77
СЛУХИ КАК
СОЦИАЛЬНО-ПСИХОЛОГИЧЕСКИЙ ФЕНОМЕН
Слухи, или «ходячие вести», как сказал бы В. И.
Даль, являются относительно новым предметом профессионального анализа
социологов и психологов (см. [2]). В этой статье делается
одна из попыток разобраться в феномене слухов, маркировать некоторую «сетку
координат» (культурные области, социальные сектора, ключевые понятия и т. д.)
для дальнейшего движения исследователя в изучении данного явления.
Задумываясь, о чем бывают слухи, обнаруживаешь, что
обо всем. Тематически они охватывают весь значимый мир человека и общества: они
вездесущи. Конечно, у слухов есть своя иерархия, свой «круг», свой индекс
сенсационности.
Так что же такое обыкновенный слух — rumor vulgaris? Прежде всего это теневой мир, своего рода черный рынок информации:
ценность слуха в том, что он неофициален, сообщается своим, а значит — о чужих.
Иначе говоря, слухи — это вести обо всем интересном чужом (или как бы чужом, в
модусе отстранения от него) для своих. Тем самым делается первый шаг к
стратификации общества в обыденном сознании: мир привычно и устойчиво поделен
на своих и чужих.
Для массового сознания чужие это те, кто выше в
плане социальном (власть, начальство и т. п.) или культурном («звезды», чужаки
и др.). И стало быть, мир слухов — это образы иерархии, отраженные в
уравнительном сознании. Впрочем, как мы уже сказали, возможно и переворачивание
иерархии — негативная идентификация, самоопределение от противного: тогда
предметом слуха становится низший, вернее, демонстративно низвергаемый (козел
отпущения и т. п.). Структура сознания при этом отражает нравы процедуры
низвержения — вознесения.
С разделением мира на своих и чужих связано и
удвоение — наличие второго дна в очевидности. Вот, дескать, каково оно на
первый взгляд, а вот что на самом деле — подразумевается во всех историях о
явном и скрытом (отсюда — узел мотивов подмены, разыгрывания, переодевания).
Рискнем предположить, что такое различение говорит об одном: стоит вдруг
увидеть, каково нечто чуждое «на самом деле», и оно становится своим. Чаще
всего этой операции сопутствует ценностное снижение: мол, знаем мы их, все
одинаковы, поскреби — и обнаружится! Социальные и культурные барьеры должны
быть труднопреодолимы, но все же проницаемы. Чуждое и далекое можно освоить и
приблизить — от дружелюбного «понять» до неисправимо рабского, хоть и
презрительного, «замазать».
Вообще-то говоря, возникновение слухов только и
мыслимо при таких разделениях на близкое и дальнее, видимое и подлинное,— когда
реальность не равна самой себе, «мир вышел из пазов», как сказал Гамлет. Иначе
говоря, и сами массовые слухи, и питающая их среда, ментальность — симптомы и
продукты разлома стабильного общества, его перехода к иному состоянию. В
глубокой истории это, например, осевой прорыв из архаического
78
общественного устройства (упомянем роль богини молвы
и сплетни Оссы — латинской Fama — в античной мифологии и
словесности от Гомера до Аристофана и Вергилия). Из истории нового времени
стоит вспомнить период XVII— XVIII столетий в Европе, когда в корне поменялись
механизмы регуляции поведения и в судьбу стал вмешиваться случай, начала
осознаваться роковая сила молвы, сплетни, клеветы — навязчивый мотив
европейской литературы от «Отелло» до «Севильского цирюльника».
Для России это вторая половина XVIII — первая
половина XIX в., когда случай становится основой репутации (еще одно понятие,
тесно связанное с толками), в том числе дурной или разрушенной: вспомним
классическую драму блестящей репутации, погубленной специально распространенным
слухом («Горе от ума» А. С. Грибоедова или, в пародийном варианте, «Мертвые
души» Н. В. Гоголя; о роли слухов в мире Ф. М. Достоевского уж не говорим).
Наконец, это послереволюционная Россия, когда эхом
социального взрыва по стране пошли волны слухов и сопровождающих их анекдотов,
а позднее их дьявольски «черные тени» — доносы и направленные утечки
информации, включая ложные. В дезинформированном обществе, в условиях
общественной стагнации и культурного безвременья любая информация фигурирует
лишь в форме слуха — от подсудных известий о ленинском «завещании» до глухих
толков о катынских жертвах и историй о том, как брали Берию или свергали
Хрущева.
Важно, что единицами слуха (слухообразующими элементами,
модулями) являются экстраординарные
события и герои. Личность героя (она часто отмечает и окрашивает собой и
значимость события) определяется его статусом — явным или скрытым и особыми
способностями (опять-таки скрытыми или явными). Существенно само
противопоставление явного и скрытого, игра слуха (и его инициатора, автора,
рассказчика) на этой двузначности.
Отсюда — важнейшая для слуха и его функционирования тема тайны и посвященности в нее,
приобщения к ней (например, слухи о «тайном обществе»). Собственно, слух с
очевидностью концентрирует все основания традиционной власти (власти в
обществе, отсылаемом к традиции) — чудо, тайну, авторитет.
Узлом, на который завязаны события и герои или
который они развязывают, является проблема — болевая точка, пункт наибольшего
напряжения или слома общественной структуры (экономические трудности,
преемственность политической власти и появление новых элит, международные и
межнациональные конфликты и т. д.).
Одна из разновидностей героя слуха (это может быть и
образ его рассказчика) — жертва.
Таким образом, складывается сюжет слуха: повествование об особом событии вокруг
особого героя, развивающееся как нарушение нормы (или предвосхищение этого),
вмешательство героя и восстановление нормы. Может быть и «черный» вариант,
своего рода микроантиутопия — преступление без наказания, мазохистское
самобичевание и т. п.
Важно, кроме того, что между миром чужих и своих
есть посредник — это посвященный (а потому — посвящающий других). Таков
рассказчик слуха[1], который
нередко дублирует свою персону (и укрепляет свой авторитет и надежность,
значимость слуха) еще одной фигурой — свидетеля (родственника, знакомого,
«одного парня» и т. п.). Эту обобщенную фигуру А. Шютц исследовал как «хорошо
информированного гражданина» [4].
Слово «гражданин»
(горожанин) здесь не случайно. Действия, о которых рассказывают слухи,
происходят в демонстративно «иной» среде. Один из образцов — сверхгород,
метрополь Зиммеля (грандиозная идея Нового времени, воплотившаяся в градостроительной
практике американских городов-мегаполисов),
79
тот самый Питер, в котором лес рубят, а по деревням
щепки летят. Этот чужой, заповедный — отталкивающий, опасный и влекущий — мир
увиден глазами пригорода, слобожанином, жителем окраины. Вспомним характерные
топосы этой культуры: кухня и скамейка
у крыльца — для женщин, доминошный стол и голубятня на задворках — для мужчин,
подвал, сарай и чердак — для детей. В «перевернутом» варианте местом действия (например,
таинственных и сверхординарных происшествий) может быть «дикая» деревня, глушь,
но опять-таки в ее противопоставлении большому городу: на этот раз поучительная
история рассказывается с его позиций [1].
В любом случае важно это противопоставление
закрытого мирка и открытого мира, рассказчик же и слушатель могут
идентифицировать место действия с тем или другим полюсом. И чем более среда
«закрыта», тем в большей мере жизнь в ней регулируется слухами — включая,
разумеется, наговоры, наветы, пересуды, доносы, поклеп и тому подобные
феномены. Скрупулезный анализ распространения ложного слуха о
педагоге-соблазнителе в закрытом женском училище дал К. Юнг (вообще слухи —
отменный материал для психоаналитика и психоисторика).
Поучительность
(моральность)
— фундаментальная, хотя не обязательно выпирающая, черта слуха как типа
повествования. Это еще одно указание на среду его возникновения, его
(внутреннего) рассказчика, он же (внутренний) адресат текста — коллективное,
слабо дифференцированное сознание, контролирующее реальность и интегрирующее
соответствующего типа сообщество подобными символическими средствами —
поучительным известием о «запредельном» (в социальном плане). Это может быть и
пропедевтическое предупреждение, устрашение, когда властитель обращается в
совратителя, спасительница — в коварную интриганку и в других немногочисленных
персонажей этого теневого театра.
В описанных выше своих качествах слух, во-первых,
достаточно обобщен (он ведь должен выйти за пределы частного случая), чем противопоставлен, например, сплетне или
ее официализированным вариантам — доносу, дезинформации. Во-вторых, он
сохраняет привязку ко времени и среде своего возникновения, чем противостоит
байке или поверью. В-третьих, слух связан со свежей новостью (в качестве
своеобразных городских «новостей» слух изучал Р. Парк [3]), более того — часто лишь с
предстоящим и этим противоположен легенде, анекдоту и т. п. В-четвертых, слух
заведомо неофициален, противостоит официальной собственно информации.
Вместе с тем в своем генезисе, в условиях
функционирования, во внутренней структуре и формах потребления и передачи слух,
как нам кажется, сохраняет связь со всеми перечисленными типами социальных
сообщений. Почему и сопоставление его с ними, по крайней мере на начальной стадии
работы, эвристически вполне перспективно.
Кроме всего прочего, слух интересен как праформа
общественного мнения. О молве и слухах как мнении общества заговорил, впрочем,
уже Тит Ливий, сблизив оба употреблявшихся для этих устных феноменов латинских слова
— fama и rumor. Мы видим в толках, помимо своеобразного
историко-социологического материала, еще и макросоциологическую характеристику
современных обществ определенного типа или на определенных уровнях их
структуры,— там, где действуют анонимные силы опеки сверху и страшится и
надеется зависимое, недифференцированное и малокомпетентное сознание снизу.
Эти отсеки неопатримониализма в общественных
системах, движущихся к современным обществам и существующих уже в их окружении,
отображаются в определенных, традиционных по форме феноменах массового
сознания. Причем эти суждения и оценки — сами суть изнанка системы здешних
массовых коммуникаций. В отличие от общественного мнения в строгом смысле
слова, продукты работы массового сознания не откристаллизовываются в системе
норм и жанров письменной культуры, они не обретают самостоятельной
80
общественной силы и не откладываются в структурах
соответствующих институтов (но могут быть особой стадией формирования
общественных настроений, продуктом — иногда побочным — возникновения тех или
иных социальных образований, либо же — их распада; содержание, структуру и
адресацию слуха в этих противоположных случаях можно различать примерно так,
как К. Маннгейм, скажем, различал утопию и идеологию).
Разумеется, в истоке слух — феномен групповой, даже
кружковый и в этом смысле локальный. Отсюда — активность слухов в таких
группах, как кружки и салоны, например, литературные, где они выступают
фактором межгрупповой борьбы. Но в качестве обобщенного до анонимности слуха суждение
или известие должно, покинув пределы своих, быть авторизовано другими группами,
обрести символическое измерение. Собственно, иначе слух не может стать
поучительным и выполнить свою роль первоначального контроля над реальностью и
регулятора поведения в сложно устроенной социальной среде современного
общества, города и т. д., содействуя сплочению близких и отграничению от
чуждых. Для всего этого нужно, чтобы слух в ходе межгруппового отбора и
обработки достиг стилизованности и необходимой всеобщности.
Важно, что это не всеобщность, скажем, категорий и
процедур науки, норм права или других продуктов рационализации мира. По своему
внутреннему устройству — это всеобщность родового, природного. В социальном
смысле ей соответствует уровень общего и основного в общественном
жизнеустройстве. Тут действуют такие нерасчлененно-коллективистские измерения,
как народ, нация, «все как один» и т. п. Скажем, в нашем случае уравнительному
сознанию соответствует изолированное от внешней среды анонимно-унитаристское
общество, пронизанное единством власти (и ее источника, и механизма
осуществления) власти. Здесь, в условиях монополии на определение реальности,
слухи выступают в роли информации. Но здесь же самые худшие из них, если
воспользоваться выражением Н. А. Бердяева об утопиях, сбываются: сегодня вряд
ли можно вообразить слух, который так или иначе уже не воплотился бы в нашей
реальности. Поэтому, кстати, печатные источники информации как бы пристроены
сегодня к системе слухов, живут на них (обстоятельство, среди тысяч других
проницательно отмеченное сатириком М. М. Жванецким): в письмах в «Аргументы и
факты» или «Вечернюю Москву» публика пишет: «слышала, что...» или «говорят...»,
а журналисты, ответственные лица или специалисты науки отвечают: «да,
действительно» или «нет, пока не подтверждается».
Добавим еще особую склонность нашего общественного
мнения к морализму — всеобщий и достаточно жесткий контроль над лояльностью
своих членов. Поэтому волеизъявление в виде слухов может, конечно, в
определенных исторических ситуациях (по контрасту с иерархической
стратификацией средневекового социума или на фоне тотальной подчиненности
населения, мобилизованного командно-административной системой) нести известный
гуманистический потенциал, напоминая о всеобщности «просто человеческого» (ср.
эту ценностную нагрузку «смеховой культуры народа» в знаменитой книге М. М.
Бахтина, написанной в конце 30-х гг.). Но переоценивать эти возможности не
нужно. Слухи были и будут атрибутом социальной жизни, поскольку ни одно
общество (кроме утопического) не согласовано до абсолютного единства, любое
общество всегда обладает особыми измерениями здравого смысла, неофициальной
культуры и т. п. И все же очевидно, что сфера действия слухов тоже ограничена и
отнюдь — вопреки заверениям или упованиям — не всеобща. Работать и выполнять
свои функции они могут лишь в контексте целого и наряду с другими
(официальными!) социальными институтами.
Более того, рамки человеческого отношения,
регулируемого миром слухов, и его критический потенциал достаточно узки. Органическое
неприятие
81
сложности, свойственное слухам, далеко от модуса
существования в современном социуме с его многомерностью, трудностями выбора,
грузом личной ответственности, пафосом индивидуального достижения, наличием
специализированных групп и дифференцированных подсистем. В конце концов
ментальность слухов — это упрощенный образ настоящего и будущего, отброшенный в
плоскость прошлого. Периоды исторического застоя, которому обычно соответствует
и особенно жесткая изоляция от внешнего мира, не только благоприятствуют
расцвету слухов — от заговаривающих будущее до дразнящей чернухи, но и сами
паразитируют на этой слуховой культуре. Официальная власть в такие времена, с
одной стороны, сама провоцирует направленные толки (поклеп и т. д.), с другой же
— с особой жестокостью карает за отклонение от централизованно-регулируемых
информационных потоков. Достаточно напомнить формулировки печально знаменитой
статьи 190. Закон Э. Дюркгейма — жестокость нормы ответственна за отклонения от
нее — увы, исполняется. И задержка движения к гражданскому обществу (российский
вариант «развития в форме торможения») каждый раз стимулирует волнения
популистской массы.
1. Campion-Vincet V. Complots et avertissiments: Legendes urbaines dans
la ville // Revue francaise de sociologie. Paris, 1989. A. 30. N 1. P. 91—105.
2. Kapferer J. N. Rumeurs, le plus vieux du monde. Paris, 1987.
3. Park R. E. News as a form of knowledge // Amer. J. of Sociol. 1940.
V. 45. P. 669—689.
4. Schutz A. Well-informed citizen // Schutz A. Collected papers. V. 2.
Поступила
в редакцию 24.II
1992 г.
[1] В «Грозе» А. Н. Островского
слухи о краях, где живут неправедные «салтаны», а также о людях с песьими
головами — сюжетах еще геродотовских времен и средневековых лубков — передает,
что характерно, странница, контрастирующая с неподвижным бытом провинциального
волжского городка.