна быть философской
наукой.
А.И. Введенскому
вторит его московский коллега Н.Я. Грот: “Весьма было бы грустно, если бы при
организации этого молодого еще дела в России мы впали бы в нелепое заблуждение,
что экспериментальная психология есть только психофизика и психофизиология, что
кабинеты экспериментальной психологии должны быть не самостоятельными
учреждениями, а филиальными отделениями физиологических и физических
лабораторий, и что в них могут работать только профессора и студенты медицинского
факультета, а не философии и филологии” [9; 617].
Кроме того, вниманию
администрации предлагался еще один весьма убедительный довод – относительно
небольшие затраты на оборудование психологических кабинетов: “устройство
психологических кабинетов обходится сравнительно дешево, настолько дешево, что
в Геттингене и Бонне кабинеты утверждены, строго говоря, путем частных
пожертвований... Достаточно будет и 4000 рублей для полного устройства
кабинета” [5; 21].
Вскоре в
Университете Св. Владимира в Киеве под руководством Г.И. Челпанова начинает
действовать психологический семинарий, при котором организуются лабораторные
занятия для студентов. В 1907 г., когда Г.И. Челпанова приглашают профессорствовать
в Московский университет, семинарий и кабинет переводятся туда; еще несколько
лет спустя на их базе создается Психологический институт. Торжественно открытый
в 1914 г., этот институт – один из лучших по устройству и оснащению в мире, –
возможно, и стал тем “призом”, который кафедры философии выиграли в споре с
кафедрами психиатрии[4].
91
Итак, во второй
половине ХIX
в. – до появления психологических лабораторий и какое-то время наряду с ними – наиболее
влиятельной отраслью эмпирических исследований была клиническая психология.
Самое большое доверие психологов-естествоиспытателей вызывал “эксперимент,
поставленный природой”. Душевная болезнь и искусственно вызванные
патологические состояния позволяли “выключать” одни психические функции,
обнажая работу других. Феноменальные способности, как и другие крайние
проявления психики – от “обманов чувств” и “раздвоения личности” до
телепатических феноменов, – также рассматривались в качестве “природных экспериментов”.
Таким образом, значительная доля психологических исследований выпадала на долю
психиатров. Российская психиатрия, имевшая тесные связи с лидером в этой
области – психиатрией французской – не была исключением. Патопсихологические
исследования вели С.С. Корсаков, И.А. Сикорский, В.М. Бехтерев, В.Ф. Чиж и
другие психиатры. Популярными были работы с гипнозом; не обошла Россию и мода
на “психические исследования” медиумических феноменов.
Психиатрические
клиники стали местом не только для клинических, но и для лабораторных (в
вундтовском смысле слова) исследований: именно здесь были устроены первые в
России психологические лаборатории по немецкому образцу. Курс экспериментальной
психологии впервые стал читаться также преподавателями кафедр нервных и душевных
болезней. В клинике начали развиваться и первые диагностические исследования,
созданы первые тесты на русском языке. Вскоре, однако, кафедры философии,
традиционно считавшие психологию своим предметом, вступили в спор за
преподавание экспериментальной психологии. Благодаря усилиями Н.Н. Ланге, А.И.
Введенского, Н.Я. Грота, Г.И.
Челпанова и других ученых на кафедрах философии были открыты лаборатории.
Вскоре экспериментом в собственном смысле слова стала считаться немецкая
модель, а времена, когда “действительно объективным” признавался “природный
эксперимент”, постепенно отошли в прошлое.
1. Бернштейн А.Н.
А.А. Токарский (некролог) // Вопр. филос. и психол. 1901. № 4(59). С. 5 – 9.
2. Бернштейн А.Н.
Экспериментально-психологическая методика распознавания душевных болезней. М.,
1908.
3. Бехтерев В.М.
Автобиография (посмертная). М., 1928.
4. Бине А. Изменения личности. СПб., 1894.
5. Бине А. и др.
Введение в экспериментальную психологию. СПб., 1895.
6. Бине А., Фере Ш.
Животный магнетизм. СПб., 1890.
7. Боткин Я.А.
Принципы психотерапии (принципы лечения психическими влияниями). М., 1897.
8. Годнев И.В.
Об естественном и экспериментальном сомнамбулизме и явлениях одностороннего
гипнотизма. Казань, 1887.
9. Грот Н.Я.
Основания экспериментальной психологии // Вопр. филос. и психол. 1895. № 5(30).
С. 568 – 618.
10. Данилло С.Н.
О влиянии некоторых ядов (спирт, опий, гашиш) на сознание человека. СПб., 1894.
11. Дионесов С.М.
К истории применения гипноза с лечебной целью в России // Из истории медицины/
Под ред. В.В. Канепа. Вып. 7. Рига, 1967. С. 85 – 95.
12. Егоров Б.Е.
Гипноз, психотерапия, бессознательное. М., 1993.
13. Корсаков С.С.
К психологии микроцефалов // Вопр. филос. и психол. 1893. № 5(20). С. 1 – 29.
14. Ланге Н.Н.
О значении эксперимента в современной психологии // Вопр. филос. и психол.
1894. № 4(24). С. 566 – 578.
15. Мержеевский
И.П. Памяти И.М. Балинского // Иван Михайлович Балинский, отец русской
психиатрии, по воспоминаниям его учеников. Киев, 1902. С. 1 – 16.
92
16. Михайлов В.О. Расследование о целебности
влияния, называеиого животно-магнетическим. М., 1871.
17. Московское психологическое общество // Вопр. филос. к
психол. 1895. № 5(30). С. 712.
18. Мочутковский
О.О. Об истерических формах гипноза. Одесса, 1888.
19. Музей истории медицины
Московской медицинской академии. Опись дел, полученных из Архива
Психиатрической клиники. Ед. хран. 13 и 18.
20. Осипов Н.Е. Программа
исследования личности. М., 1914.
21. Протоколы
заседаний Русского общества экспериментальной психологии, 1891 – 92 гг. //
Вопр. филос. и психол. 1892. № 12. Приложение.
22. Розенбах П.Я. Современный мистицизм.
Критический очерк. (Рец. на кн.) // Вопр. филос. и психол. 1983. № 2(17). С.
75.
23. Россолимо Г.И.
Психологические профили. Количественное исследование психических процессов в
норме и патологических состояниях. Методика. М., 1917.
24. Серебряников
В. Экспериментальная психология // Энциклопедич. словарь Брокгауза и
Ефрона. СПб., 1904. Т. ХL. С. 285 – 290.
25. Сироткина И.Е. От реакции к живому движению:
Н.А. Бернштейн в Психологическом институте 1920-х гг. // Вопр. психол. 1994. № 4. С. 16 – 28.
26. Соловьев В.С.
Современное состояние вопроса о медиумизме // Вопр. филос. и психол. 1894. №
2(22). С. 424 — 437.
27. Спиритизм //
Энциклопедич. словарь Брохгауза и Ефрона. Т. ХXI. СПб., 1900. С. 224 – 226.
28. Суханов С.А.
Корреспонденция из секции нервных и душевных болезней Х Пироговского съезда 26
апреля 1907 г. // Современная психиатрия. 1907. № 5. С. 138 – 140.
29. Хроника и смесь
// Неврологический вестник. Казань, 1894. Т. 2. Вып. 4. С. 206.
30. Челпанов Г.И.
Задачи современной психологии // Вопр. филос. и психол. 1909. № 4(99). С. 285 –
308.
31. Челпанов Г.И.
Обзор новейшей литературы по психологии (1890 – 96). Киев: Тип. Императ. ун-та
Св. Владимира, 1897.
32. Чиж В.Ф. Нравственность душевнобольных //
Вопр. филос. и психол. 1891. № 7. С. 122 – 148.
33. Юдин Т.Н.
Очерки по истории отечественной психиатрии. М.:
Медгиз,
1951.
34. Brooks J.I.
Philosophy and psychology at the Sorbonne, 1885 — 1913 // J. of the History of
the Behavioral Sciences. 1993. V. 29. P. 123 — 145
35.
Danziger K. Constructing the subject: Historical origins of
psychological research. Cambridge, etc, Cambridge Univ. Press, 1990.
36.
Danziger К. The origins of the psychological experiment as a social
institution // Amer. Psychol. 1985. V. 40. P. 133 — 140.
37. Ellenberger H.F.
The discovery of the unconscious. N. Y.: Basic Books, 1970.
38. Janet P. L'Automatisme
psychologique. Paris: Alcan, 1889.
39. Korsakoff S.
Etude medico-psychologique sur une forme des maladies de la memoire // Rev.
philosophique. 1889. V. 11. P. 156 — 179.
40. Le Malefan P. Sciences
psychiques, metapsychiques et psychologie. Cotoiment et diverse (sous presse).
41. Nicolas S. La memoire dans
l'oeuvre d'Alfred Binet (1857 — 1911) // L'Annee psychologique. 1994. N 94. P.
257 — 282.
42. Plas R. La psychologie
pathologique d'Alfred Binet // Les origines de la psychologie scientifique:
Centieme anniversaire de L'Annee psychologique (1894 — 1994). Paris: Presses
Universitaires de France, 1994. P.
229 — 245.
Поступила в редакцию 31.V.1995 г.
[1] Историография этого вопроса дана в работах Е.А.
Будиловой, В.А. Кольцовой, О.М. Тутунджяна, М.Г. Ярошевского.
[2] Имеется в виду феномен, возникающий в состоянии глубокого гипнотического сна
– на летаргической стадии, по Ж.-М. Шарко, когда для вызова сокращения мышцы
достаточно легкого прикосновения или поглаживания кожи.
[3] А.Н. Аксаков был активным издателем
литературы по медиумизму, в том числе “Сборника статей А.М. Бутлерова по
медиумизму” (СПб., 1889), а также журнала на немецком языке “Психические
исследования» (“Psychische Studien”). С этим связано забавное недоразумение: критикуя
медиумические исследования, русский психиатр П.Я. Розенбах пишет о “германском
мистицизме”, который вступил “в особо тесную связь с психологией”. Это, по его
мнению, выражается в существовании журнала “ Psychische Studien ”, издатель
которого, тем не менее, русский [22; 75].
[4] Интересно, что “обойденные” естественные факультеты
пытались взять реванш уже в советское время: в 1924 г. при знаменитой
реорганизации Психологического института на это учреждение претендовали
одновременно физико-математический факультет Московского университета, который
просил передать институт в свое ведение для размещения в нем кафедры
физиологии, и университетская психиатрическая клиника. Ее директор П.Б.
Ганнушкин мотивировал свою просьбу тем, что экспериментальная психология
изучалась на медицинском факультет испокон веку; к тому же ее присутствие
именно на медицинском отделении призвано обеспечить материалистический характер
этой дисциплины [25; 21].