Вы находитесь на сайте журнала "Вопросы психологии" в восемнадцатилетнем ресурсе (1980-1997 гг.).  Заглавная страница ресурса... 

69

 

САМОРЕГУЛЯЦИЯ ЧЕЛОВЕКА В УСЛОВИЯХ СОЦИАЛЬНОГО ПЕРЕЛОМА

 

А. П. КОРНИЛОВ

 

Опубликованную выше статью, написанную известным немецким психологом, специалистом в области практической психологии, работавшим на территории бывшей ГДР, Ю.Мелем, редакция попросила прокомментировать отечественного психолога, занимающегося разработкой проблем самосознания и целевой регуляции поведения, длительное время работающего совместно с социальными и судебными психиатрами. Размышления А. П. Корнилова, вызванные чтением текста Ю. Меля, оформились в виде статьи, которая и предлагается вниманию читателей.

 

С доктором Ю. Мелем мне выпал случай познакомиться более двадцати лет назад, когда вместе с другими студентами факультета психологии я проходил ознакомительную практику в ГДР. Тогда он был известным практикующим психологом, и книга «Психодиагностика неврозов», одним из авторов и редакторов которой он являлся [6], стала после этой поездки существенным подспорьем в моей специализации в области медицинской психологии. Надо отметить, что тогда, в 1974 г., аналогичного научного издания специализированных психологических диагностических методик в СССР просто еще не было.

Я с особым вниманием прочитал его статью, публикуемую выше. Идея психологической помощи человеку на пути социальной адаптации посредством создания условий для лучшей ориентировки в изменившихся условиях социума и развития образа Я объединяет сейчас усилия психологов разных специализаций. Она, несомненно, может выступать в качестве связующего ценностного ориентира для психологов разных стран, по-разному представляющих место и цели психотерапии. В данном случае важным является также знакомство с позициями человека, пережившего те условия социального перелома, которые для большинства психологов бывшей ГДР означали поиск нового места в жизни и в профессии. Не претендуя на подробный анализ заявленных в статье положений, я хочу остановиться на тех из них, которые позволяют более четко выявить специфику их звучания в отечественных условиях, отличающихся не только социальными, но и научными предпосылками

 

70

 

понимания ключевых компонентов саморегуляции и отношения к возможной помощи человеку.

 

1. Социальная детерминация изменения образа Я.

Анализ психологических последствий относительной внезапности социального перелома в рамках другого государства и другой культуры позволяет прояснить ряд вопросов, важных для постановки проблемы общего и специфичного в личностной саморегуляции поведения и социальных детерминант построения образа Я. В России, как и в Германии, люди однажды проснулись в собственной квартире, но в другой стране, а точнее в формирующихся рамках другого социума. Не будем пока касаться другой проблемы, а точнее проблем миллионов россиян, оказавшихся на прежнем месте жительства, но в других государствах (и в качестве этнических меньшинств). Этнические, культурологические, социальные, идеологические и политические факторы у нас взаимодействуют так, что не только требуют изменений в социальном мышлении человека (этот термин мы используем в понимании К. А. Абульхановой-Славской [1], обобщившей сложившиеся оппозиции субъект-объектных отношений Я и государства), но и предполагают обострение проблем самоидентификации, личностной категоризации образа Я.

Статью Ю. Меля характеризует четкость в постановке профессиональных психологических задач актуальных социальных установок общественного сознания: автор стремится искать различия в структурах психологических черт и регуляции поведения восточных и западных немцев, чтобы не только уточнить роль социальных факторов в личностном становлении, но и обеспечить психологическую помощь в адаптации к новым условиям человеку, ощущающему пока чуждость нормативов нового социума в отношении к собственному поведению, к саморегуляции и образу Я. Обнаруживаемые в современной российской действительности критерии, связываемые личностью с идентификацией собственного Я, отнюдь нельзя отнести только к факторам «социума». Взаимодействие факторов, связанных, во-первых, с ростом национального самосознания и обострением проблем самоидентификации личности в условиях, когда идеи национального возрождения являются явно политически ангажированными, во-вторых, с возрождением идеи духовного развития и повсеместным буквальным пониманием выражения «дорога, ведущая к храму», — эти и другие социально значимые идеи переплетены в России с другим наполнением основной проблемы, рассматриваемой немецким психологом. Это детерминация психологических свойств человека с точки зрения его условий жизни в тоталитарном государстве.

Само слово «россиянин» можно рассматривать как компромисс, вызванный к жизни обострением проблем этнической и культурной самоидентификации. Значение этого слова — фиговый листок, прикрывающий очевидное рассогласование внешних (накладываемых социумом и группами людей) и внутренних (личностных, связанных со смыслообразованием и сознательным принятием определенных систем ценностей) критериев, в соответствии с которыми человек формирует образ Я и становится личностью как субъектом самосознания (а не только субъектом деятельности или общения). В проводимых социально-психологических исследованиях восточный немец предстает

 

71

 

все-таки как немец в единстве этно-культурных критериев, а не как «немецкоязычный» субъект, которому говорят, что Германия — не его поле самоидентификации. Такого внешнего социального давления на личность в «уточнении» критериев этнического самосознания, какое имеет место сейчас в России, послевоенная Германия не знает.

 

2. Неопределенность целей повышения социальной компетентности.

Для российских психологов прорисовывающаяся схема психологических портретов восточных и западных немцев — данных в единых этнокультурных критериях — оказывается чрезвычайно поучительной для осознания того, что в обнаруживаемых связях возможен произвол трактовок социальной детерминации. Психологический портрет «нашего» человека в условиях «нашего» тоталитаризма оказывается в романах «ненашего» В. Войновича существенно иным, чем портрет типичного восточного немца в обзоре активно адаптирующегося восточного немца. Не вполне характерна для современных условий социальной жизни в России и однозначность пути, связываемого психологом в Германии с ростом социальной компетентности.

Россиянин еще должен решить, с каким социумом и с прохождением по какому пути ему предстоит связывать свою социальную компетентность. Ценность социальной адаптации в условиях стабильного постиндустриального общества (с его требованием к индивидуальному принятию решений человеком, но в пространстве вполне определенных и единых для всех социокультурных критериев) гораздо более очевидна, чем в условиях жизнедеятельности, когда даже конкретные выборы личностных ориентиров регуляции своего поведения и своего самосознания сталкиваются со столь разнонаправленными способами жизнедеятельности других людей, что о едином гражданском или культурном социуме говорить не приходится. Тем более проблематично связывание психотерапевтического пути роста социальной компетентности с точки зрения принятия человеком жизненно важных решений, если он должен еще лишь осознать свою ответственность за эти решения.

«Не можешь позитивно решать свои проблемы в изменившихся условиях — обратись к психотерапевту» — не более неразумный лозунг, чем масса насаждаемых сейчас других. Но такое «вспомоществование» может вполне оказываться лишь новым внешним костылем вместо костыля прежнего — ориентировки на государство как гарант при решении своих проблем. Саморегуляция по-прежнему предполагается в первую очередь как внешне опосредствованная. При этом мы сознательно не касаемся социально-политической направленности любого такого опосредствованна, как и социального заказа к направленности психологической помощи, когда решение вопросов «как мне жить и кем мне быть» опять отдаются не «мне», т. е. оказываются вне компетенции самого человека, а в лучшем случае относятся к компетенции психолога, как будто для него степень определенности социальной ситуации выше, чем для «клиента». Возможно, для доктора Ю. Меля действительно нет проблемы там, где ее не может не видеть русский психолог: решение межличностных конфликтов по принципу «Вот приедет барин — барин нас рассудит» — вполне освоенная русскими стратегия. Остается вместо барина призвать психолога — и ничего не нужно изменять в самосознании

 

72

 

и саморегуляции человека в новых социальных условиях.

 

3. И вновь о русской ментальности.

Упрощенная — по сравнению с российскими условиями — модель взаимосвязей социальных детерминант и психологических особенностей становления личности приводит к обобщению отнюдь не характерных для «постсоветского» русского (и «иного россиянина») психологических качеств, рассматриваемых именно как влияние этапа жизни при социализме. У восточных немцев психологическими последствиями их жизни в ГДР оказываются большая (чем у западных немцев) ориентировка на принципы, учет принятых норм поведения, надежность в отношениях, стремление к порядку, учет временной перспективы, здравый смысл, а также их меньшая импульсивность и автономность. При всей разнице советского социализма и социализма в ГДР все же принимается общая идея тоталитарного государства как основного фактора социальной жизни. И невозможно оставить без внимания вопрос: почему же этот социальный фактор в России не привел к формированию подобных психологических черт? Или тоталитаризм был недостаточным, или его взаимодействие с извечными чертами русской ментальности порождает вновь вопрос о специфичности русского пути?

Конечно, желание «не поступиться принципами» и неумение «автономного» решения жизненных проблем могут рассматриваться как характеристики людей и в постсоветском обществе (хоть что-то роднит нас с восточными немцами!). Но где же все остальные названные черты, якобы воспитанные условиями жизни при тоталитарном режиме? Или «стремление к порядку» и коррекция своей «импульсивности» может характеризовать только немецкий этнос? Позиция, предполагающая, что развитие таких личностных качеств, как рациональность, автономность и эффективность, саморегуляция, недостижимы для россиян, видимо, устроила бы сейчас многих — в первую очередь тех, кто якобы в силу отсутствия этих качеств у россиян отстаивает идею сильного внешнего управления, «сильной руки».

Еще более привлекательной сейчас могла бы выглядеть следующая переформулировка: специфика русской души такова, что даже условия тоталитаризма не смогли изменить основные свойства, характерные для русского менталитета, а именно терпимость (связываемую отнюдь не с повышенным самоконтролем, а со склонностью накапливать отрицательные эффекты социальных или иных влияний до порога бессмысленного и беспощадного бунта), нравственные искания справедливости (даже если при этом нужно преступить закон), духовность, якобы не мыслимую в России в рамках светского общества, т. е. вне православия (что является скорее исследовательским вопросом для профессионала-историка или прорицателя, хотя ответы дают все, значимо его воспринимающие). Все названные свойства в их положительно ценностном восприятии, т. е. без оппозиций, взятых нами в скобки, можно было бы противопоставить свойствам рационального и рефлектирующего «западного» человека и вновь, в который уже раз, повторяться в кругу споров о специфике русского пути во всем.

Однако статья Ю. Меля дает неожиданный поворот в ценностном отношении к духовному становлению человека. Трудно судить, насколько

 

73

 

сам автор отдает себе отчет в том, что им предлагается в качестве позитивного выхода из конфликта человека с самим собой (и с изменившимися социальными условиями). Его идею улучшения социальной компетентности личности можно прочитывать как идею нравственного примирения с самим собой. Социальная компетентность в таком случае означала бы и всепрощенчество, и прекращение пути зла на самом себе, и т. д. Здесь немецкий психолог был бы в большей мере толстовцем, чем иной русский. Однако из статьи остается непонятным, о примирении с самим собой в изменившихся условиях (в том числе в контекстах самоидентификации и саморегуляции) или об умении внешне приспосабливаться к чуждому образу жизни говорится как о цели психотерапевтической помощи.

 

4. Личностные ценности и социальная компетентность.

Как указывает Ю. Мель, 40% неврозов в восточных землях Германии, т. е. на территории бывшей ГДР, приходится на очевидные последствия происшедшего социального перелома. В полном варианте статьи на немецком языке автор выглядит еще более тщательным в приведении статистического материала о трудностях вхождения разных слоев населения восточных земель в новые для них социальные отношения постиндустриального капиталистического общества. Психологические же интерпретации не вполне идут вслед за решением заявленной в названии статьи проблемы образа Я. Обсуждаются внешние факторы, влияющие на успех приспособления к новой жизни, но не линии возможных изменений критериев личностного успеха. Ценность «не изменить себе», ценность самоактуализации и другие экзистенциальные компоненты в построении образа Я и произвольного управления своими намерениями и действиями — все это не рассматривается в контексте задач психотерапии по улучшению социальной компетентности. Здесь можно указать ряд объективных причин.

Во-первых, в самом понятии социальной компетентности, которому Ю. Мель следует (см. его ссылку на работу Ульрихов), фиксируются по существу три составляющие: развитие когнитивных средств самопознания, возможность эмоциональной саморегуляции (с проблематичным требованием «забывать блокирующие неприятные чувства») и развитие знаний процедурного характера (как вести себя в присутственных местах, как завоевывать отношения и с кем их стоит заводить и т. д.). В проблеме саморегуляции как повышения социальной компетентности смыслообразующие связи неоправданно выносятся за скобки. Но именно с точки зрения целей психотерапии, в каком бы русле ни рассматривались средства психотерапии (поведенческой, логотерапии или иной), важно, каким образом структурируются знания процедурного характера, в отечественной литературе частично обозначаемые термином «коммуникативная компетентность». Социальная компетентность, как ее понимает Ю. Мель, включает овладение навыками свободного общения с людьми в рамках формальных и неформальных взаимодействий. Но другие люди в новых рамках социума могут восприниматься человеком в качестве: 1) потенциальных партнеров или друзей, которым можно доверять; 2) потенциальных противников или тех, кого следует остерегаться, или 3) сограждан, которых не следует делить на «своих» и «врагов». Вызываемые этими разными личностными позициями смысловые

 

74

 

структуры будут существенно отличаться, и существующие цели психотерапии уже не могут не учитывать указанный план личностной идентификации человека в каждодневных ситуациях общения. Таким образом, человек должен прилагать определенные личностные усилия по изменению или развитию образа Я в мире людей, а не просто в мире новых социальных структур.

Во-вторых, как нам кажется, доктор Ю. Мель предпочел избежать вопросов о возможных личностных приобретениях и потерях человека на пути социальной адаптации. Он использует термины личностных моментов планирования поведения, регулируемой активности, обучения образу действия, как будто речь должна идти только о поведенческом инструментарии, а не о помощи человеку в осознании возможности становления других личностных ценностей. Скажем, для отечественных условий можно выделить изменение такой личностной ценности, как соотнесение внешних и субъективных критериев успеха. При обследовании групп из нарождающегося слоя предпринимателей нами были подмечены, хотя и не обсуждались в специальной публикации, такие два важных момента:

1) эти люди оказались готовыми к коренному изменению своей жизни с точки зрения смены профессии и социальных связей (речь шла о психологических портретах брокеров на бирже в 1991 г., см. [5]), когда они шли в изменении социальной ситуации не вслед, а впереди будущего социального перелома в СССР, 2) они отказывались от того образа взаимодействия с социумом, который был ранее определен не столько системой законодательства (мы отнюдь не анализировали юридическую правомерность их действий), сколько системой ценностных критериев успеха.

Сознательное изменение систем своих личностных ценностей и готовность к развитию социальной компетентности в еще не структурированных системах социальных взаимосвязей — эти особенности саморегуляции на пути человека к предпринимательской деятельности показывают, что не всегда социальный перелом есть внешний фактор. Для многих он выступал (и выступает) в качестве цели, ради достижения которой люди сознательно прощаются с прежней профессией и прежним укладом жизни. Другой вопрос — какие личностные приобретения и потери ждут их на этом пути. Нельзя не отметить здесь две обсуждаемые в средствах массовой информации, т. е. уже осознанные в социуме проблемы. Укажем их на примерах тем телепередач.

В информационной программе «Воскресенье» (2 апреля 1995г.) в интервью с ведущим одна из современных политологов и писательниц Л. Сараскина подметила такую представленность личностных черт применительно к выборке политиков. Так, она настаивала на том, что понятие порядочности для нее соотносимо с фамилиями конкретных людей, т. е. это личностное свойство, а не профессионально представленное, и объяснила это возможностью современного перефразирования мысли В. Шекспира: «В современных социальных условиях скорее успех стащит порядочного человека в омут (непорядочности), чем порядочность обеспечит успех». Трактовка успеха как внешне признанного достижения, связанного с впадением деньгами или властью, не может служить основанием понимания личностного успеха, связанного с переходом личности на новые уровни саморегуляции, с собственно личностным ростом. Во второй цитируемой передаче — «"Взгляд" с

 

75

 

А. Любимовым» (8 апреля 1995 г.) — ее автор с сожалением указал на то, что люди опять ушли на кухни, т. е. как в давние времена тоталитаризма вынуждены разводить, что из социальных проблем можно обсуждать при всех, а что — только с теми, кому ты лично доверяешь. Это признание означает также осознание людьми собственных личностных ценностей и ценностей, признаваемых или навязываемых в данный момент социумом (в частности, теми же средствами массовой информации). Для русской интеллигенции это место самопознания и саморазвития навряд ли станет менее значимым, чем кабинет психолога. А при каких обстоятельствах обратится к психологу «новый» фермер или «старый» шахтер — большой вопрос. Их жизнь ведет их к личностным ценностям явно вне кабинетов психологической помощи.

Но остается и нечто общее в психологизации современной социальной ситуации для людей разных слоев и профессий. Это, в частности, решаемый каждым человеком вопрос о границах своего Я. Как обозначить ту грань, где внешние успехи на пути вхождения в новые социальные связи не обернутся личностными потерями — потерей своего лица, своего образа Я — это вопрос о соотношении целей роста социальной компетентности и личностного роста, что отнюдь ее тождественно. И в этом аспекте Россия начинается с каждого Я.

 

5. Иные психологические контексты подходов к анализу последствий социальных переломов в российской психологии.

Статья Ю. Меля вызывает совсем иные отклики в оценках возможных способов психологизации при рассмотрении ряда социальных проблем, чем некоторые академические работы, выполненные на примере других социальных и культурных сообществ. Еще многое не устоялось, чтобы разграничить существенное и мимолетное в реалиях социального перелома в нашем отечестве. И конечно, в последующем появятся академически более выдержанные работы, чем те, в которых представлен осуществленный выше дискуссионный путь, позволивший отметить проблематичность сопоставлений поисков немецкого автора и возможных их следствий при анализе российской действительности. Однако в завершение хочется отметить те особенности ситуации в системе психологических знаний, которые лучше высвечиваются как предпосылки решения схожих проблем в отечественной психологии. Укажем только некоторые из них.

1. Проблемы личностного и духовного становления в современных исканиях отечественной психологии не вполне пересекаются. Нам не хотелось бы здесь проставлять какие-либо акценты хотя бы потому, что разработка психологии сознания, проблем самосознания, сознательной регуляции деятельности, общения и личностного роста еще только догоняет первенствующие другие парадигмы. Из статьи Ю. Меля следует в этом контексте выделить тот тезис, что помощь в нахождении своего образа Я психолог может оказывать именно в рамках своей профессиональной компетентности, не смешивая проблем индивидуальной ответственности человека за адекватность взаимодействия с людьми в обществе с другими проблемами духовного развития личности. Самопознание и саморегуляция, личностные ценности и компетентность в индивидуальном решении проблем суть ориентиры в психологическом понимании критериев личностного развития.

 

76

 

2. Разработанный в отечественной психологии деятельностный подход позволяет выявить те аспекты психологической опосредствованности разрешения субъектом своих проблем, которые упускаются из виду при таком глобальном прорыве в обобщении, когда от социальных условии прямо переходят к психологическим свойствам личности. Так, например, особенности психологических последствий социальных изменений в России могут рассматриваться как специфичные именно в силу учета факторов деятельностного опосредствования социализации личности. Социальная революция привела к отсечению многих видов деятельности (часто просто в силу устранения соответствующих организационных структур), к рассогласованию прежних и активно принимаемых общественным сознанием новых целевых и ценностных структур, к несоответствию расширения диапазона новых возможностей в нахождении своего Я и социальной беспомощности человека, для которого государство перестало быть гарантом его жизнеобеспечения.

Для многих это обернулось личностной катастрофой, поскольку объективно люди оказались как бы на разных ступенях в возможности «деятельного» характера социальной адаптации. При внезапном осознании своей социальной незащищенности одни люди увидели возможность деятельного вхождения в новые социальные и межличноствые связи, другим, возможно, остался только путь переосмысления и переживания. Настойчивость же социума — в сегодняшних попытках замены идеологических ориентиров — заставить человека в пределах его индивидуальной судьбы мыслить эпохально находится в явном противоречии с объяснением тому же человеку, что именно следование социально одобряемым ценностям в предыдущие годы привело его к личному краху (вслед за крахом социальной системы, в условиях которой он формировался как личность). Кто-то активно пытается найти себя в новых видах деятельности. Но либо не находятся эти деятельности, либо оказывается, что они требуют от человека совсем иных качеств, чем те, которыми он обладает. И вопрос о «работе над собой» уже не может рассматриваться в отрыве от сложившихся у каждого человека иерархий смыслов и оставленных ему судьбой лет жизни. Кто-то успешно входит в новые системы профессиональной деятельности и новые системы социальных взаимоотношений, но отнюдь не всегда росту социальной компетентности здесь соответствует личностный рост. Не менее часто следствием такого вынужденного вхождения является неудовлетворенность, потеря смысла жизни, попытки обосновать и отстаивать именно чуждые личности ценности и способы поведения.

Помощь в социальной компетентности должна, таким образом, быть конкретизированной в отношении не только построения образа Я или развития навыков общения в новых социальных структурах, а скорее быть направленной на раскрытие потенциала человека в саморегуляции, который может быть использован в деятельностном нахождении себя (причем не только своих умений, но и своих личностных смыслов) как субъекта в новой действительности.

3. Отечественные психологи не могут не учитывать и те социально-психологические изменения в обыденной жизни человека, которые являются фоном решения им своих жизненных проблем. Повышение агрессивности [2] и сопутствующее социальным переломам изменение социальных

 

77

 

стереотипов приводят к тому, что нормативы «обычного» поведения в повседневной жизни сдвигаются (в сторону менее контролируемых) так стремительно, что вопрос о том, неуверенность влечет за собой такие поведенческие изменения, которые связаны со снижением самоконтроля, или же уровень агрессии других людей вызывает неуверенность в себе, становится риторическим. Если Ю. Мель не приводит данных о том, изменяются ли восточные немцы в новых социальных условиях в сторону меньшей ориентировки на принятые нормативы поведения, то для нас, тех, кто и раньше не претендовал на движение в сторону рационализации поведения как способа повышения его произвольной регуляции, вопрос о способах повышения социальной компетентности приобретает специфическую окраску. Если раньше условием успешности на пути роста социальной компетентности были определенные внешние ориентиры (в частности, «адаптация» к властям), то теперь сама власть перестала быть достаточно институализированной, чтобы человек, если он нуждается во внешних ориентирах, мог к ней «успешно приспосабливаться». Выражение взято нами в кавычки, коль скоро мы не рассматриваем личностную цену этой успешности и психологическое опосредствование такого рода социализации.

Помощь человеку в опосредствованной регуляции своего поведения в условиях, когда, возможно, не следует ориентироваться на большинство или на культивируемые большинством способы поведения — это и был бы путь развития автономности как способности к саморегуляции. Развитый в работах Б. В. Зейгарник и ее учеников подход к исследованиям проблемы саморегуляции как интеллектуальной и личностной опосредствовантсти поведения дает психологические ориентиры в направлении поисков тех граней, где норма как социальные индикаторы поведения «управляема» на основе расширения компеисаторных возможностей психической саморегуляции личности.

4. Наконец, важно обратить внимание на одну из последних публикаций, посвященных вопросу саморегуляции как общепсихологической проблеме. О. А. Конопкип справедливо отмечает тенденцию упрощенческого подхода к представлениям о саморегуляции с точки зрения линейно-причинных схем и общей калейдоскопичности обсуждаемых регуляторных процессов [3]. В современных отечественных исследованиях созрели предпосылки понимания процесса саморегуляции как целостной и открытой информационной системы, где не кибернетически понятая обратная связь, а взаимосвязь самостоятельных решений субъекта на пути достижения поставленной «цели» обеспечивает как согласованность его действий, так и структурно-функциональную оформленность регуляторных процессов.

Активность человека, представленная на уровне целеобразования, рассматривалась О. К. Тихомировым как ведущий процесс на пути структурного оформления сознательных и произвольных компонентов регуляции деятельности. Мой многолетний опыт работы в области клинической психологии заставляет меня заострить внимание на общей для этих (и ряда других исследований) идее о том, что нарушения произвольности и опосредствованности поведения могут быть связаны в первую очередь именно с рассогласованием единой структуры связей разных компонентов, а не с дефектом отдельных регуляторных процессов. Например, в ситуации

 

78

 

экспериментального использования приема прерывания незавершенных действий мы смогли наблюдать даже в условиях явной патологии (у больных шизофренией) самокоррекцию мыслительной деятельности, которая до придания (с помощью использованного приема) дополнительной функции побудительности конечной цели выглядела во всем «букете» типичных для больных этой нозологической группы феноменальных свойств [4]. Таким образом, проблема произвольной регуляции должна рассматриваться в первую очередь в аспекте поиска взаимосвязей, обеспечивающих саморегуляцию разноуровневых процессов, т. е. также и в ориентировке на регулятивные функции самосознания личности. Возможно, это даст новые подходы в организации психологической помощи, направленной на развитие социальной компетентности личности.

 

1. Абульханова-Славская К.А. Социальное мышление личности; проблемы и стратегии исследования // Психол. журн. 1994, Т. 14. № 4. С. 39 — 55.

2. Ениколопов С. Н. Последний аргумент? // Если. Журнал фантастики и футурологии. 1993. №5 — 6.

3. Конопкин О. А. Психическая саморегуляция произвольной активности человека (структурно-функциональный аспект) // Вопр. психол. 1995. №1. С.5 — 12.

4. Корнилов А. П. Нарушения целеобразования при шизофрении и эпилепсии: Автореф. канд. дис. М. 1980.

5. Корнилова Т. В., Булыгина В. Г., Корнилов А. П. Личностные предпосылки успешности деятельности брокера // Психол. журн. 1993. Т. 14. № 1. С. 90 — 99.

6. Helm J., Kasielke E., Mehl J. (Hrsg. ). Neurosendiagnostik. Berim: VEB Deutsch. Verlag. 1974.

 

Поступила в редакцию 10. 1V 1995 г.