153
К ЮБИЛЕЮ Л. И. АНЦЫФЕРОВОЙ
18 сентября исполняется 70 лет со дня рождения доктора психологических наук, профессора, заслуженного деятеля науки России, ведущего научного сотрудника Института психологии РАН Людмилы Ивановны Анцыферовой. В преддверии этого события редакция обратилась к юбиляру с просьбой ответить на ряд вопросов.
— Людмила Ивановна, с чего начинался Ваш путь в психологической науке?
—
Еще в школе я интересовалась философией и в то же время меня очень занимала
проблема связи мышления с мозгом. В 1943 г. я поступила на философский
факультет МГУ. Но лекции наших философов и их труды не помогали мне понять
душевную жизнь человека и ее связь с работой мозга. В том же 1943 г. я, работая
в университетской библиотеке, выписала несколько книг по психологии. И вот,
когда я взяла первую из них в руки, а это был труд Т. Рибо «О воображении», я
безошибочно узнала свое призвание: сердце мое сильно забилось, а голову
охватило пламя. Я держала книгу в руках, но не смогла прочесть даже первую
страницу — строчки сливались, смысл ускользал, мне пришлось уйти. Она была для
меня знаком моей судьбы. И как-то сразу я другими глазами стала читать А.
Шопенгауэра, Ф. Шеллинга, И. Фихте, я видела в этих книгах психологию, они
вызывали отзвук в моей душе, а между тем в лекциях они представали как цепь
ошибок гениальных умов. Но, читая их, я так хотела понять, как же мозг великих
людей порождал их гениальные идеи. Я создала свою концепцию: мозг порождает
особые энергетические процессы, которые синтезируются и переживаются человеком
как его образы и идеи. Энергетические процессы распространяются за пределы
нашего тела, их можно уловить, продифференцировать и прочитать даже потаенные
мысли человека.
С
этой гипотезой я отправилась в Институт мозга, который работал тогда на базе
госпиталя, в лабораторию, где работали С.М. Блинков и В.С. Русинов. После моего
рассказа Самуил Михайлович подвел меня к столу, где лежали какие-то ленты с
извилистыми линиями, и сказал: «Вот ваши» токи». Он, однако, объяснил, что они
не дают возможности понять мысли, но позволяют локализовать область ранения в
мозгу. В лабораторию я ходила недолго. Но решила писать диплом по психологии.
С
этой целью пошла я на кафедру психологии
154
философского
факультета, которую долгое время считала частью Института психологии АПН РСФСР,
так как она располагалась в том же здании на втором этаже. Внимание мое привлек
элегантный человек с тонкими чертами лица и ироничным взглядом. Я уже знала,
что его зовут П.Я. Гальперин. Я представилась и сказала, что хотела бы
писать" диплом по психологии. Первый же его вопрос мог бы повергнуть иного
в замешательство, но меня в мире психологов ничто не удивляло. И на вопрос
Петра Яковлевича, как обстоят у меня дела с умом, я деловито ответила: «Я
умная». Тогда он спросил: «А не поинтересоваться ли вам Антоновичем?». И надо
же такому случиться: в школе я раза два писала сочинение о Н.Г. Чернышевском,
имя М.А. Антоновича было мне знакомо, и я охотно взялась за эту тему. К
положенному времени я принесла свой труд, чему П.Я. Гальперин был весьма
удивлен. Он объяснил мне, что дипломники должны ходить к руководителю с
вопросами, а руководитель делает язвительные замечания на полях их листочков и
ставит вопросы.
— Вы считаетесь ученицей С. Л. Рубинштейна. Расскажите, пожалуйста, немного
о нем.
—
После защиты диплома осенью 1948 г. я поступила в аспирантуру на кафедру
психологии философского факультета МГУ. Моим руководителем стал С.Л.
Рубинштейн. Тему диссертации мы выбрали быстро: перед аспирантурой я увлеклась
учением Н.Я. Марра и написала большую статью «для души». Но потом решила
показать ее Сергею Леонидовичу, и он сказал, что это неплохая основа для
разработки темы «Особенности первобытного мышления». Полтора года я работала
над ней с большим интересом, но за это время произошло потрясшее меня событие:
в 1949 г. в Институте психологии состоялось, заседание, организованное
руководством Академии педагогических наук, С. Л. Рубинштейна в числе других
крупных ученых подвергли беспощадной и несправедливой критике как космополита.
Он был лишен всех званий и должностей, оставшись лишь сотрудником сектора
философских проблем психологии, которым он до этого заведовал в Институте
философии. Но он продолжал много и упорно работать со своими аспирантами.
А
1950 г. оказался фатальным для моей диссертации. Это, был, год «дискуссии» по
вопросам языкознания, в результате которой Н.Я. Марр был объявлен псевдоученым.
В этот же год состоялась Объединенная сессия АМН и АН СССР, где физиологи
объявили психологию лженаукой, а единственным истинным научным подходом к
психическим явлениям — учение И.П. Павлова. Но для ряда психологов
условнорефлекторная теория отнюдь не была незваным чужаком. С.Л. Рубинштейн еще
в конце 40-х гг. начал анализировать учение И.М. Сеченова и И.П. Павлова. Е.А.
Будилова, поступившая к нему в аспирантуру Института философии АН СССР, уже
заканчивала диссертацию об учении И.М. Сеченова. Мне же С.Л. Рубинштейн
предложил проанализировать на основе закономерностей аналитико-синтетической
деятельности мозга элементарное наглядно-действенное «мышление» высших
животных, действующих в проблемных ситуациях. Фактически мне пришлось заново
писать диссертацию на совершенно другую тему: «Учение И.П. Павлова о высшей
нервной деятельности и проблема мышления» (я защитила ее в 1952 г.). Нисколько
не преувеличивая, могу сказать, что, изучая шаг за шагом
аналитико-синтетическую деятельность животных в наглядных ситуациях, я впервые
по-настоящему поняла, что такое мышление и каковы механизмы его функционирования.
Я видела, как постепенно животное переструктурирует ситуацию задачи. Это был
мой первый опыт профессионального исследования.
— В свое время Вы работали в Психологическом институте. Какие научные
разработки Вы в нем вели? Чем Вам больше всего запомнились годы, проведенные в
этом институте?
—
После рекомендации моей диссертации к защите С.Л. Рубинштейн сообщил, что с ней
хотел бы познакомиться Б.М. Теплов. Борис Михайлович задал несколько вопросов
по содержанию работы, а потом спросил, где же я предполагаю работать. Я
сказала, что буду думать об этом, когда защищу диссертацию, а сейчас я для всех
просто «кот в мешке». Вскоре я узнала, что Б.М. Теплов рекомендовал меня для
работы в Институте психологии. Так в начале 1953 г. я стала сотрудницей
лаборатории мышления и речи, которую возглавлял Ф.Н. Шемякин. И естественно, я
стала продолжать экспериментально изучать процессы решения задач — теперь уже
на взрослой выборке. Задачи я выбрала такие, для решения которых индивид должен
был увидеть в предмете «латентные», «слабые» свойства,
155
маскируемые
привычными, функциональными, «сильными». Механизмом усмотрения «латентных»
свойств предметов оказалось последовательное включение предмета в новые системы
связей. В духе павловского учения этот процесс был назван «анализом через
синтез». Я была очень увлечена экспериментальной работой, благодаря которой я
обнаруживала ошеломлявшие меня факты. Например, взрослые, люди с высшим
образованием, решали «задачи Пиаже» как дети, находившиеся на дооперациональной
стадии развития. Одновременно по заданию Ф. Н. Шемякина я занималась изучением
наименований разных цветовых оттенков в разных языках. Тема эта была совсем не
психологическая, за что Ф.Н. Шемякина постоянно критиковали. Я для себя
обозначила эту тему как соотношения понятия и значения слов. И различие этих
форм обобщений казалось мне занятным.
— Проработав в Психологическом институте три года, Вы ушли из него в
Институт философии. С чем это было связано?
—
Я, вероятно, стала бы экспериментатором, но неожиданно социальная ситуация моей
жизни резко изменилась. Настала пора оттепели, и С.Л. Рубинштейну возвратили
общественное признание. В 1956 г. он вновь был назначен зав. сектором
философских проблем психологии в Институте философии и начал формировать его
заново. Он пригласил Е.А. Будилову, меня, Н.С. Мансурова, Е.В. Шорохову, своих
дипломников (А.В. Брушлинского и К.А. Славскую) и, конечно, Н.Н. Ладыгину-Котс
— нашего единственного зоопсихолога. Все мы занялись теоретико-методологической
обобщающей работой.
Я
очень привязалась к Психологическому институту, но в то же время я с величайшим
уважением и любовью относилась к С.Л. Рубинштейну, с которым часто общалась, да
и задачи Института философии требовали разработки психологической теории. А.А.
Смирнов был решительно против моего ухода, Б.М. Теплов задумчиво сказал: «С
Сергеем Леонидовичем, работать, конечно, хорошо..., но вот учреждение, в
котором находится сектор...» Оригинальную мысль высказал по этому поводу Ф.Н.
Шемякин: «Уйдете вы или останетесь, жалеть вы будете и в том, и в другом
случае», и лишь одна Н.А. Менчинская уверенно произнесла: «Нужно уходить, там
перед вами откроются более широкие возможности».
В
июне 1956 г. я стала сотрудницей Института философии. Я начала готовить
монографию по своей диссертации. Мы продолжали работать над темой «Павлов и
психология», немного занимались проблемой мышления. С.Л. Рубинштейн, закончив
две свои монографии — «Бытие и сознание» и «Принципы и пути развития
психологии», разработал проспект коллективного труда «Современная психология в
капиталистических странах», но развернуть работу над ним он не успел: 1 января
1960 г. он собрал нас, своих учеников, на празднование Нового года, а 11 января
его не стало.
Мое
личное горе нельзя описать. К нему присоединилось сознание, что с уходом С.Л.
Рубинштейна из жизни изменилась вся наша психологическая наука. Заведование
сектором дирекция возложила на Е. В. Шорохову — она прошла школу ученого
секретаря Института философии, и дирекция убедилась в ее мужском характере. Мы
продолжили линию, намеченную С.Л. Рубинштейном,— писали обобщающие труды по
зарубежной и отечественной психологии.
Еще
подготавливая свою кандидатскую диссертацию, я была поражена, насколько тонко и
искусно представители необихевиоризма на материале животных выделяли этапы и
разновидности процессов анализа и синтеза — ориентировки в проблемных
ситуациях, которая приводила в конце концов к выделению и обобщению животными
существенных отношений в незнакомой для них обстановке. Да, в конце концов у
животных вырабатывался навык — но какими же усилиями интеллектуальной
деятельности он формировался! В 60-е гг. я с огромным интересом продолжала
изучать экспериментальные материалы необихевиористов. Десятки раз я видела
подтверждение вывода А.В. Запорожца о неправомерности принижающего отношения к
навыку — ведь в нем выделено самое существенное, самое необходимое для
успешного выполнения действия. Я стала исследовать другие направления в
зарубежной психологии и поражалась, в каком новом и необычном свете
представлялась личность и ее душевная жизнь в трудах выдающихся психологов. О
некоторых из них я писала — но насколько же малую часть анализа их творчества я
опубликовала, и сколько из их работ остались за рамками осмысления! Кое-что
вошло в мою монографию «Материалистическая мысль в зарубежной психологии».
— Почему Вы все же решили уйти из Института философии? Чем Вас привлек
156
Институт
психологии АН СССР? Было ли это связано с изменением Ваших научных интересов,
которые включали первоначально проблемы мышления, затем методологию и историю
психологии и, наконец, психологию личности?
—
В 1972 г. наш сектор перешел во вновь организованный (первый в системе Академии
наук СССР) Институт психологии. Работая там, я защитила докторскую диссертацию
в НИИ ОПП АПН СССР (ныне Психологический Институт) и с 1974 г. по 1992 г.
заведовала лабораторией психологии личности в ИП АНе. Думаю, что повышенный
интерес к личности сформировался у меня частично в результате анализа
персонологических теорий и неудовлетворенности статичным подходом некоторых
персонологов к личности как совокупности устойчивых свойств, выявляемых
опросниками. Поэтому коллективные труды, выпущенные под моей редакцией и
созданные на основе многолетних теоретических семинаров, были посвящены
вопросам развития личности, а в статьях разрабатывались идеи динамического
подхода к личности.
—Вы долгое время работали с Б.Ф. Ломовым. Что вы могли бы сказать о нем как
об организаторе и руководителе Института психологии АН СССР?
—
Институт психологии АН СССР, в котором я стала работать с 1972 г., открыл свои
двери в декабре 1971 г. Его создатель Борис Федорович Ломов был ленинградцем.
Он продумывал организационную структуру института, подбирал кадры. Его замыслом
было построить институт по принципу системности: начиная от физиологических и
психофизиологических основ психики и кончая социальной психологией. Реализовать
такой системный подход очень нелегко, и к настоящему времени лишь небольшие
разработки на разных уровнях психики начинают синтезироваться. По моему мнению,
реализация системного подхода в отдельных направлениях ориентирует на
структурно-статичный подход к психике, который должен быть переработан на
основе длинамического подхода, подчеркивающего активность субъекта, постоянное
движение, преобразование, изменение, рост и развитие душевной жизни человека.
Если нельзя дважды войти в одну и ту же реку, то тем более невозможно дважды
встретиться с одним и тем же человеком, с одной и той же личностью.
Я
воспринимала Б.Ф. Ломова как спокойного и уравновешенного человека. О себе он
говорил, что если у него сложится определенное мнение о человеке, то он его
практически уже не меняет. В выступлениях в институте и на заседаниях отделения
философии, социологии и права (теперь к названию отделения прибавилось слово
«психология») АН СССР он был деловит и краток. Я знала, что одно время Борис
Федорович был актером, и мне хотелось подметить, не проявится ли у него в
чем-то это прошлое, но я видела лишь человека, поглощенного научными
проблемами, озабоченного административными делами — и никаких проявлений,
которые могли бы свидетельствовать о прошлом занятии. Мы уважали Б.Ф. Ломова за
владение современным уровнем психологической науки, за доброжелательное
отношение к сотрудникам. Он мог быть и очень деликатным, но в случаях, когда
неблаговидные поступки человека выводили его из себя, Борис Федорович мог быть
и очень жестким. Мне импонировало в нем то, что у него не было любимчиков. Были
старые друзья по Ленинграду, были единомышленники. Но несмотря на приветливое и
дружеское отношение, он всегда соблюдал определенную дистанцию, которую никому
не разрешалось сокращать.
— Расскажите о значимых для Вас итогах Вашей научной деятельности и
сегодняшних интересах.
—
С давних пор я анализирую мировую психологическую науку и не перестаю
изумляться, насколько многокачественной предстает душевная жизнь человека в
разных концепциях, сколь разнообразны образы личности в многочисленных
персонологических теориях. И я глубоко прониклась убеждением, что личность
бесконечно богата, неисчерпаема, что действительность ее жизни,
развертывающаяся в действиях, мыслях и чувствах, могуча и пластична. Многие
пробелы в нашей отечественной психологии я пыталась заполнить некоторыми мало
известными теориями, правда, в очень сжатом и урезанном виде. Мне хотелось бы,
чтобы наша психология, перестраиваясь и развиваясь, ассимилировала концепции П.
Жанэ и Э. Эриксона, В. Франкла и Э. Фромма, дополняющие, когнитивистскую
ориентацию психологии.
Я
уверена в необходимости развивать динамический подход к личности. Ему посвящены
некоторые мои статьи. Я понимаю необходимость статичного описания личности в
терминах устойчивых ее свойств. Но
157
личность
— это непрерывно меняющаяся целостность, вырывающаяся за границы своего
построенного жизненного мира, развивающаяся, переделывающая и себя, и
исторические условия своего бытия. Системный подход, ориентированный в большей
мере на структурно-статичный подход к личности, должен быть преобразован на
основе динамического подхода к ней.
Обратившись
к исследованиям личности в ее повседневной жизни, я была поражена тем, с каким
мужеством, изобретательностью, многочисленными умениями человек может психологически
преобразовывать свои преимущества. Те приемы, которыми пользуются
психотерапевты и психоконсультанты, люди постоянно практикуют в своей обыденной
жизни. Эта захватывающая проблема преодоления, решения трудных жизненных задач
— настоящее и будущее моих исследований.