93
СОВРЕМЕННОЕ УЧЕНИЕ О ЗАДАЧАХ И МЕТОДАХ ПСИХОЛОГИИ
(РЕЧЬ, ПРОИЗНЕСЕННАЯ НА ПЕРВОМ ПУБЛИЧНОМ ЗАСЕДАНИИ
ПСИХОЛОГИЧЕСКОГО ОБЩЕСТВА 14 МАРТА
В
последние два столетия, когда науки физические и математические сделали такие
огромные успехи, многие ученые задавали вопрос: почему не случилось того же с
психологией? В ответ на это обыкновенно указывалась особенность предмета
психологии, т.е. духа. Писатели, защищавшие приложение к исследованию духа тех
самых методов, которым столько обязаны своими успехами науки физические,
соглашались в то же время, что эти методы должны быть приноровлены к природе
духа, или его отличиям от тела и материи, и что это приноровление
представляет несомненные трудности.
Мы
признаем верность этого замечания относительно главной причины, замедляющей
успехи психологии; но мы думаем, что этим не исключается неблагоприятное им
действие и некоторых других обстоятельств. Одно из них, на
которое, как нам кажется, не обращалось до сих пор достаточного внимания,
заключается в обычной форме психологического труда. Фихте-младший
заметил в свое время относительно немецких философов, что «большая часть из них
одиноко, подобно кротам, копают в собственных норах и опасаются недоброй
встречи, прикасаясь к подземным ходам других». Слова эти могли бы быть
повторены относительно современных психологов. Отсутствие соединенных усилий,
характеризующее до сих пор психологические работы, не может не препятствовать
успехам психологии. К этому заключению мы приходим, рассматривая те великие
услуги, какие учеными обществами оказаны естествознанию; и в этом убеждаемся,
обращая внимание на то разнообразие, – можно сказать, разнородность специальных
знаний, какие необходимы для успешной разработки психологии. Для этого
требуются услуги описательной зоологии, антропологии, физиологии и анатомии
человеческого тела, этнографии, политической истории, лингвистики, истории
литературы и искусств, психиатрии и многих других наук. Соединение в одном лице
специальных знаний по стольким наукам в настоящее время решительно немыслимо.
Единственным выходом из затруднения,
94
создаваемого таким
положением дела, представлялось учреждение психологического общества из
представителей всех нужных для его разработки специальностей. Вот настоящая
причина появления нашего Психологического общества между другими обществами
Москвы и России, и вот почему учредителями его оказываются представители
специальностей, принадлежащих всем факультетам. Привлечением в свой состав
новых членов Общество надеется развить намеченную организацию своих ученых
работ.
Так как разделение психологических работ между членами
нашего Общества предрешено самым составом его, то главный предмет, на который
мы должны обратить наше внимание, заключается в определении взаимной связи этих
работ, их точек соприкосновения в общем деле и тех взаимных услуг, какие они
могут оказывать друг другу в преследовании различными путями той же цели. Взаимное отношение всех видов разработки предмета
психологии объясняется всего легче указанием на задачи и методы этой науки.
Поэтому я прошу позволения, Мм. Гг., остановить ваше внимание на современном
учении о задачах и методах психологии.
Понятие
о духе как предмете психологии получается через
отвлечение, с одной стороны, от предмета наук физических, т.е. материи или
тела, с которым он находится в связи, – с другой, от предмета наук социальных
или политических, т.е. от фактов общественности. Дух – не общество и не тело:
дух есть вся сумма психических фактов, отличающих индивидуальное
существование живых произведений природы.
Психическими
фактами называются факты сознания, или факты чувства, ума и воли,
которые достигают своего единства в фактах личности.
Древние
весьма тонко отделяли психологию от наук социальных, называя
ее учением о способностях духа, или о душевных, психических
способностях. Но способности могут быть изучаемы только по их обнаружениям или
явлениям. Психические способности относятся к психическим явлениям как
возможность к действительности. Поэтому изучение первых совпадает с изучением
последних.
Далее, психические способности не представляют
безусловного постоянства: им свойственен, между прочим, тот важный вид
изменений, который называют возрастанием, образованием, развитием, –
одним словом, историей.
Поэтому с вопросом о психических способностях связывается вопрос об их развитии
или генезисе, – иначе сказать, вопрос о естественной истории души.
Наконец, образование психических способностей находится в тесной связи с их обнаружением, – иначе с течением психических явлений, – и оба процесса не чужды известного постоянства. А это ведет к вопросу об управляющих ими законах.
Таким
образом, вопросы о духе, или о фактах сознания, могут быть сведены, в конце, к
трем вопросам: во-первых, о количестве и свойствах психических способностей в
соотношении с их обнаружением, или явлениями; во-вторых, об образовании тех же
способностей; и в-третьих, о законах их обнаружения и
образования, – иначе сказать, о законах течения и развития психических явлений.
Таковы основные задачи изучения духа.
Между
всеми методами разработки психологии наибольший контраст представляют два:
во-первых, метафизический, или гипнотический; и
во-вторых, положительный, или научный. Метафизический метод изучения
духа опирается на предположения относительно
95
самой сущности
вещей. Метафизический взгляд на сущность духа имеет две главные формы: спиритуализм
и материализм. Типическим представителем спиритуализма может быть поставлен монадизм Лейбница
или Гербарта. По учению Лейбница, дух не есть
название психических способностей живых существ, а есть особое существо,
могущее жить в теле, но чуждое всякой телесности, т.е. протяженности,
делимости. Выражаясь словами Лейбница, дух есть некоторая нематериальная, но
реальная единица, – монада, одаренная психическими способностями.
Спиритуализму противоположен материализм. Последний
признает психические способности свойствами материи, т.е. протяженной, делимой
субстанции, особенно в тех ее формах, какие нам представляют тела животных.
Материалистический взгляд на психические способности и их обнаружение со времен
французского ученого Кабаниса весьма распространен
между физиологами и психиатрами. Основным догматом современной
материалистической доктрины служит признание тождества физиологических
функций органов тела и фактов психических, т.е. явлений сознания. Из этого видно, что спиритуализм и материализм, подобно другим
метафизическим доктринам, не останавливаются на изучении психических
способностей по руководству психических явлений и их физических сопровождений,
а решают вопрос о самой субстанции, которой принадлежат эти способности; и в
своих решениях так расходятся между собою, что невольно наводят на мысль об их
чисто гипотетическом характере. И это действительно так. Философская
критика, основанная Локком, привела к убеждению, что наши знания о вещах
ограничены одними явлениями их; т.е. что сущность их, как они существуют
сами в себе, – или как субстанциальных причин явлений, недоступна нашему
знанию; и следовательно, мнения о субстанциях
психических и физических явлений будут всегда не только гипотезами, но притом
еще таким, которые выходят из круга научных как неподлежащие по самой природе
своих предметов никакой проверке, т.е. ни оправданию, ни опровержению с помощью
строго научных методов. Единственное испытание, какому могут быть подвергнуты
гипотезы спиритуализма и материализма, есть испытание их «мыслимостью»,
способное открыть сравнительную степень их логической состоятельности. И на
этот раз мнение величайших авторитетов по части логики – не на стороне
материализма. Бэн замечает много раз, что доктрина
спиритуализма не заключает в себе никакого внутреннего противоречия. Герберт
Спенсер идет дальше. Определивши различие между фактом психическим и фактом
физиологическим, Г. Спенсер прибавляет в заключение: «Скажем однажды навсегда,
что если бы нам надо было выбирать одну из двух крайностей, т.е. или превратить
явления психические в явления физические, или наоборот, физические – в
психические, то мы скорее согласились бы на
последнее». «Легче обратить так называемую материю в так называемый дух, –
продолжает он, – чем обратить дух в материю; потому что последнее в
действительности совершенно невозможно». Но, повторяем, эта оценка логической
состоятельности спиритуализма и материализма не может сопровождаться научною
поверкою их объективной истинности. Поэтому психологическая наука не может быть
ни спиритуалистическою, ни материалистическою. Поэтому же Психологическое
96
Общество, созданное
с целью разработки психологической науки, должно исключить из числа своих
обсуждений вопросы спиритуализма, материализма и всякой другой метафизики души
как вопросы научно нерешимые. Само собою
разумеется, что этим вовсе не делается покушения на метафизическую совесть
членов Общества. Метафизические гипотезы не чужды некоторого
теоретического значения: они могут содействовать цельности психологического
взгляда и постановке психологических вопросов; но как выходящие из области
научных исследований должны оставаться делом личного убеждения, не останавливая
на себе внимания наших собраний. Метод наших психологических работ
должен быть не метафизический, а положительный, или строго научный.
Положительный
метод изучения духа состоит в приложении к психическим фактам всех средств
наследования, способных приводить к научным результатам, т.е. к достоверному
знанию о них. Положительный метод разработки психологии представляет в
настоящее время целую связную систему отдельных методов, во главе которых стоит
субъективное изучение духа, называемое также субъективным исследованием,
субъективным анализом и психологическим анализом по преимуществу.
Субъективный метод изучения духа противополагается объективному:
первый есть изучение психических фактов из них самих; второй – из их телесных
сопровождений. Основой первого служит прямое наблюдение над фактами сознания;
основой второго – умозаключения об этих фактах по руководству их физических
сопровождений. На деле оба метода обыкновенно не отделимы друг от друга: и то
или другое название усвояется им по перевесу того или другого характера,
субъективного или объективного.
Последнее замечание справедливо и относительно того, что называют субъективным анализом духа. Изучение духа из самого духа отнюдь не означает изучение каждым только своего собственного духа. Психология есть наука о духе. Всякая наука имеет своим предметом только общности; факты индивидуальные для нее служат простым материалом изучения или объяснения. Поэтому субъективный анализ духа есть изучение его по руководству наблюдений – не только над собою, но и над другими людьми. Всякое замечание исследователя над собою, над своими психическими способностями и порядком их обнаружения и образования может иметь значение общего факта только тогда, когда будет проверено на опыте других. Органом наблюдения над другими, расширяющего индивидуальный опыт исследователя, служит язык, речь, словесность, литература и всякая общепринятая и общепонятная символика психических фактов. Всякий принятый символ есть произведение смешанного характера – явление субъективно-объективное. Отсюда ясно, что так называемый субъективный анализ психических фактов, будучи в первой стадии своего развития методом чисто субъективным, в последней становится методом субъективно-объективным. Итак, внутреннее наблюдение, самонаблюдение, на которое опирается субъективный анализ духа, не есть индивидуальный опыт исследователя, а есть наблюдение всех вообще людей над собою, над фактами собственного сознания, сличаемое и проверяемое психологом в его общности. Субъективный анализ духа имеет своих противников в лице Конта и некоторых его последователей. Конт
97
считал внутреннее наблюдение невозможным,
по крайней мере в круге умственных явлений; поэтому
психологию он считал ветвью физиологии, признавая метод физиологический,
объективный единственным методом ее разработки. Мнение Конта было основательно
опровергнуто не только логически, особенно Д.С. Миллем и Г. Спенсером, но и
самым фактом такого блестящего и плодотворного субъективного анализа, какой
представлен в трудах Александра Бэна и родственных
ему по направлению психологов Англии и Франции. Прямое наблюдение над фактами
сознания будет всегда единственным ключом к ним, и достоверность его показаний
на счет этих фактов никогда не может быть превзойдена никакими другими показаниями.
Физиолог, – замечает Льюис, – не мог бы сделать ни одного шага в истолковании
своих явлений, «если бы он не переводил их постоянно на факты чувствования. Без
помощи внутреннего наблюдения он не мог бы видеть ничего, кроме молекулярных
движений в нервных процессах». Таким образом, каковы бы ни были недостатки
субъективного анализа, но очевидно, что это – первое условие всякой
положительной психологической работы. Спрашивается: в чем же состоит
субъективный анализ способностей духа и законов их обнаружения и образования?
Какие приемы исследования обнимает он?
Метод субъективного анализа не исключает ни одного из
известных приемов научного исследования; в состав его входят и описания, и
наведения, и дедукции. Чтобы убедиться в этом, достаточно обратить внимание на
логические условия научной классификации психических способностей, или научной
системы психических фактов, получаемой с помощью этого метода. Научная
классификация психических явлений должна выражать их глубокое сходство и
разницу: те и другие открываются с помощью анализа психических фактов
обнаруживающего их состав их последние субъективные элементы. [...] Научная
система психических фактов получила больше прочности и развития только тогда,
когда открытие законов ассоциации положило начало их дедуктивному объяснению.
Таким образом, без высших приемов научного исследования – без наведений и
дедукций – не исполнима окончательно и самая первая задача субъективной
психологии, т.е. установление научной классификации психических способностей. Поэтому
несправедливо мнение тех, которые результаты субъективного анализа считают
чисто эмпирическими: чистая эмпирия не устанавливает законов и не объясняет из
законов. Субъективный анализ имеет все достоинства положительного метода,
несмотря на то, что составляет только один из его видов в приложении к
исследованию духа.
Второй
вид положительного психологического метода состоит в объективном анализе
психических фактов, т.е. в изучении их из их телесных или физических
сопровождений. Если бы между психическими фактами и их телесными
сопровождениями существовала постоянная связь, то последние могли бы служить
верными признаками первых и таким образом дать косвенное орудие к их изучению.
Между тем связь эта не подлежит сомнению и прежде
всего связь психических фактов с физиологическими функциями органов тела.
Изучение
связи духа с функциями органов тела составляло специальный предмет многих
исследователей духа. Самым авторитетным между ними является Бэн
со своими выводами
98
относительно этого предмета. [...] Явления духа это факты сознания, более или менее ясного или темного, пассивного или деятельного. Льюис не принимает этого обобщения, отличая от сознания чувствование (ьеп6епсе) как психический факт, которому не чужда и бессознательность. Это разделение – отголосок шотландского учения о сознании, перенесенного Кантом и в немецкую психологию, – совсем не выдерживает критики с точки зрения новейшего психологического анализа, не признающего сознания сопровождением наших чувств, а напротив, полагающего его именно только в чувствах и их воспроизведениях, т.е. идеях. Бессознательное чувство есть то же, что бессознательное сознание, т.е. скрытое противоречие в самих словах. Бессознательные психические факты суть популярное выражение фактов слабого или неясного сознания: бессознательны в строгом смысле только процессы физические, к которым принадлежат и факты физиологические. Последние сводятся к другому общему термину, именно движению – молярному и молекулярному. Таким образом, вопрос о связи духа и функций органов тела есть собственно вопрос о связи фактов сознания и движений. [...] Это при доказанной связи тех и других приводит, в конце, к одному заключению, именно к утверждению их неизменного сопутствия друг другу.
Учение
о сопутствии психических и физиологических явлений как собственной форме их
связи было высказано с особенною силою Броуном и усвоено Д. Стюартом Миллем.
Оба они не задумывались переносить на это сопутствие характер причинной связи,
так как в последней не видели ничего, кроме
безусловно-постоянного отношения преемства. Когда Бэн
внес в логическую теорию причинной связи новую характеристику последней в
смысле перенесения и превращения силы или в смысле так называемого соотношения
физических сил, тогда требовалось определить отношение силы психической к
другим силам природы. Некоторые писатели не колебались ввести первую в круг
последних; так что психические факты являлись для них простым преобразованием
фактов физиологических, т.е. некоторых молекулярных движений в нервной системе
и мозге. Это уже выходило из указанных выше границ научного психологического
исследования. Бэн, вводя в логику новую теорию
причинности, не нашел возможным распространить ее на
отношение физических и психических фактов, и в связь духа и тела ввести
что-нибудь иное, кроме их сопутствия друг другу. [...] Таким образом, психологический
факт должен быть рассмотрен как «двусторонний», т.е. психический и физический в
одно и то же время – не в смысле тождества обоих фактов, а в смысле соединения
этих разнородных явлений в одном факте сосуществования. Идея, рассматриваемая
отрешенно от своего физиологического сопровождения, может вместе с другою идеей
оказаться для нашего внутреннего наблюдения в составе третьей. Так, идея золота
и идея горы находятся в составе идеи золотой горы. Это –
внутренние связи цельного психологического факта – идеи золотой горы,
т.е. субъективные связи трех психических фактов – субъективная или внутренняя
зависимость сложной идеи золотой горы от простых идей золота и горы.
Но цельный психологический факт идеи золотой горы заключает в себе еще
физиологические сопровождения этой идеи, в которых могут оказаться, с некоторым
преобразованием, простейшие физиологические
99
явления, сопровождающие идею золота и идею горы. Это были бы внешние связи того же психологического факта – связи физических сопровождений идеи золотой горы. Мы свободно двигаемся в той и другой стороне цельного факта психологии, изучая его то с субъективной, то с объективной точки зрения; но связь его обеих сторон не имеет для нас другого выражения, кроме сопутствия и эквиваленции.
[...]
Оканчивая наши замечания относительно изучения психических фактов в их связи с
фактами телесного существования, не забудем, что собственным методом этого
изучения остается один и тот же – метод сопутствующих изменений. Физиология и
анатомия здорового тела указывают собственно один класс таких изменений,
наблюдаемых в здоровом животном. Между тем есть другой класс изменений,
составляющий предмет параллельных изучений, – патологии, патологической
анатомии, психиатрии, учения о сомнамбулизме и некоторых других доктрин
относительно болезненных изменений строения и функций организма. Такие
изменения должны иметь свои психические эквиваленты в расстройствах чувств,
ума, воли и личности человека – расстройствах, сближаемых некоторыми писателями
с явлениями сна или с предметом гипнологии. Болезненные
физические сопровождения расстроенных психических явлений, равно как и те
глубокие уклонения от нормы бодрствования жизни человека, какие мы находим в
сновидениях, представляют в одно и то же время и средства для поверки
заключений физиологии и анатомии здорового тела, и целое поле новых фактов,
способных осветить мельчайшие подробности психических и физических эквиваленций.
Выше
было замечено, что изучение органических сопровождений психических фактов может
пролить свой свет на генезис психических способностей. Не следует преувеличивать
этого ожидания. Субъективный анализ психических способностей, подкрепленный
данными физиологии и анатомии, может вести к решению вопроса только о развитии
современного человека, современной личности, не проливая никакого света на
развитие личности в истории человека. Субъективный анализ как произведение
внутреннего наблюдения, слагающегося первоначально из личных опытов
исследователя, остается всегда обработкою данных индивидуального психического
развития, ограниченного ничтожным периодом времени в истории человечества и
человеческого общества. При этом такой анализ, хотя бы его результаты
выражались в общих терминах, будет всегда собственно психологией человека
и должен искать поддержки также в данных физиологии человека и анатомии
человеческого тела, ограниченных современностью исследователей. Таким образом,
пока мы будем исследовать факты своего личного психического существования
и останавливаться на психических способностях, свойственных образованному
человеку нашего времени и притом в среде так называемых цивилизованных народов,
мы будем далеки от решения вопроса о том: насколько психические способности,
наблюдаемые при этих условиях, принадлежали человеку раньше? Есть ли в этом
отношении разница между человеком цивилизованным и диким'.
Ответ на это может дать только история человека, разрабатываемая ныне под именем истории его культуры или цивилизации. Труды Леббока, Тэйлора могут служить образцом работ
100
этого рода. Изучение
культуры диких или первобытных народов, сравнительно с народами культурными,
привело ко многим открытиям, имеющим величайшую важность для решения основных
психологических вопросов, а именно о системе психических способностей человека
– его ума, чувств, воли, личности, [которые] могли образоваться только с
успехами культуры человеческих обществ; что общественность и ее прогресс
обусловливали собою то высокое развитие личности, какое мы находим в
современном образованном человеке.
Доказательства
исторического развития высших способностей человека опираются на
результаты сравнительного изучения первобытной и исторической культуры и
разницу последней у древних и новых народов. По определению Тэйлора,
«культура или цивилизация, взятая в своем широком этнографическом смысле, есть
то сложное целое, что обнимает знание, верование, искусство, нравственность,
право, обычай и все другие способности и навыки,
приобретаемые человеком как членом общества». Сравнивая явления культуры у
народов диких и высокоцивилизованных, мы открываем
факты, позволяющие судить о разнице психических сил на различных ступенях
культуры. Летурно в своем опыте социологии так
характеризует психическую развитость людей на крайних ступенях культуры: «В
духовной жизни низшего человека господствуют аппетиты пищи, заглушая своим
ревом все другие». Чувства людей к жене и детям не развиты. Первобытный человек
живет только настоящим: так слабы его память, его воображение, его способность
сочетания идей. Непостоянство, непредусмотрительность, недостаток внимания –
таковы психические черты всех низших человеческих племен. Какой
контраст этого человека с человеком культурным, с его властью над своими
аппетитами, с его развитыми чувствами живописца, скульптора, музыканта; с
чувствами любви, простирающейся не только на жену и детей, но и на родных,
друзей, сограждан, иногда на все человечество; с понятиями долга и права; с
научною наблюдательностью и способностью научных наведений и дедукций!
Описанные крайности психической развитости указывают на промежуточные ступени.
Между самой низшей ступенью развития, какова у тасманийца, и высочайшею, как у Шекспира, существуют, по
замечанию Д.Г. Льюиса, «бесконечные градации». Говоря о развитии высших
психических сил человека с успехами его культуры, хотят сказать, что самый
дикий человек наделен способностями ума, чувств и воли; но эти способности
далеко не так возвышаются над соответственными свойствами животных, как они
возвышены у людей цивилизованных. Последний из названных нами писателей
настаивает даже на том, что умственные способности древних цивилизованных людей
далеко уступали таким же способностям новых. «Трактат об алгебре, – говорил
Льюис,– который теперь одолеет каждый школьник, показался бы Пифагору и
Гиппарху свитком чародея. Аристотель, при всем своем знании и гениальности,
оказался бы ребенком в лаборатории Либиха». «В поэзии Гете и Вордсворта есть
гармонии, как ритмические, так и нравственные, которые показались бы Софоклу или Данте диссонансом или темными загадками. Фуга
Баха или симфония Бетховена произвела бы на Перикла впечатление безумного
хаоса. В развитии промышленности и механических искусств дух не только приобрел
новые
101
силы, но и
способности, равняющиеся новым чувствам», сравнительно с духом древних греков.
Общий вывод из этих фактов культуры человека – исторической, первобытной у
диких народов и доисторической, открываемой доисторическою археологией, – тот,
что высшие явления психического порядка и высшие психические способности суть
медленное произведение общественной культуры человека. Льюис направляет этот
вывод против тех физиологов, которые хотели бы ограничить разработку психологии
одними ресурсами физиологии и анатомии с прибавкою в той или другой мере
субъективного анализа. Не принимая в расчет социального фактора психических
явлений, мы никогда, по его мнению, не проникнем «в самое существо духа».
Только история культуры «показывает нам, каким образом человеческий дух из
трехструнной лиры, с которой можно сравнить его на заре цивилизации, с успехами
образования превратился в семиструнную. «Разум (intellect) и совесть суть функции социальные; и их
специальные обнаружения строго определяются социальной статикой, т.е.
состоянием общественного организма в данное время, которое в свою очередь
определяется ими. Язык, на котором мы думаем, и понятия, которыми мы
пользуемся, склад нашего духа и средства исследования – все это общественные
продукты, определенные влияниями коллективной мысли... Мы дышим социальным
воздухом, так как то, что мы думаем, в значительной
степени зависит от того, что думали другие».
Не
останавливаясь на общем выводе относительно значения культуры для развития
человеческого духа, многие исследователи предлагают вопрос о том, что
составляло первое условие всего прогресса человека.
Большинство
из них склоняется к тому мнению, что этим conditio sine qua non
человеческого прогресса, этим главным средством успехов общественности был
язык, взятый в самом широком смысле орудия сообщения одного человека с другим,
и особенно членораздельная речь человека. Почти все исследователи приходят к
тому выводу, что без помощи языка невозможны высшие умственные операции, и
многие с большою тонкостью доказывали, что все другие успехи развития общественности
и человеческого духа находятся в зависимости от умственной развитости человека.
С этой точки зрения, язык является своего рода ключом к разгадке всей истории
культуры человека и, следовательно, косвенно – истории развития его психических
способностей. Взгляд этот весьма энергично выражен автором «Физиологии мысли» –
исследования, помещенного в Fortnightly Review за
102
цивилизации,
отделяющие людей, живших в состоянии дикости, от тех, которые ныне составляют
цвет европейской цивилизации».
Таким
образом, наука о духе связывается с историей культуры и еще теснее – с
лингвистикой. Очевидно, что субъективный анализ во всей специальной
психологии человека может давать только одну программу психологических работ,
которая должна быть и может быть использована только с помощью истории
человека. Историки, ожидающие от психологии данных для разъяснения своего
предмета, очень часто забывают, что психология еще раньше нуждается в услугах
истории для разработки своего собственного предмета; что, таким образом, обе
науки находятся в отношении взаимной зависимости по способам их обработки.
Объем способностей цивилизованного человека определяется простым субъективным
анализом; но тот minimum их, которым владеет человек на ступени первобытной и владел на ступени
доисторической, не подлежит определению субъективного анализа. Образование духа, возрастание его способностей вполне доступно
субъективному анализу только в самом общем очерке, не отделяющем человека от
животного; в остальном он дает построения, которые могут получить значение
научных истин только после оправдания их при помощи данных истории. То
же самое прилагается и к тем специальным законам, которые управляют
историческим генезисом духа, открывающимся в прогрессе его идей, верований,
чувств, нравов, права, науки. «Законы умственного прогресса, – говорит Льюис, –
читаются в истории, а не в опыте индивидуальном», составляющем фундамент
субъективной психологии. То же прилагается к законам прогресса и других
психических сил. И если относительно первоначального образования психических
способностей так мало может говорить субъективная психология человека, то еще
менее может сказать об этом физиология человека и анатомия человеческого тела.
Все показания их, как и показания субъективного анализа, могут относиться
только к воспроизведению психических способностей в современном человеке; но и
эти показания ни в каком отношении не могут быть особенно важны. Физиологический
анализ органических сопровождений психических фактов не простирается далеко
даже в пределах общей психологии человека. Тем менее можно рассчитывать на него
в области специальной психологии – в изучении развития культурного духа.
«Физиология, – говорит Льюис, – вполне бессильна определить различие в строении
и отправлениях дикого и цивилизованного человека той же расы», между тем как
психология, опирающаяся на данные истории, «нисколько не затрудняется в
определении заметной разницы в духовной организации обоих». Не то это значит,
чтобы не было соответственных органических изменений в обоих случаях; но «в чем
они состоят, этого мы не можем усмотреть». Ни один анатом не может надеяться
уловить различие между рукой, совершающей самые утонченные и разнообразные
манипуляции, и другой, не приобретшей ни одной из этих способностей.
Исторический анализ психических фактов дает, таким образом, психологии то, чего
она не может получить ни от субъективного анализа их, ни от физиологического и
анатомического изучения их органических сопровождений. Изучение человеческого
духа из истории его культуры тесно сливается с тем, что называют сравнительной
103
психологией
человека. Важнейшим основанием того и другой служит
одна и та же наука – этнология, или этнография. В специальных приемах
исследования и во взаимном обмене услуг оба изучения постоянно соприкасаются
друг с другом; но это не мешает видеть их разницы. Предмет, с которым имеет
дело историко-культурное изучение духа, – именно образование высших психических
способностей человека – есть специальный предмет субъективного анализа и вместе
с последним не выходит из пределов исследования психического типа
человека вообще, отличного от всех других типов животного царства. Такой
общий психический тип человека, составляющий, повторяем, собственный предмет
историко-культурного изучения духа для сравнительной психологии человека, есть
чистая абстракция. Психическая действительность сравнительной психологии – не
какой-нибудь единый психический тип человека, а множество таких типов,
наблюдаемых во множестве рас, народов, обществ.
Сравнительная
психология человека, переводящая нас в мир конкретной психической
действительности, может быть разбита на три главные отдела:
1.
То, что Д.С. Милль назвал политической этнологией и что немецкие
писатели называют народной психологией или психологией народов (Volkerpsychologie). Это прежде
всего психология человеческих рас, которые нельзя отождествлять с
народами, так как народы суть произведения политической истории и могут быть
составлены или слиты из нескольких рас. Но затем это, конечно, и психология
народов. Соответственно широкому употреблению греческого термина xjnoz, в слове этнография мы можем это изучение назвать
этнопсихологией. Название Д.С. Милля, усвоенное и Бэном,
характеризует значение этой психологической науки для целей наук политических,
или социологии.
2.
Психологию полов и возрастов.
Изучение психического типа женщины в отличие от мужчины и типа дитяти в отличие от взрослого человека едва ли может быть сведено с широкого поля сравнительной психологии рас и народов, если мы хотим достигнуть основательного знания этих типов. Герберт Спенсер считает психологию полов прямой главой сравнительного изучения психических типов племен и народов.
3.
Психологию общественных типов, которые до сих пор составляют собственно
предмет не науки, а искусства – изящной литературы и художественной критики. Такая
психология имеет дело с многочисленными разновидностями культурного типа
человека, изменяющимися с движением истории цивилизации каждого народа. Изящная
литература древних греков и римлян, равно как и богатая литература новых
народов, вместе с произведениями других изящных искусств дают для изучения
этого рода неисчерпаемый материал.
Предмет
всех отделов сравнительной психологии человека составляют различные психические
типы его. В чем состоят эти разницы типов? Типические разницы психических
фактов существования рас, народов, полов, возрастов и проч. суть то же самое,
что характеристические черты этих фактов или, короче, характеры рас, полов и
т.д. [...]
Что касается истории образования частных психических типов, то здесь важны следующие замечания. История общественных типов тесно связана с историей цивилизации; история типа женщины и типа дитяти – с историей
104
психических типов народов и рас. Последняя должна дать
лестницу типов, представляющую последовательные ступени высшего психического
развития человека.
[...]
До
сих пор мы занимались исключительно психологией человека, а теперь должны
заметить, что ею далеко не исчерпывается вся область изучения психических
фактов. В полном исследовании последних психология человека должна
разрабатываться в связи с психологией животных.
[...]
Важнейший вопрос касательно разработки психологии животных связан с вопросом об исходном пункте всех психологических работ. Таким пунктом мы признаем субъективный анализ духа; следовательно, по самой природе последнего анализа психологию человека мы делаем естественным введением в психологию животных. Между тем некоторые писатели высказывали противоположный взгляд и, по-видимому, опирались при этом на твердые основания. Психология животных, с известной точки зрения, обнимает и психологию человека и может быть вместе с последней рассматриваема как одна и та же наука – сравнительная психология в широком смысле этого слова. При этом кажется естественным, чтобы эта наука начинала свои изучения не с человека, а с простейших животных, которые могут иметь простейшие формы психического существования. Идти «от более простого к более сложному» – одно из главных правил логики, и не удивительно, что многие настаивают на нем в приложении к разработке психологии. Но, как основательно заметил Д.Г. Льюис, сам, по его признанию, первоначально увлекавшийся этим методом, попытки работы в этом направлении скоро убеждают в их несостоятельности и в необходимости следовать в психологии другому правилу логики, предписывающему идти «от более известного к менее известному»; следовательно, от психологии человека – к психологии животных. Мы никогда не поймем верно психических явлений, если изучение их начнем с наблюдений над простейшими явлениями из жизни животных. «Я нашел, – говорит Льюис, – что (поступая таким образом) я постоянно впадал в ошибки антропоморфических объяснений. Оказалось невозможным дать и приблизительные истолкования, прежде чем не будут установлены главные черты человеческих особенностей» [...]
Спрашивается
теперь: что же нужно для того, чтобы психология животных могла быть освобождена
от недостатков антропоморфизма? В условия этого Льюис ставит исполнение
следующих трех правил:
Первое: надобно исключить из круга наших исследований все
специальные свойства человека, все его высшие способности и остановиться только
на свойствах, общих человеку и животным. Но как достигнуть этого? Средством для
такого исключения должны служить результаты историко-культурного изучения
человеческого духа. «Животное, – говорит Льюис, – не обладая речью, не способно
к отвлеченному мышлению и не может обладать тем, что называют разумом, точно
так, как без крыльев оно не может летать».
Второе:
способности, общие человеку и животным, следует всегда рассматривать не как тождественные,
а только как сходные или похожие. Приводя следующие слова
Дарвина: «все животные испытывают удивление, и многие из них выказывают любопытство»,
Льюис замечает: «для нас неясно, насколько названные чувства
105
похожи на наши». «Что животные рассуждают, т.е.
группируют опыты, составляют мнения, выводы, редко оспаривается компетентными
наблюдателями». Тем не менее логические процессы их мы
должны признать «логикой чувства, а не логикой знаков».
Третье: мы должны допустить различные психические типы
животных. Требование это всего легче объяснить указанием на предмет
сравнительной психологии человека. Различные психические типы человека суть разновидности
одного и того же типа. Относительно животных психический тип человека, несмотря
на всю разницу, есть один и тот же тип. Между тем относительно человека нет
единого реального психического типа животных, а есть только множество различных
животных типов. Тип человека есть последнее звено в длинной цепи животных
типов, из которых каждый может иметь свои разновидности. [...]
Из
этого обозрения задач и методов психологии видно, какое центральное место она
занимает в кругу других наук и почему к ее разработке привлекаются
представители различных специальностей со всех факультетов. Ни одна наука не
способна так тесно связывать такую массу других наук: психология – их
естественный центр. Такое положение нашей науки станет еще очевиднее, если мы
обратимся к некоторым из ее многочисленных приложений.
Первое
место здесь принадлежит тем наукам, которые всегда считались прикладной или
практической философией, каковы: логика, мораль, философия права, эстетика.
В прежнее время опорой всех этих наук считалась метафизика. В настоящее
же, когда метафизика потеряла свое значение фундамента философии, а сделалась
одним из ее последних слов, не претендующих на научную достоверность,
единственная наука, способная занять ее место, есть психология. С этим ныне
согласно огромное большинство лучших представителей философии (понимаемой в
смысле особенного предмета кафедры философии). Правда, что в настоящее время
немного найдется исследователей, которые бы верили в возможность разработки
указанных нами философских доктрин без помощи изучения культуры человека,
первобытной и исторической; но анализ тех ее фактов, которые имеют особенное
значение для постановки начал этих наук, зависит в большей или меньшей степени
от успехов психологии.
Второе место принадлежит педагогике. Чтобы оценить всю важность психологии для педагогики, припомним то, что было нами сказано о связи духа и тела. Психические факты имеют свою внутреннюю связь, как факты физиологические свою внешнюю связь; но те и другие, равно как и связи их, находятся в корреляции, или неизменном количественном соответствии: по одному порядку фактов мы можем судить о другом. Ясно, что физические изменения, производимые в нашем теле внешними влияниями материального свойства, могут вызывать соотносительные перемены в нашем духе. Но ясно также и то, что всякое психическое изменение, вызванное внешним влиянием нематериального свойства, т.е. влиянием психическим, должно иметь своего представителя в каком-нибудь изменении физическом – каком-нибудь состоянии нашего мозга и других членов тела. Такое внешнее психическое влияние на какой-нибудь индивидуальный дух могло бы выходить из среды общества. Но спрашивается: существуют ли влияния такого рода?
106
Такие влияния несомненно существуют и указываются всеми переменами в наших душевных состояниях, которые вызываются в нас другими посредством знаков или символов. Между этими знаками первое место принадлежит членораздельной речи человека, а второе – всякого рода письменам. Несколько каракулек на бумаге способны перевернуть все чувства человека, изменить его взгляды, вызвать в нем новые решения. Эти влияния – не физические, а психические, хотя и внешние, т.е. психические при употреблении такой ничтожной доли влияния физического, с какой последнее может быть не принимаемо в расчет при оценке первых.
Спрашивается
теперь: как далеко простираются внешние психические влияния, иначе говоря,
влияния общественной среды? Лучшим ответом на это служат факты воспитания. Эти
факты доказывают, что наследственные способности человека раскрываются
настолько и так, насколько и как дозволяется это воспитанием и общественной
средой. «Организм Гете, – говорит Льюис, – в общественной среде Карибов дал бы очень выдающегося Кариба,
но не высоко парящий ум с впечатлительной природой».
Факты воспитания показывают более того: во-первых, приобретение совершенно новых психических способностей, которые были чужды духу родителей и предков, как это мы видим на так называемых novi homines в обществе, подобных Цицерону, Наполеону I и т.д.; во-вторых, ослабление и подавление некоторых наследственных свойств, примеры которого весьма нередки в практике воспитателей.
Эти-то
факты и составляют основания педагогики. Педагогика, или искусство воспитания,
имеет своей задачей указать средства желательного в семействе, обществе или
государстве воспитания психических сил человека, т.е. раскрытия одних,
приобретения других и преобразования или подавления третьих. Очевидно, что это
искусство, которое еще до сих пор отличается полным эмпиризмом, опираясь на
отрывочные и часто сомнительные опыты воспитания, примет совершенно другой
характер с разработкой психологии. Для педагогики психология имеет то же
значение, что физиология и анатомия для медицины.
Наконец,
мы не должны оставить без внимания и наук политических, или общественных, в
смысле теории и в смысле практики. Лучшие авторитеты согласны с тем, что
психология составляет важное пособие для изучения истории цивилизации общества,
для теории общества и для практической политики. Мы уже замечали, что история
культуры общества и историко-культурная ветвь науки о человеческом духе, или
личности, отделяются друг от друга только по преследуемым ими целям, но
неотделимы по тем взаимным услугам, какие требуются от одной из них для успехов
другой. Относительно теории общества Бэн делает
следующее замечание: «Теория общества, – говорит он, – состоит в установлении
того, каким образом люди будут действовать при каком-нибудь данном
правительстве; она есть, следовательно, прямое приложение законов духа и
характера. Поэтому точное знание всего того, чему учит психология, будет
необходимой подготовкой к этому изучению». [...]
Ввиду услуг, какие психология может оказать другим наукам
и искусствам, наше Психологическое общество поставило своей задачей разработку
психологии не только в ее составе, но
107
и в ее приложениях к логике, морали, праву, эстетике,
педагогике и т.д.
Вступая
на путь психологических исследований, наше Общество найдет его проторенным во
всех направлениях. Поэтому первым долгом его должно быть ознакомление со всем
тем, что уже сделано и делается нашими предшественниками на поприще
психологического труда, особенно в Англии, Франции, Германии и Италии.
Русское
психологическое общество не найдет у себя дома большой психологической
литературы, но зато не найдет также массы тех закоренелых ложных направлений в
разработке нашей науки, которые так тормозят ее успехи в упомянутых нами
странах. Воспользуемся же выгодами своего положения и, распространяя в новых
поколениях широкий взгляд на задачи психологии и верное понимание ее методов, положим начало таким успехам ее в России, которые бы в
состоянии были убедить всякого, что психология есть единственная наука,
способная оказать те услуги, каких ожидают от теоретической философии.