139

 

ПАМЯТНЫЕ ДАТЫ

 

К 100-летию Осипа Мандельштама

 

ПРОБЛЕМЫ ПСИХОЛОГИИ РАЗВИТИЯ

 (ЧИТАЯ О. МАНДЕЛЬШТАМА)

 

Продолжение. Начало статьи, а также библиографию к ней см.: Вопр. психол. 1991. № 4.

 

В. П.ЗИНЧЕНКО

 

Проблема функциональных органов индивида достаточно хорошо развита в отечественной физиологии активности и в психологической теории деятельности. Практически одновременно с А. А. Ухтомским Н. А. Бернштейн рассматривал живое движение как функциональный, подобный анатомо-морфологическим, орган индивида. Он обладает биодинамической тканью, реактивен, чувствителен, эволюционирует и инволюционирует. А. В. Запорожец подобным образом рассматривал установку, а затем и эмоцию. О. Мандельштам распространил свое понимание образа и представления как органа также и на словесные представления, что после него было сделано Л. С. Выготским, который рассматривал слово и знак как орудия человека.

О. Мандельштаму принадлежит приоритет не только в постановке проблемы функциональных органов, но и в понимании наличия энергетического заряда, характерного для образа и представления. Из всех перечисленных ученых, развивавших идеи функциональных органов, об их энергетике писал только А. А. Ухтомский («сочетание сил, способное осуществить определенное достижение»).

Я уже не раз в других контекстах использовал фразу О. Мандельштама о том, что даже остановка — это разновидность накопленного движения. Когда посредством перцептивных действий формируется образ, то он аккумулирует и содержит в себе энергию, накопленную в этих действиях. Движения, осуществлявшиеся в пространстве и времени, трансформировались в симультанный пространственный образ, лишенный координаты времени. Но благодаря накопленной энергии он вновь может развернуться в пространственное движение. Естественно, что сейчас преждевременно говорить о соотношении потраченной и накопленной энергии при построении образа. И та и другая может быть огромной. Композиция образа из действий, объединение их в смысловые формулы, равно как и декомпозиция образа в действия, воплощение образа, требуют больших усилий. Лишь благодаря накопленной энергии возможен порыв к новым перцептивным, мнемическим, умственным или к исполнительным действиям.

Энергия развития, человеческая сущностная сила, человеческая самость — это ключевые понятия, практически отсутствующие в психологии развития. Для того, чтобы вчувствоваться в них, полезно обратиться к размышлениям на эту тему Б. Пастернака: «...в отличье от науки, берущей природу в разрезе светового столба, искусство интересуется жизнью при прохожденье сквозь нее луча силового. Понятье силы я взял бы в том же широчайшем смысле, в

 

140

 

каком берет его теоретическая физика, с той лишь разницей, что речь шла бы не о принципе силы, а о ее голосе, о ее присутствии. Я пояснил бы, что в рамках самосознанья сила называется чувством» [10; 174]. И далее Б. Пастернак пишет: «Собственно, только сила и нуждается в языке вещественных доказательств. Остальные стороны сознанья долговечны без замет. У них прямая дорога к воззрительным аналогиям света: к числу, к точному понятью, к идее. Но ничем, кроме движущегося языка образов, то есть языка сопроводительных признаков, не выразить себя силе, факту силы, силе, длительной лишь в момент явленья» [10; 174—175]. Приведенные размышления Б. Пастернака относятся к проблематике не психологии, а возможной творческой эстетики. Однако, по его же словам, особенности жизни становятся особенностями творчества. Поэтому перенос этих идей на поле психологии вполне оправдан. Эта попытка «материализации» силы в чувстве и описания ее с помощью языка образов была сделана Б. Пастернаком в начале 30-х гг. К этому времени О. Мандельштам уже дал интересный проект ее решения, согласно которому средством сосредоточения, или аккумуляции силы было не только чувство (идея Б. Пастернака), но и образ, представление.

Если функциональный орган — это сочетание сил, то образ — это не только выразитель силы (как у Б. Пастернака), средство ее репрезентации, он и сам есть сила или даже сочетание сил. К. Маркс писал, что история промышленности — это раскрытая книга человеческих сущностных сил. Едва ли он имел в виду лишь «рабочую силу» или мышечные силы двигательных органов. Спору нет, прочесть историю развития человеческих сущностных сил в промышленности крайне трудно. Но не менее трудно проследить их возникновение и действие в индивидуальной жизни отдельного человека. Когда я думаю о природе прозрений О. Мандельштама, Б. Пастернака, мне кажется, что это результат гениальной интроспекции над процессами собственного творчества. Она сродни самонаблюдениям А. Эйнштейна за ролью зрительных образов и даже мышечных ощущений в его научном творчестве.

Если с поэтических высот спуститься на землю к психологической реальности, то следует согласиться с наличием видов поведения и деятельности человека, которые имеют прагматический, утилитарный, исполнительный вектор, и видов поведения и деятельности, имеющих когнитивный вектор. Это было известно еще Э. Толмену. К этим векторам целесообразно добавить еще один, а именно ценностный, смысловой вектор. Разумеется, в чистом виде они встречаются редко, если вообще встречаются. Но соотношение прагматического, когнитивного и аксиологического векторов может быть весьма различным. В тех или иных видах поведения или деятельности любой из них может быть, исчезающе мал. Совершенно ясно, что прагматический вектор — это в основном трата энергии, порой чрезмерная. Что же касается когнитивного вектора, то умственный труд очень неохотно признается трудом. Но, видимо, за любым поведением и деятельностью следует признать свойство накапливания энергии, запасания ее впрок, пусть и в разных количествах. Повторюсь, что различия в энергии количественно сопоставить, измерить трудно, если вообще возможно. Но между ними несомненно существуют качественные различия, область поиска которых известна. Я имею в виду различия между реализацией, исполнением и моторными программами этого исполнения, запасенными в процессах жизни, обучения, а точнее в процессах творчества жизни. Известно, что возможно оперирование моторными программами. Это «проигрыш» возможных вариантов действия до самого действия. А. В. Запорожец около 50 лет тому назад назвал его внутренней картиной движения (ср. «Разыгранный кусок природы»). Аналогичным образом существует внутренняя, в том числе энергетическая форма слова.

Одни виды поведения и деятельности осуществляют только полет, другие виды, производя эту нелегкую работу, ухитряются еще давать семя, зародыш, а то и конструировать по ходу полета

 

141

 

другую машину. Да к тому же еще накапливать силы для следующей. Пока это еще прямая перспектива развития или, как принято говорить, поступательное движение и развитие. Но ведь конструирование второй машины необходимо для сохранения движения. Здесь одновременно и полет и создание нового, готового к его продолжению.

Психологическая реальность не только субъективна, но и субъектна. Поскольку я, интерпретируя метафору, ухожу от поэтической материи к психологической реальности, то образу Мандельштама нужно дать другое имя. Не аэроплан, не снаряд. Не очень подходит, хотя сейчас облегчает принятие этого образа, и многоступенчатая ракета. Можно было бы пойти по пути создателей искусственного интеллекта и назвать этот образ искусственным индивидом. Кстати, и аббревиатура была бы одинаковой: ИИ. Но термин «искусственный» содержит в себе оттенок безответственности. К ИИ не может быть претензий со стороны естественного интеллекта, раз он искусственный. Серьезные ученые относятся к нему скорее с оттенком снисходительности. Поэтому я использую значительно более обязывающее и одновременно облегчающее дальнейшее изложение имя. На имя претендует даже комариная заноза:

 

Не забывай меня, казни меня,

Но дай мне имя, дай мне имя:

Мне будет легче с ним — пойми меня...

 

Я использую имя «идеальная личность». Это образование должно быть получено в конце анализа, но для того, чтобы к нему прийти, оно должно присутствовать с самого начала. Реальная личность должна быть или появиться внутри процесса развития, а идеальная личность (исторический человек, может быть, сознание, дух) должна обволакивать процесс развития в целом:

 

Что делать, самый нежный ум

Весь помещается снаружи.

 

В этом пункте я следую за Л. С. Выготским, который в одной из своих лекций, рассматривая специфические особенности психического развития и сравнивая его с другими типами развития (эмбрионального, геологического, исторического и т. п.), говорил: «Можно ли себе представить... что, когда самый первобытный человек только-только появляется на Земле, одновременно с этой начальной формой существовала высшая конечная форма — «человек будущего» и чтобы та идеальная форма как-то непосредственно влияла на первые шаги, которые делал первобытный человек? Невозможно это себе представить... Ни в одном из известных нам типов развития никогда дело не происходит так, чтобы в момент, когда складывается начальная форма... уже имела место высшая, идеальная, появляющаяся в конце развития и чтобы она непосредственно взаимодействовала с первыми шагами, которые делает ребенок по пути развития этой начальной, или первичной, формы. В этом заключается величайшее своеобразие детского развития в отличие от других типов развития, среди которых мы никогда такого положения вещей не можем обнаружить и не находим... Это, следовательно, означает,— продолжает Л. С. Выготский,— что среда выступает в развитии ребенка, в смысле развития личности и ее специфически человеческих свойств, в роли источника развития, т. е. среда здесь играет роль не обстановки, а источника развития» (Выготский Л. С. Собр. соч.: В 6 т. Т. IV. М., 1984. С. 395).

В этом длинном отрывке, взятом из лекции Л. С. Выготского, есть две важные для дальнейшего изложения мысли. Первая — об идеальной форме. Здесь я принимаю его размышление лишь с одной оговоркой, касающейся «человека будущего». Он и сам берет этого человека в кавычки, поскольку что это за человек, никому неизвестно. Однако сама идея о наличии идеальной формы в начале развития, мне кажется заслуживает самого пристального внимания. Но «человека будущего» я заменяю «идеальной личностью», которая содержит в себе прошлого, настоящего и будущего, т. е. исторического человека. Л. С. Выготский был заражен революционным энтузиазмом, был счастлив

 

142

 

называть себя марксистом, но рано сбрасывал со счетов «человека прошлого». В моем рассуждении, как и у Л. С. Выготского, развитие личности выступает внутри процесса развития. Оно начало и венец развития.

Следующий важный пункт касается проблемы источника развития. Здесь Л. С. Выготский забывает об идеальной форме, спускается на землю и называет в качестве такого источника среду. Не нужно разъяснять, что в качестве именно источника, а не обстановки развития для Л. С. Выготского и его последователей выступала культура.

Но с самим Л. С. Выготским дело обстояло не так просто. Он ведь культурно-опосредствованными считал лишь высшие психические функции, противопоставляя их так называемым натуральным (или низшим, элементарным) функциям, к которым он относил, например, ощущения, восприятие, механическое запоминание. За это его критиковал один из ближайших учеников и сотрудников А. В. Запорожец, который, вводя понятие общественно выработанных сенсорных эталонов (шкала музыкальных звуков, геометрические формы, решетка фонем родного языка и т. п.), доказывал, что и натуральные, по Л. С. Выготскому, функции являются на самом деле опосредствованными. «Культурная экспансия» на психику продолжалась и после кончины Л. С. Выготского. Упрекая Л. С. Выготского за переоценку, скажем, культурной среды в развитии, не следует забывать, что его понимание культуры было богаче нашего, хотя и в его время уже не массы овладевали культурой, а искусственно сконструированный идеологический эрзац культуры («Алгебра коммунизма») овладевал массами.

Неплохо бы спросить у самой культуры, что она думает по этому поводу. Как она относится к тому, что она тотально опосредствует собой всю психику и, мало этого,— всю жизнь личности? В. Набоков пишет в «Даре» о своем отце — любителе путешествий в горах: «Просто он был счастлив среди еще недоназванного мира, в котором он при каждом шаге безымянное именовал». У него, конечно, были «общественно выработанные сенсорные эталоны», но там они едва ли могли найти какое-либо применение. Что касается «именования», то оно совершалось не до, а после события непосредственного восприятия, вызывающего ощущение счастья. К проблеме соотношения непосредственного и опосредствованного я еще вернусь, а сейчас обратимся к тезису Л. С. Выготского об источнике развития.

Среда ли, обстановка, культура, коллектив, обучение, воспитание, наконец, даже наследственность — все это не оставляет человеку шансов на самостоятельность в развитии, в выборе своей судьбы, в том, чтобы родиться самому и испытать счастье от своего рождения («от существования из самого себя») или глубокое переживание от своего «нерождения».

Не прошел мимо этой проблемы и О. Мандельштам: «Никто, даже отъявленные механисты, не рассматривают рост организма как результат изменчивости внешней среды. Это было бы уж чересчур большой наглостью. Среда лишь приглашает организм к росту. Ее функции выражаются в известной благосклонности, которая постепенно и непрерывно погашается суровостью, связывающей живое тело и награждающей его смертью.

Итак, организм для среды есть вероятность, желаемость и ожидаемость. Среда для организма — приглашающая сила. Не столько обстановка, сколько вызов» [7; 122]. Мне кажется, что имеется разница между движущей и приглашающей силой. И здесь я скорее согласился бы с О. Мандельштамом. Ведь культура, приглашая всех, может и оттолкнуть недостойного. Культура в объятья первого желающего не падает, писал Б. Пастернак. В русском языке слово «источник» имеет двойной смысл. Он может быть внешним и внутренним. Культура — это внешний источник, вызов, приглашающая сила, но она бессильна, когда иссякают внутренние, лучше сказать, собственные источники и движущие силы развития и саморазвития. Сказанное в равной степени относится и к индивиду и к социуму.

 

143

 

В приведенном отрывке О. Мандельштам включает смерть в процесс развития. Это фундаментальная идея, которая вовсе отсутствует в контексте психологии развития. Без идеи смерти нельзя понять формирование сознания и самосознания:

 

Неужели я настоящий,

И действительно смерть придет.

 

или:

 

Когда б не смерть, так никогда бы

Мне не узнать, что я живу.

 

А человеческая жизнь для Мандельштама — это свобода вздоха и сознание цели:

 

Так, чтобы умереть на самом деле,

Тысячу раз на дню лишусь обычной

Свободы вздоха и сознанья цели.

 

Конечно, переживание смерти глубоко индивидуально и в разные эпохи человеческой жизни смерть переживается с разной силой. Далеко неоднозначно смерть представлена и в творчестве поэта, что заслуживало бы специального анализа. В 1916 г. он пишет:

 

Мы в каждом вздохе смертный воздух пьем,

И каждый час нам смертная година.

 

В 1932 г. эта же тема звучит иначе:

 

О, как мы любим лицемерить

И забываем без труда

То, что мы в детстве ближе к смерти,

Чем в наши зрелые года.

 

Дети действительно находятся ближе к смерти, они острее чувствуют и переживают ее. Взрослые нередко уверены, что умирают только другие и избегают глядеть на «изгибы людских страстей, людских забот». О. Мандельштаму казалось, «что смерть художника не следует выключать из цепи его творческих достижений, а рассматривать как последнее заключительное звено» [7; 157]. Говоря о смерти Пушкина и Скрябина, он пишет: «Она не только замечательна как сказочный посмертный рост художника в глазах массы, но и служит как бы источником его творчества, его телеологической причиной. Если сорвать покров времени с этой творческой жизни, она будет свободно вытекать из своей причины — смерти, располагаясь вокруг нее, как вокруг своего солнца и поглощая его свет» (там же). Если это действительно так, то к этим именам несомненно следует добавить и имя самого О. Мандельштама. В то же время участие переживания смерти в творчестве не такое простое и уж во всяком случае не непосредственное. Подлинное творчество осуществляется:

 

В сознании минутной силы,

В забвении печальной смерти.

 

Вполне забыть ее он не мог:

 

Уходят вдаль людских голов бугры,

Я уменьшаюсь там — меня уж не заметят,

Но в книгах ласковых и в играх детворы

Воскресну я сказать, что солнце светит.

 

(1936—1937)

 

Я не буду подробно развивать эту тему. Мне важно обозначить для нее место в контексте проблем развития самосознания и сознания. В не опубликованной до сих пор книге Ф. Д. Горбова «Я второе Я» в главе, посвященной самоубийству, автор рассматривает самоубийство как результат драмы, разыгрывающейся между первым и вторым Я. Тема смерти, таким образом, это не просто одна из тем внутреннего диалога. Смерть должна быть рассмотрена как с одна из движущих сил развития, а не только в контексте эмоциональных переживаний страха смерти. Эта тема, кстати, может быть дополнительной по отношению к проблеме переживания нерождения, о которой шла речь выше, равно как и к идее (иллюзии?) вечной жизни.

М. Коула смутило и то, что аэроплан в приведенной метафоре в единственном числе. А для рождения нужны, как минимум, двое. Я не настолько наивен,

 

144

 

чтобы думать о развитии человека, как о своего рода робинзонаде. Я даже уверен, что прав был Ф. Достоевский, когда показал нам необходимость Сони Мармеладовой для нравственного возрождения Раскольникова. В моем изложении «второй» обязательно появится. Но мы столько времени говорили о роли «второго», что у нас почти исчез «первый». Причина его исчезновения состояла в примитивном толковании как «первого», так и «второго». Они ведь могут быть разделенными и слитыми:

 

Я и садовник, я же и цветок,

В темнице мира я не одинок.

 

Назначение этого затянувшегося введения к интерпретации метафоры состоит в напоминании ключевых проблем психологии развития и в облегчении понимания и принятия метафоры. Интерпретация даже живой метафоры — дело крайне непростое. Ведь речь идет о развитии человека, следовательно, в этом развитии должно быть найдено место для онтологии, со-бытийного плана развития, т. е. для действия его субъекта, меняющегося в ходе жизни человеческого Я. Это тем более важно в случае, когда развитие понимается не как усвоение, присвоение, послушание, а как саморазвитие, самостроительство, творчество себя.

Столь же необходим феноменологический, рефлексивный, преимущественно ценностно-смысловой план развития. Действующему Я некогда посмотреть на себя со стороны или заглянуть внутрь самого себя. Даже если дело не во времени, то, может быть, и не во что посмотреться. И не хочется конструировать соответствующее зеркало. Это трудно и не всегда приятно. Известно и обратное, когда взгляд в себя и на себя настолько приятен, что трудно оторвать себя от себя для дела. Тогда-то Я и становится ненужным.

Наконец, имеется и культурно-исторический, экологический, а если следовать Л. Н. Гумилеву, этнологический контекст, или пейзаж развития. Есть большой соблазн выделять какой-либо один из аспектов развития и трансформировать его в главную доминанту или детерминанту развития. Например, такую роль в теориях развития играли культура, ведущая деятельность, сознание и т. п. Необходима, как минимум, координация всех планов развития, после чего, кстати, только и может быть поставлена проблема нормы развития не на эмпирическом, а на научном уровне.

Перечисленное составляет три взаимосвязанных плана конструирования узлов-новообразований, включающих функциональные органы духовного организма индивидуальности. Все планы развития не только взаимосвязаны один с другим, но и обладают собственным потенциалом развития, заимствуют этот потенциал у других. Вне любого из названных планов развитие будет ущербным. Я намеренно оставляю пока вне рассмотрения организмический, телесный план развития человека:

 

Дано мне тело, что мне делать с ним?

Таким единым и таким моим.

 

Этот вызов «душа и тело» наука принимала неоднократно. Имеются целостные представления об организме (напр., И. И. Шмальгаузен). Но от целостных представлений о человеке, о его психике мы все еще далеки. Поэтому я думаю, что не следует спешить с интеграцией духовного и телесного организма. Если у меня получится правдоподобная схема координации трех выделенных планов развития, то я завершу свое изложение добавлением к ней и организмического, телесного аспекта. Пока же в свое оправдание могу сказать, что вовлечение живого движения, действия, деятельности, поступка в сферу анализа духовного организма представляет собой учет в этом организме и человеческой телесности, выступающей в своих облагороженных духом, культурных, а не только в природных формах. Возможно даже, что такой путь анализа дает более правдоподобные результаты по сравнению, например, с попытками непосредственного соотнесения мозга и психики.

 

145

 

 

Выделенные уровни развития представлены на схеме. Это пока еще не схема целостности, а схема одного из возможных путей ее построения.

В соответствии с культурно-исторической традицией школы Л. С. Выготского начну со среднего на схеме базового плана развития. Основными уровнями здесь являются живое движение, слабо дифференцированные формы активности (первый уровень); разнообразные формы непосредственного поведения и опосредствованной деятельности, включая исполнительные и когнитивные формы (второй уровень); самосознание и сознание в их рефлексивных и бытийных формах (третий уровень); свободное действие и поступок (четвертый уровень); наконец, личность, или человек исторический (пятый уровень). Стрелками указаны операторы превращения и меняющиеся от уровня к уровню средства, с помощью которых достигается конструирование перечисленных новообразований, представляющих собой формы превращенные. К числу таких средств относятся знак, слово, символ, миф и история. Согласно А. Ф. Лосеву, это основные виды медиации, опосредствования человеческого поведения и деятельности, вне которых невозможно понять развитие человека.

У каждого из этих операторов имеется и свой собственный субъект, который не остается неизменным. Л. С. Выготский писал: «Овладение природой и овладение поведением связаны взаимно, как изменение природы человеком изменяет природу самого человека» (Собр. соч.: В 6 т. т. III. С. 90). Теперь мы, правда, начинаем понимать, что такое изменение природы самого человека далеко не всегда направлено в лучшую сторону.

Переход от первого уровня (активность — живое движение) ко второму (поведение и деятельность) осуществляется совокупным Я, или совокупным субъектом — субъектом совокупных форм активности, поведения, формирующейся деятельности. Понятие совокупного действия и совокупного субъекта в контекст психологии развития ввел Д. Б. Эльконин. Совокупный субъект олицетворяет собой наличие высшей формы в самом начале развития, о которой писал Л. С. Выготский.

Переход от поведения и деятельности к третьему уровню (самосознание — сознание) осуществляется новым субъектом: в качестве такового на сей раз выступает индивидуальное, личное Я-Субъектом перехода от самосознания и сознания к четвертому уровню (свободное действие — поступок) является вновь индивидуальное, оно же коллективно-распределенное, возможно, интериоризированное «Я второе Я».

Наконец, переход от свободного действия и поступка к последнему уровню (личность, человек исторический) осуществляет индивидуальное Сверх-Я, выступающее как суперпозиция всех предшествующих субъектов.

Возникает вопрос, для чего вводится третий феноменологический план. Онтологический необходим, поскольку он репрезентирует деятельность меняющегося

 

146

 

Я в мире, феноменологический репрезентирует деятельность меняющегося Я в сознании индивида. Феноменология — это место интериоризации перечисленных средств медиации, место, где осуществляется построение внутреннего плана деятельности, где проходят внутренние движения души, переплавляются и зарождаются человеческие сущностные силы, дающие импульсы к порождению новых форм поведения, деятельности, сознания, в том числе импульсы к экстериоризации внутреннего плана деятельности. Феноменологический план — это не эпифеноменальный план. Он столь же реален, как и онтологический (ср.: «трансцендентальный привод»). Тем не менее на схеме он изображен пунктиром как потенциально возможный. Этим я подчеркиваю не его второстепенность, а сложность его формирования и анализа. Он еще не вполне построен как предмет научного исследования. Но работа над ним тем более необходима, что без этого уровня нельзя понять источников и движущих сил саморазвития человека, спонтанности и свободы его поведения, деятельности, сознания.

На схеме обозначения динамики Я внутри онтологического и феноменологического планов идентичны. Не скрою, я пытался найти для этих уровней разные обозначения, но мне это не удалось. Потом я решил, что этот недостаток, связанный с нашим скудным опытом в феноменологии, возможно, является добродетелью. Нет усложнения схемы, и вместе с тем на ней показано наличие разницы между уровнями и подчеркнута значимость феноменального мира в развитии.

Основное различие между онтологическим и феноменологическим планами состоит в том, что последний является потенциально возможным. К несчастью, не так уж мало людей мыслят, точнее, принимают решения, по механике условных рефлексов. Они, видимо, не подозревают о том, что И. П. Павлов предупреждал: мышление — это не рефлекс, это другой случай. Не с этим ли связано происхождение идеи об эпифеноменальности психики и сознания?

Связи между уровнями каждого плана достаточно просты, они указаны на схеме, где представлены также основные узлы развития. В каждый узел входят уровни из всех трех планов развития, а также соответствующие этим уровням средства медиации (знак, слово и т. д.). Например, в исходный узел входят: совокупное Я из онтологического плана, воздействующее на уровень живого движения и трансформирующее недифференцированные формы активности. Оба эти уровня порождают первое средство медиации — знак, который в свою очередь может модифицировать уровень совокупного Я, репрезентирующий на схеме феноменологический план. Но не только. Порожденный знак входит своим телом в поведение и деятельность, относящиеся к следующему узлу, становится их средством. На них же может действовать совокупное Я из феноменологического плана. А развивающиеся поведение и деятельность оказывают свое влияние на совокупное Я из онтологического плана. Этой же логике подчинено развитие других узлов.

На схеме также указана возможность прямых влияний исходного уровня онтологического плана на последующие и прямых влияний последнего уровня феноменологического плана на предшествующие. Я попытаюсь расшифровать эти связи в последующем изложении. Однако мне представляется, что они необходимы для понимания наличия высшей формы в самом начале развития, в том числе и для понимания определенной условности схемы, поскольку реально она работает как единое целое. Прямые связи — это связи функционирования, а не только развития, становления.

Таким образом, каждый из узлов не только завязывается сам, но он же развязывает силы для вызова к жизни и конструирования следующего узла. В свою очередь каждый последующий уровень оказывает влияние на свойства предшествующего, вплоть до его существенного реконструирования.

В принципе схема может рассматриваться как культурно-исторический код или, скорее, геном развития. При желании

 

147

 

она может легко трансформироваться в двойную спираль развития, но меня сейчас больше интересуют не формальные, а содержательные переходы от узла к узлу.

Эти переходы возможны благодаря тому, что все психологические образования — от молярных до молекулярных — являются гетерогенными. Это было продемонстрировано с помощью методов микроструктурного и микродинамического анализа на примерах предметного действия и живого движения, в которых были найдены когнитивные и эмоционально-оценочные компоненты (Гордеева Н. Д., Зинченко В. П., 1982). Это дало основание развить и наполнить выдвинутое С. Л. Рубинштейном (1940) положение о том, что действие является исходной единицей анализа психики, вполне конкретным содержанием (Зинченко В. П., Смирнов С. Д., 1983). Гетерогенно не только действие, но и сознание, включающее в себя в качестве образующих биодинамическую ткань движения и действия, чувственную ткань образа (бытийный слой сознания), значение и смысл (рефлексивный слой сознания). Недавно я сделал попытку подробно описать взаимодействие образующих сознания и его слоев, их обратимости и обращаемости (Зинченко В. П., 1991).

Конечно, предложенная схема не проста. Но она должна быть сложнее стандартной многоступенчатой ракеты, которая не обладает собственными конструктивными возможностями и не способна к самодетерминации развития своего полета, не говоря уже о способности заглядывания внутрь самой себя.

Более серьезное возражение может возникнуть по поводу ее закрытости со ссылкой на то, что процесс человеческого развития бесконечен, человеческие возможности неисчерпаемы и т. п. На это следует сказать, что, во-первых, и предложенная схема на практике реализуется не так уж часто; во-вторых, она представляет собой ив том виде, в котором она предложена, огромные не только потенциальные, а вполне реальные, актуальные возможности развития. Наконец, никто не мешает предусмотреть в этой схеме еще один уровень, а именно Богочеловек. Иное дело, что переход от личности к Богочеловеку выходит за пределы компетенции психологии. Бесконечность пространства для развития человека обеспечивает и наличие идеальной формы, обволакивающей весь процесс развития. Никто не мешает также в качестве такой идеальной формы рассматривать не только Богочеловека, но и самого Господа Бога. Путь от активности к личности — это прямая перспектива развития. Есть и обратная перспектива развития. Я разделяю сомнения О. Мандельштама в том, что подобный процесс можно назвать развитием в привычном смысле слова. Подобные оговорки делались и психологами, говорившими о новых функциональных органах — новообразованиях, появляющихся в онтогенезе, о конструировании таких органов. Можно назвать этот процесс эволюционно-конструктивным, или конструктивно-генетическим, а может быть, наиболее точно его характеризуют термины «саморазвитие», «самостроительство», «самосозданье». Сейчас дело не в названии.

Важнее понять, что же это за процесс развития, в котором соединяются прямая и обратная перспектива. Этим я хочу подчеркнуть «множественное единство» не только телесного, но и духовного человеческого организма и цельность развития, несмотря на наличие в нем внутренних поворотов, гроз, обвалов, разломов, разрывов, если хотите, кризисов и катастроф. Дело, видимо, в том, что развитие человека происходит в особом живом, часто его называют психологическим, времени. Вновь призовем на помощь О. Мандельштама: «Время для Данта есть содержание истории, понимаемой как единый синхронистический акт, и обратно: содержание есть совместное держание времени — сотоварищами, соискателями, сооткрывателями его» [7; 234]. Живое время замечательно тем, что в нем одновременно даны все три «цвета времени»: прошедшее, настоящее и будущее. Поэтому-то психика — это не только продукт эволюции и даже не только ее фактор, о чем писал

 

148

 

А. Н. Северцов, а движущая сила эволюции, разумеется, не единственная. Равным образом и сознание, обладающее этим же свойством, является движущей силой истории. И психика и сознание вольны выбирать момент конструирования и определять направление полета. Конечно, и психика, и сознание подвластны течению естественного времени, но они не без успеха преодолевают его, меняют на энергию и на пространство, даже останавливают. Надеюсь, что и наша страна начинает выходить из «хронологической провинции» (выражение С. С. Аверинцева), в которой она находится.

Обратимся к характеристике узлов и переходов между ними. Читатель, надеюсь, понимает, что здесь изложение станет по необходимости фрагментарным и будет носить скорее иллюстративный характер. Даже серия статей не может вместить в себя всю психологию развития.

Рассмотрим переход от недифференцированных форм активности и живого движения к поведению и деятельности.

Приведу еще один образ, который достаточно точно характеризует суть дела и прямо относится к интересующей нас теме.

 

Он опыт из лепета лепит.

И лепет из опыта пьет.

 

Эти строчки прежде всего характеризуют самого Мандельштама, блестяще владевшего дантовскими приемами обращаемости поэтической материи. В них как бы слита обратимость поэтической материи и обратимость нежной, имеющей отношение к дитяти, психологической реальности. Здесь О. Мандельштам выступает как психолог и на сложнейшем для психологии материале дает в понятной и простой форме пример своего рода клеточки развития. Опыт из лепета — это прямая перспектива (линейное развитие опыта). Лепет из опыта пьет — это обратная перспектива (обогащение лепета). Казалось бы, обе эти перспективы можно вполне безболезненно поменять местами. Спустя какое-то время, когда вместо лепета появляется слово, так и происходит. Суть дела не меняется. Но у О. Мандельштама опыт лепится из лепета не случайно. Лепет ведь уже имеет адрес, и на лепет получается ответ. В эту клеточку развития входит доступный ребенку мир в виде находящегося при нем взрослого.

Младенец ведь сам создает язык, понятный взрослому, т. е. он из опыта общения со взрослым лепит (или пьет) новый лепет. Замечу, физическими носителями этого языка являются не только плач, улыбка, гуление, лепет, но и движения младенца.

В приводимом ниже отрывке из Л. С. Выготского рассматривается иная последовательность: «Как первое применение орудия сразу отменяет формулу Дженнингса в отношении органически обусловленной системы активности ребенка, так точно первое применение знака знаменует выход за пределы органической системы активности, существующей для каждой психической функции. Применение вспомогательных средств, переход к опосредующей деятельности в корне перестраивает всю психическую операцию, наподобие того как применение орудия видоизменяет естественную деятельность органов и безмерно расширяет систему активности психических функций. То и другое вместе мы обозначаем термином высшая психическая функция, или высшее поведение» (Собр. соч.: В 6 т. Т. III. С. 90). Производство, конструирование адресованного взрослому знака еще до конструирования исполнительного, утилитарного акта — это и есть, в полном соответствии с идеей Л. С. Выготского, начало формирования высшей психической функции. И производится эта высшая психическая функция деятельностью совокупного Я до исходной и первичной, согласно теории деятельности, манипулятивно-предметной деятельности.

Принципиально оперативно-техническая сторона описываемого перехода от органической, как ее называет Л. С. Выготский, или непосредственной формы активности к форме активности, опосредствованной орудием ли, знаком ли, понятна. Она многократно описана, хотя, конечно, имеются детали, заслуживающие дальнейших исследований.

 

149

 

На одну из них, отмеченную выше, обращу специальное внимание. Конструирование знака до конструирования исполнительного действия, до использования утвари, орудия принципиально важно. М. М. Бахтин как-то заметил, что орудие не имеет значения, оно имеет назначение. В процессе развития ребенка оно приобретает и значение. Для того чтобы это случилось, ребенок должен иметь опыт конструирования, оперирования знаками. Такой опыт становится базой приобретения новых знаков, значений и, видимо, базой приобретения умений, навыков использования орудий, базой построения действий с ними. Другими словами, наличие высшей формы (способность порождения знаков и их использования) является условием понимания назначения орудий, овладения действиями с ними, а затем и понимания или приписывания им значащей, а то и символической функции. Такая трактовка нисколько не уменьшает значения орудийности как главного «оператора» перехода от первого узла ко второму. Я лишь хочу подчеркнуть, что наличие оператора более высокого ранга — оперирование знаком при всем его несовершенстве — служит основой овладения оператором более низкого ранга — оперирование орудием. Это и есть «синхронистическое» понимание развития — понимание развития не от низшего к высшему и даже не от высшего к низшему, а как «стояние времени» или «держание времени»: «В дантовском понимании учитель моложе ученика, потому что он «бегает быстрее» [7; 217].

Конструирование поведения и вооружающейся все новыми и новыми средствами деятельности создает предпосылки для возможной эмансипации дитяти от взрослого для конструирования его собственного Я.

Каково здесь разделение труда? От взрослого многого не требуется. Просто нужно, чтобы он был счастливым, любил свое дитя и старался его понимать. На полюсе ребенка дело обстоит сложнее. Можно, как это принято в психологии, говорить о его потребностях, об их опредмечивании, о том, что встреча потребности с предметом — акт чрезвычайный (А. Н. Леонтьев). Все это так. Но все это продолжение той же, пусть важнейшей, но лишь оперативно-технической линии развития. Мне бы хотелось обратить внимание на другую сторону этого процесса. Помимо потребностей, имеется и некоторое иное пространство допсихических форм активности. Д. Н. Узнадзе говорил о них в терминах установки к действию, к восприятию, В. А. Лефевр — в терминах установки к выбору, Дж. Брунер — в терминах интенций к схватыванию предмета. Последний термин мне представляется наиболее адекватным. Выше приводились строки О. Мандельштама: «Узел жизни, в котором мы узнаны и развязаны для бытия». Видимо, он схватил важнейшую человеческую интенцию. Это интенция быть понятым, быть узнанным, названным, позднее — быть признанным. В узнавании есть и эмоциональный заряд: «выпуклая радость узнаванья»; «И сладок нам лишь узнаванья миг». Понимание, узнавание, признание в ребенке человека (а не неведомой зверушки, биологического существа) — это самый главный вклад взрослого в развитие, толчок, движущая сила развития, развязывание в ребенке возможностей его индивидуальности, человеческих сущностных сил, его самости, его призвания. Эта работа происходит на зарождающемся феноменологическом уровне.

Интересно выражение благодарности Б. Пастернака в письме к В. Брюсову. Он пишет о его поэтической силе, высокой заразительности, родной и вместе с тем старшей стихии, «которая сложила тебя, затем тебя заметила, тебя назвала и — наконец, в своем предвидении оказалась правой» (Пастернак Б. Об искусстве. М., 1990. С. 313). Это и есть главная помощь в конструировании инстанции Я, которой становится подвластна его собственная индивидуальность и его окружение. Лишь намечу еще одну важную, хотя и таинственную сторону развития. Любовь взрослого (вкладывание души) порождает или пробуждает в ребенке живую душу.

Вернемся к лепету и опыту. На переходе

 

150

 

от первого ко второму узлу появляются зачатки не только знакового, но и вербального поведения, что не противоречит его в целом орудийному характеру. Важно понять, что благодаря орудийности мы имеем дело с конструктивным, а не с адаптивным или рефлекторным типом развития. Из рефлекса нельзя ни вылепить, ни выпить новый опыт или новый лепет (слово), а из опыта можно. Конечно, до того, чтобы лепет стал словом, а «слово стало плотью и обитало с нами», еще далеко. Но для поэта Мандельштама слово — плоть, материя («а хлеб — веселье»), и оно действительно обитало с ним всегда. Хотя и он по этому поводу делает оговорку:

 

Быть может, прежде губ уже родился шепот,

И в бездревесности кружилися листы,

И те, кому мы посвящаем опыт,

До опыта приобрели черты.

 

«Быть может», а не наверняка; не «я знаю». Он ведь знал гетевское «деяние — основа бытия».

Подведем первые итоги. В полете конструируется не только новая машина (поведение и деятельность). Конструируется и новый самостоятельный и самодеятельный пилот. Конечно, на первых порах его самостоятельность весьма и весьма относительна. Он еще только учится с помощью взрослого, орудий, утвари (бирюлек, игрушек) конструировать собственные действия с ними же. Не следует преуменьшать слож-' ность этой задачи. Б. Д. Эльконин справедливо писал, что сконструировать, построить действие порой труднее, чем построить предмет. Это действительно так, потому что конструирование действия — это и конструирование себя самого, своих собственных средств или функциональных органов. Все это происходит наряду с конструированием (и овладением) знаковых и вербальных форм общения, что закладывает основы способности заглядывания внутрь самого себя, формирования не только онтологического, но и феноменологического уровней развития.

У читателя, да и у меня самого, возникает вопрос, а не слишком ли большая нагрузка падает на этот переход от первого узла ко второму. Не является ли такая интерпретация метафоры О. Мандельштама антигенетичной? Что же это за развитие, в котором все основные новообразования появляются практически сразу? Попытаюсь показать, что это не произвол интерпретатора, а другое понимание развития. О. Мандельштам, не без влияния А. Бергсона, различал мышление неорганическое, когда мысль лишь является придатком к действию, и мышление органическое, необходимое при приближении к тайнам органической жизни. Для познания этих тайн необходимо приближение к первообразу мышления органического [7; 362]. Он сочувственно излагает ход мысли Бергсона, который «рассматривает явления не в порядке их подчинения закону временной последовательности, а как бы в порядке их пространственной протяженности. Его интересует исключительно внутренняя связь явлений. Связанные между собой явления образуют как бы веер, створки которого можно развернуть во времени, но в то же время он поддается умопостигаемому свертыванию» [7; 173]. При таком ходе мысли место проблемы причинности занимает проблема связи явлений, что делает возможным сохранение принципа единства в вихре перемен.

Это не означает, конечно, что сам человек живет вне времени. Желательно, конечно, чтобы он жил в историческом времени, а не в безвременьи, но в любом случае, как пишет О. Мандельштам, личность действует в принадлежащем ей времени. Да и само чувство времени дано человеку для того, чтобы действовать, побеждать, гибнуть, любить [7; 204]. В эпохи, когда акции личности падают (не в такую ли мы попали?) «самое понятие действия для личности подменяется другим, более содержательным социально, понятием приспособления» (там же). Замечу, что одна из распространенных форм приспособления состоит в том, что личность уступает свое место хаму.

Мне представляется, что эти по сути

 

151

 

своей методологические соображения О. Мандельштама заслуживают самого пристального внимания со стороны не только психологов, но и других специалистов, изучающих развитие человека. Человечность, а не набор функций, должна закладываться (проявляться?, возникать?, конструироваться?) совокупной деятельностью с самого начала. Потом может оказаться слишком поздно. Не хватит потенциала (материала?) для становления «сильно развитой личности» (Ф. Достоевский), определяющей себя целиком изнутри (см.: Померанц Г. Акафист пошлости // Искусство кино. 1991. № 3). Напомню, что даже Н. А. Бердяев — выдающаяся личность — писал, что «в моем Я есть многое не от меня». Завершу этот методологический экскурс еще одним положением О. Мандельштама: «Наука, построенная на принципе связи, а не причинности, избавляет нас от дурной бесконечности эволюционной теории, не говоря уже о ее вульгарном прихвостне — теории прогресса» [7; 173]. Об этом, может быть, не стоило писать столь подробно, если бы в психологии не бытовал не менее вульгарный принцип детерминизма, служивший (возможно, невольно) теоретическим основанием лишения человека свободы и достоинства.

Надеюсь, что характеристика дальнейших переходов от узла к узлу убедит читателя в том, что развитие человека не кончается на первом переходе.

 

Продолжение следует