11

 

ИЗ АВТОБИОГРАФИИ Н. А. РЫБНИКОВА - ОДНОГО ИЗ ПЕРВЫХ СОТРУДНИКОВ ПСИХОЛОГИЧЕСКОГО ИНСТИТУТА 1

 

На протяжении истекших 35 лет мне пришлось участвовать в создании в налаживании целого ряда психологических ячеек. Больше всего времени и энергии было уделено созданию Психологического института. Обычно его создание связывается с именем Г.И. Челпанова. Так это и есть на самом деле.

Это был талантливый режиссер, умевший великолепно дирижировать созданным им оркестром. А подбирать людей, побудить их к работе, создать дружный коллектив — все это ему удавалось великолепно. Педагог и организатор он был исключительный. Приехав из Киева во второй половине 1907 г., он с сентября начал организовывать лабораторию. Помещалась она в трех комнатах нового здания Московского университета, с левой стороны от входа, окнами к памятнику М. В. Ломоносову. В течение пяти лет в этом помещении я, что

 

12

 

называется, и дневал, и ночевал. Первая комната — библиотека, где можно было почитать, позаниматься. Там выставлялись очередные доклады, тезисы. Рядом, в большой комнате, помещалась лаборатория, где было несколько столов с аппаратурными установками. Здесь-то и велись опытные работы, причем график их был составлен так, чтобы участники не мешали друг другу. В дальней комнате находился кабинет самого Г.И. Челпанова, который бывал там почти все время, если не читал лекций. Заседания семинара и доклады по экспериментальной психологии происходили в лаборатории. В семинаре участвовало около 20 человек, прошедших соответствующие испытания, по экспериментальной психологии работали не все. Кроме меня и К.Н. Корнилова, с которых надо начинать плеяду челпановских учеников-экспериментаторов, надо назвать еще кое-кого.

Г.И. Челпанов из Киева привез двух своих учеников — П.П. Блонского и Мезько. Но Блонский не стал экспериментатором, а Мезько куда-то пропал, о нем потом ничего не приходилось слышать. Затем в лаборатории стали работать А.А. Каэлас, В.Е. Смирнов, Н.П. Тутышкин, Балабанов, К.Е. Фридрих, Гордеев, В.М. Экземплярский и Б.Н. Северный. Эта группа могла уже опереться на то, что было сделано нами. С некоторыми из этой группы и теми, кто пришел в лабораторию позднее, установились дружеские связи, поддерживаемые и после окончания университета. Сюда надо отнести (кроме К.Н. Корнилова) Н.П. Тутышкина, В.Е. Смирнова, К.Н. Соколова, В.П. Бобынина, Розевака и др. Собирались и затрагивали психологические темы не только на официальных семинарах, но и в дружеской компании за чашкой чая. Чаще всего собирались у меня. Памятно собрание, на котором К.Н. Корнилов впервые поведал о своих реактологических установках. Делились результатами своей работы, соображениями о планах и т. д.

... Всю работу черновую (и не только черновую) пришлось взять на себя мне и К.Н. Корнилову. У Г.И. Челпанова была общая идея создания института, уточненная после его поездки в Европу и Америку. Но приехав в Москву и начав создавать психологическую лабораторию, он далеко еще не осознал, во что все это выльется. Не всегда он был знаком с психологической аппаратурой, особенно с методикой лабораторного эксперимента. Эту работу нам с К.Н. Корниловым пришлось взять на себя, прибегая в отношении техники к служителю Губареву, к помощи сводных руководств В.Вундта («Основы психологии»), Э.Титченера и др. Это разгадывание тайны аппарата (один хроноскоп чего стоит!), особенности методики его использования отнимали у нас много времени и сил, но это было необходимо для того, чтобы пустить в ход лабораторию, позднее превратившуюся в институт. Хотя основную работу я вел по памяти, но для целей овладения «тайной» аппаратов и методики мне пришлось проработать и осязание, и зрение, и внимание — целый ряд разделов экспериментальной психологии. Овладевши аппаратами и методикой, я докладывал результаты на заседании семинария. Таким образом, последовательно были проработаны все разделы экспериментальной психологии. Эти разделы позднее вошли в курс экспериментальной психологии Г.И. Челпанова, где он почему-то умолчал о моей роли и роли других товарищей, беззаветно отдававших свой энтузиазм, время, труд, изобретательность на создание лаборатории института. Правда, первый литографический курс экспериментальной психологии было поручено редактировать мне. Это курс, читанный Г.И. Челпановым в 1909/10 г. С его обработкой и подготовкой к печати, особенно подбором и исполнением рисунков, пришлось много потрудиться.

Значительно позднее (1933 г.) Г.И. Челпанов писал: «Настоящим удостоверяю, что Н.А. Рыбников, будучи студентом 3-го курса 1-го МГУ, с осени 1908 г. фактически выполнял обязанности лаборанта при кафедре психологии 1-го МГУ. Н.А. Рыбников редактировал курс психологии, читанный в 1908 г. и изданный в 1909—10 г. Н.А. Рыбников редактировал курс экспериментальной психологии, читанный в 1909 г. Н.А. Рыбников принимает активное участие в работе организующейся лаборатории

 

13

 

при 1-ом МГУ, прорабатывает и докладывает ряд тем в заседаниях лаборатории, подготовляет для лекций по психологии аппаратуру, проводит на лекциях показательные эксперименты, руководит практическими занятиями вновь принятых студентов.

В 1908 г. психологическая лаборатория не имела штатных ассистентов. Своим многосторонним участием в качестве добровольного ассистента в организации научной работы Н.А. Рыбников, имевший уже тогда высокую научную квалификацию, оказал огромную услугу исследовательской работе по экспериментальной психологии при МГУ».

В течение пяти лет работая в лаборатории, я неплохо освоил технику и методику экспериментальной психологии. Хотя основной моей темой была память, но я последовательно брал и остальные темы. Помню, что дольше других задержался на осязании, бинокулярном зрении. Вот почему, когда в 1913 г. мы переезжали во вновь отстроенное здание Психологического института, я считал, что в основном своей специальностью (экспериментальной психологией) я овладел. И в новом здании я продолжал свою работу по психологии памяти, но уже не с тем подъемом, как раньше. Вообще говоря, этот переход в новое помещение, привлечение новых многолюдных кадров, выдвижение Г.И. Челпановым своих правоверных учеников (Б.Н. Северного и В.М. Экземплярского) — все это повело к потере той близости и исключительности, которые имели место в старой маленькой лаборатории. Кроме того, у меня появились новые интересы (педагогическая психология), которые не только не находили поддержки у руководителя, но даже наоборот — он их осуждал. Да кроме того, я ему уже не был так нужен, ибо выросла нами же подготовленная смена. Правда, официально я занимал должность старшего ассистента, имел отдельный кабинет, но мне Г.И. Челпанов подбросил мастерскую и отчетность по институту, ссылаясь на то, что я знаю бухгалтерию. А это было очень мало интересным. Он пытался даже отослать меня в Киев к Зеньковскому. Вот почему я постепенно отходил от института, душой был в Педагогическом музее Учительского дома, где велась живая и для меня более интересная работа. А в связи с реорганизацией института Г.И. Челпанов объявил конкурс, предложил и мне подать на него заявление. Мне показалось это обидным, ибо мое участие и моя работа по созданию Психологического института, где я десять лет работал бесплатно, были на виду. Я на конкурс не подал, не стал читать и пробной лекции, чтобы получить звание доцента, и ушел из института и университета.

Таким образом, первый период моей деятельности в Психологическом институте охватывает целых десять-двенадцать лет (1908—1920). Это период роста, овладения специальностью, большой организационной и педагогической работы. Исследовательская работа велась по линии изучения памяти — именно в этот период добыты основные и наиболее ценные результаты. Но в период бурного строительства и творчества вести академическую работу под крылышком Г.И. Челпанова мне было трудно и поэтому я предпочел от нее отойти.

На сей раз инициатива создания нового центра исходила сверху. Отдел трудовой школы Наркомпроса в лице В.Н. Шульгина обратился к ряду лиц с предложением организовать центр, который обслуживал бы запросы Отдела в отношении научного обоснования приемов и методов работы с детьми. 20 июля 1920 г. состоялась первое организационное собрание будущего института, на котором присутствовали Шульгин, Булак, Российский, Орлов и Рыбников. Было решено организовать Педологический институт, и эту организацию поручили мне. Институт должен быть организован в составе секций: психологической (Рыбников), антропологической (Бунин), медицинской (Российский) и педагогической (Соловьев).

Так начался новый — третий период моей организационной деятельности — целых десять лет (1920—1930) связано с работой этого института. Задача, стоявшая передо мною, была очень сложная, ибо не было ничего — даже помещения. Сначала отвели маленькую комнатушку (№ 13) в самом Наркомпросе (на Крымской площади). В этой комнате

14

 

начал хозяйничать К.И. Соколов, а скоро ему компанию составил Правоторов. Однако скоро нас из недр Наркомпроса выбросили, дали большущий сарай в Воспитательном Доме, на Солянке. Но там было так неуютно и необжито, что не хотелось ничего делать. Начали вновь искать помещение. Благодаря оборотливости Конрада — лица, никакого отношения к институту не имевшего, но умевшего предложить коменданту пуд пшена и литр спирта,— институт получил неплохой особняк на Малой Бронной, где и помещался целых три года, затем переехали на Арбат, а с Арбата — в помещение Политехнического музея в связи со слиянием с Институтом методов школьной работы. Постоянные поиски помещения, переезды, частые инспекторские налеты и ревизии, нечеткости профиля института и т. д.— все это требовало огромнейшей организационной работы, особенно в период самостоятельного бытия Педологического института. Она несколько ослабела, когда институт слился с ИМШР, став одним из отделов последнего. Это произошло в 1925 г., и пять лет я работал под крылышком директора Шульгина. Всего сложнее было с кадрами — совсем не было подходящих людей, в большинстве случаев это были люди, работавшие раньше в других областях. Так, когда я потребовал от философа А.Ф.Лосева годовую продукцию, он принес мне свою работу об идеях Платона. А И.П. Четвериков, так тот и этого не дал, отделывался разговорами вокруг и около.

Неясность профиля, слабая спаянность коллектива, пестрота его состава, отсутствие у него единства в установках — все это создавало большую напряженность во взаимоотношениях с Главнаукой, которой были подчинены научно-исследовательские учреждения. Всю тяжесть этой неувязки мне как директору института приходилось испытывать на себе. Эта напряженная организационная работа возросла в связи с открытием педагогических курсов, выработкой плана, подбором лекторов. Хотя для заведования курсами был приглашен Н.Н.Дьяков, но большая доля хлопот и ответственности ложилась на меня как директора. Вот почему я не очень жалел, когда нас превратили в отдел и отдали в подчинение Шульгину. В качестве отдела мы работали до 1930 г., когда ИМШР переименовали в Институт марксистско-ленинской педагогики, в котором не нашлось места для нашей науки.

В 1924 г. Психологический институт предложил мне вернуться в качестве заведующего секцией детской психологии. К этому времени состав института сильно изменился. Возглавлял его К.Н. Корнилов, ученым секретарем был сначала Франкфурт, а позднее И.Д. Сапир, оба они имели большой вес, так что трудно было сказать, они ли при Корнилове состояли, или Корнилов при них. К.Н. Корнилов стремился собрать все психологически значимое, мало считаясь с отношением к нему приглашаемых им лиц. Из молодежи в это время образовалась спаянная группа, в которую входили А.Р. Лурия, Л.С. Выготский, В.А. Артемов и Н.Ф. Добрынин. Они составляли «Практикум», «Хрестоматию», были активными сторонниками корниловской реактологии. Это направление бихевиоризма П.П. Блонского и В.М. Боровского было той платформой, которая объединяла тогдашний коллектив Психологического института. А коллектив этот был очень пестрый, хотя первое время эта пестрота не была так заметна, как это выявилось впоследствии. Ко времени моего возвращения в Психологический институт в 1924 г. там имелись следующие секции: общей психологии (К.Н. Корнилов), социальной психологии (М.А. Рейснер), зоопсихологии (В.М. Боровский), психотехники (И.Н. Шпильрейн), патопсихологии (А.Б. Залкинд). Мне было предложено заведовать секцией детской психологии. Кроме меня, штатным сотрудником была М.Н. Белокопытова — уже довольно пожилая особа, когда-то работавшая в области педагогики, к психологии имевшая очень косвенное отношение, не совсем доверявшая руководителю секции, очень претенциозная, но без всяких к тому оснований. Она сильно мешала работать по-настоящему, сама же вела работу через пень-колоду. Это было не только пустое место, но скорее величина отрицательная. А ведь это был единственный

 

15

 

сотрудник секции. Правда, были и аспиранты, даже двух призывов.

Вышло так, что в конце 1930 г. в связи с дискуссией на психологическом фронте, когда А.А. Таланкин и К° повели кампанию против меня, я вновь предпочел уйти из института, о чем и подал заявление тогдашнему директору Татьяне Коган.

Мне пришлось уйти и из Психологического института, и из 2-го МГУ, Педтехникума, одним словом, я очутился у разбитого корыта. Пришлось поступить на работу в хозяйство связи, в Центральную психофизиологическую лабораторию Наркомсвязи... Основная работа велась по профподбору и производственному обучению связистов — заново приходилось изучать условия работы связистов, ходить на производство, выезжать на места и т. д. В 1937 г. в связи с опорочиванием тестовой методики профподбор был свернут, затем отдел кадров наркомата взял на себя и выработку методики производственного обучения.

Спустя 8 лет, в 1938 г., я вновь получил приглашение работать в Психологическом институте. После В.Н. Колбановского институт возглавлял К.Н. Корнилов, вернувшийся сюда в марте 1938 г. Приглашен я был на скромные роли, на 1/4 ставки, и с мая начал развертывать работу по истории психологии. Доложил план, который был принят, но скоро получил от замдиректора Ф.П. Шемякина указания, что в первую очередь нужно подработать вопрос о постановке преподавания психологии в вузах и средней школе. С этой темы я и начал свою работу. Спустя год мне дали лаборанта — Л.И. Румянцеву, которая очень горячо взялась помогать мне в развертывании работы по истории психологии, по созданию кабинета истории психологии. Работа пошла неплохо, устроили ряд выставок, подобрали материал по истории, начали его обрабатывать...

... Война и последовавшая эвакуация заставили эту работу временно свернуть, переключившись на военную психологию. Мне было поручено начать организацию кабинета военной психологии. А когда началось восстановление замершей работы — после разгрома немцев под Москвой,— мне было поручено возглавить работу института, взять на себя исполнение обязанностей директора. Эти обязанности я исполнял до октября 1942 г., когда Наркомпрос назначил директором С.Л. Рубинштейна. Когда я вступал в обязанности директора, то у меня было всего лишь два научных сотрудника (Н.Д. Левитов, К.X. Кекчеев). Пришлось набирать новых, создавать актив, объединять московских психологов вокруг разработки тем, имевших оборонный характер. Это до некоторой степени мне удавалось делать, но вообще же этой ролью я очень тяготился, особенно в связи с тем, что приходилось быть и начальником объекта по линии ПВХО — здесь масса больших и мелких дел, отнимавших бездну времени и сильно портивших настроение. Поэтому был очень рад передать свое директорство С.Л. Рубинштейну и вернуться в свой кабинет истории, где занялся историей психологических съездов и конференций, изучением психологической литературной продукции за весь период существования отечественной психологии...

 

Неосуществленные мечты

 

... Человек, его жизнь мне всегда казались наиболее интересными из всего того, что вообще существует. Отсюда мой интерес к жизненному пути человека, его биографии. Начав работу в этом направлении, я убедился, что биографический материал является неисчерпаемым кладезем не только для психологии, но и для целого ряда дисциплин, имеющих отношение к человеческой личности. Все они в целом и каждая из этих дисциплин в отдельности должны вести изучение биографического материала. Но для этого нужно собирать, систематизировать - одним словом, как-то организовать этот материал. Эту сторону дела я мыслю в виде специального Биографического института, в задачи которого должны входить: - сбор, сохранение, систематизация, изучение и всяческое использование человеческих биографий. Этот институт должен быть

 

16

 

не только научным центром большой согласованной работы по изучению и использованию обширного биографического материала, но и своего рода музеем и, вернее, пантеоном человечества, его коллективной памятью, местом, где бы собирались и хранились следы о жизни и деятельности как выдающихся, так и обычных людей.

Эта идея создания Биографического института у меня сложилась в конце 1916 г., когда я попробовал ее выразить в ряде статей и листовок. Несколько раз докладывал ее на съездах, конференциях. Это был период широких и смелых замыслов, и мои первые шаги встретили горячий и сочувственный отклик. Помнится мой доклад на съезде краеведов, для которого я выпустил специальную листовку о собирании и изучении биографий местных деятелей. Да и Главнаука первое время заинтересовалась этой идеей, сидевший там В.М. Боровский заявил: «Развертывайте работу, мы ее поддержим». Но дальше этого платонического сочувствия дело не пошло. Это развертывание могло быть осуществлено лишь по линии Педологического института, при котором была создана биографическая секция, где работали М.А. Цявловский, И.М. Тарабрин, Н.П. Чулков и другие. Подготовили сборник «Отошедшие», был заслушан ряд докладов, в том числе доклад Т.Е. Сегалова о знаменитом румынском воре Монкинеску.

Особенно идею создания Биографического института поддерживала моя сестра Мария Александровна. Мы с ней спланировали выпуск сборников «Биографии», куда она подготовила статью, дали статьи И.М. Тарабрин, Н.П. Чулков («О биографических словарях») и другие. Был подготовлен биографический сборник «Русские замечательные женщины». Но удалось выпустить лишь «Биографии и их изучение» и «Автобиографии рабочих» да ряд статей, помещенных в журнале «Психология», «Педология» и др. Главное же — не удалось создать базы для развертывания работы по сбору и изучению массового биографического материала. Немного теплилась работа в биографической комиссии Центрального Педологического института, но с его закрытием работу пришлось свернуть; я вел ее на собственной квартире, где постепенно сколачивалась библиотека будущего Биографического института. Несколько раз я обращался в Академию наук, Агитпром ЦК, Главнауку, но эти обращения успеха не имели. На некоторые из них я и ответа не получил. Академия наук (А.М. Деборин) ответила, что биографии немногих избранных изучаются и собираются, а биографии всех собирать и изучать ни к чему. Другие говорили о несвоевременности затеи, ее фантастичности и т. д. ... Думаю, что придет время, когда удастся и у нас реализовать эту идею. Нужно, чтобы было создано учреждение, которое бы собирало, хранило, изучало массовый биографический материал, обобщало накопленный человеческий опыт, было бы коллективной памятью человечества. Такой памятник обобщенному человеческому опыту будет создан, ибо нужда в нем большая.

Другая идея, не получившая полной реализации — это Педологический институт. И здесь то, что было реализовано, что называлось громким именем «Центральный Педологический институт», было далеко не тем, о чем я мечтал. Систематического, длительного изучения развивающейся личности ребенка с момента рождения и до зрелости, массового сбора и обработки материала наладить не удалось.

Должен быть создан центр всестороннего, систематического, длительного изучения человека на всех стадиях его развития. В сущности, это должен быть не Педологический институт в собственном смысле слова, ибо, наряду с детством, должен быть изучен и зрелый возраст (акмеология), и старческий (геронтология). Все эти три основные ступени человеческой жизни должны изучаться согласованно, это изучение должно взаимно дополнять друг друга и в отношении методов, и в отношении целей...