45

ПРИЧИННЫЙ И ЦЕЛЕВОЙ ПОДХОДЫ В РАЗВИТИИ ТЕОРИЙ ЛИЧНОСТИ

В. А. БОГДАНОВ

Грамотный современный читатель, обратившийся к специальной литературе по психологическим и социологическим проблемам личности, оказывается в трудном положении. В концепциях человеческого поведения, используемых профессионалами, обнаруживается не просто недостаток каких-то фактических данных, вспомогательных гипотетических построений или завершающих обобщений. Положение гораздо серьезнее, ибо привыкший к логичному изложению изучаемых предметов читатель наталкивается в этих концепциях на ряд кричащих противоречий.

Разумеется, можно усматривать в этих противоречиях борьбу нового знания с относительно устаревшими взглядами, можно утешаться тем, что такие противоречия служат источником развития теоретического человекознания. Однако обычный и типичный читатель, позволяя самому себе известную гибкость во взглядах, тем не менее настроен получать достаточно четкие ответы на вопросы в области чужой компетенции.

Уже поэтому требуется объяснить ему роль этих противоречий, их необходимость и неизбежность. Но истоки таких противоречий не всегда понятны и самим исследователям-гуманитариям. Весьма часто они прибегают к тактике активного замалчивания противоположных позиций, а то и к характеристике последних как проявлений лженаучного подхода. Правильное понимание отмеченных противоречий может обеспечить философско-методологический анализ.

На наш взгляд, самое глубокое и наглядное противоречие в области теории личности заключается в следующем. С одной стороны, существуют и развиваются представления о строении личности, элементами которого выступают так называемые черты или свойства личности, отображающие объективную устойчивость в поведении людей и его нормативную социальную оценку. К появлению понятия о личностных чертах привела в свое время именно повторяемость определенных действий отдельных лиц. Эти воззрения имеют тесную связь с многими диагностическими методиками — тестами, и на их основе разработано немало практических рекомендаций по совершенствованию работы с людьми.

В то же время представители другого методологического направления, использующего иной набор целей и средств описания, называют рассмотренный подход коллекционерским, низводящим высокое понятие личности до суммы признаков-качеств. Неприятие конкурирующей программы в ряде случаев приводит к требованиям отказаться от всякого применения связанных с ней процедур, хотя заменить их сегодня нечем. Эта идейная несовместимость в настоящее время выглядит как полярность естественно-научного и ортодоксально-гуманитарного подходов. Во всяком случае, среди сторонников «парадигмы черт» много исследователей, сложившихся под влиянием точных и естественных наук. Напомним хотя бы К. К. Платонова, чрезвычайно много сделавшего для кристаллизации данного направления в отечественной психологии.

Однако борьбу этих двух тенденций познания, вдохновляемых разными методологическими образцами, можно было заметить на любом этапе развития человекознания. Она находила выражение в разногласиях между исследовательскими центрами, между школами прикладных исследований и школами умозрительного анализа проблем личности. В отношении частных научных вопросов проявлялись такие же разноречия. К примеру, проблему лидерства пытались разрешить, трактуя феномен то как функцию наличия у лидера определенных качеств, то как функцию ситуации, в которой действует ведомая группа. Неудачи на обоих направлениях поиска в этих рамках не повлекли отказа от соответствующих воззрений и образцов анализа при изучении общих проблем личности. Напротив, самые современные разработки как в западной, так и в отечественной социальной психологии посвящены именно согласованию описаний личности, производимых на «языке черт» и на «языке факторов ситуации».

Дело в том, что трудности описания поведения личности отнюдь не ограничиваются множественностью мотивов или неповторимостью сочетания составляющих характер черт. Самоотверженность и эгоизм, геройство и трусость, жестокость и доброта проявляются, как оказалось, в поведении одних и тех же людей. В одном и том же человеке вполне совмещаются качества, которые окружающие, включая профессиональных психологов, привыкли считать полярными. Этот вывод противоречит распространенному ранее мнению о постоянстве личностных свойств взрослого индивида, на котором надстраивались многие допущения психометрики. Сами психологи осознали это противоречие, когда вполне удовлетворительные решения частных задач шкалирования и оперативной обработки данных все же не обеспечили переход к ожидавшемуся прогнозу поведения.

Появились представления, согласно которым полярные личностные качества проявляются в разных сферах жизнедеятельности, почему они и не взаимоисключают друг друга. Естествоиспытателю

известно, что для испытания простой системы вполне достаточно нормальных условий ее работы, тогда как для описания сложной особо важны экстремальные ситуации. Если распространить эту точку зрения на поведение личности как системы, то можно считать, что в простых ситуациях поведение регулируется в основном личностными свойствами, а в стрессовых, критических господствуют ситуационные факторы. Впрочем, такие дополнительные допущения не устраняют всех затруднений, поскольку традиционные процедуры измерения выраженности личностных качеств и методы расчета надежности измерений основаны на концепции неизменности свойств.

Хотелось бы показать здесь, что существование и своеобразная конфронтация двух описанных подходов есть не что иное, как выражение двух общенаучных традиций, известных с античных времен. Речь идет о так называемых аристотелевской и галилеевской традициях в познании, в которых обнаруживаются различные идеалы научного описания: целевой, телеологический либо причинный, каузальный. В первом случае исследователь ищет смысл явления, экстраполируя историю его развития, смысл как некоторую конечную цель этого развития. В другом его внимание направлено на причинно-следственные связи между явлениями.

Долгое время именно причинный образец объяснения считался классическим для науки. Неудивительно поэтому, что основанные на нем подходы оказываются особенно близки представителям точных и естественных наук, знакомящимся с достижениями гуманитарных или участвующих в осмыслении их предметов, а также приложении знаний этого рода к решению задач общественной практики. Видимо, имеются основания для утверждения о том, что в человековедение подобным образом привносятся неуместные здесь идеалы строгой науки. А при недостатке философской культуры специалистов это чревато распространением технократических, сугубо функционалистских взглядов на человека во всех сферах общественной жизни. В то же время помимо доли истины в этом утверждении просвечивает и типичная попытка переложить ответственность за развитие ситуации на чужие плечи.

Отношение к человеку как к средству есть одно из возможных следствий целевого анализа вообще, т. е. анализа в категориях средства и цели. Такое отношение исповедовали жрецы самых разных религий задолго до появления первых ростков технократии или бюрократии в обществе. Сохранить гуманистическое мышление, руководствоваться критериями нравственности и ставить человека в центр интересов любой деятельности для носителей традиционной культуры в сфере искусства или политики ничуть не легче, чем прагматикам, выпускникам технических вузов. Характерно, что сторонники причинного анализа стремятся подчеркнуть в нем общее с конкурирующим субъектно-целевым воззрением на мир. К сожалению, отстаивая свое видение мира, их оппоненты не могут примириться с возможностью причинного описания мира на психическом и социальном уровнях. Так они отстаивают специфику своего знания.

Надо сказать о том, как особенности видения мира у сторонников его причинного либо целевого объяснения отражаются на постановке проблем строения, поведения и развития личности.

Первым среди известных нам причинных концепций мира было учение Демокрита об атомах, вечных и неизменных первоэлементах всего существующего. Этот элементаристский вариант детерминизма мы узнаем в учениях о первопричинах в более близких к нам по эпохе дисциплинах: о хромосомах в генетике, о вирусах в медицине и т. п. Тот же вариант объяснительной схемы нетрудно узнать и в рассуждениях о строении личности из совокупности ее свойств. Конечно, на ранних стадиях развития психологии и социологии роль первоэлементов приписывали другим категориям. Но и тогда и сейчас главное в данном подходе можно сформулировать так, что оно не изменится при смене субстрата изучаемого явления. Сущность явления при данном подходе считают определяемой из природы

его частей и их внутренних связей. Структура явления (в нашем случае личности человека) считается прерывной, ее элементы существуют одновременно и внеисторично (диахронно), т.е. время безразлично для развития событий.

В противоположной методологической традиции отказались от сведения явления к первоэлементам, сосредоточившись на качественных изменениях, переходах объекта из состояния в состояние, не меняющих, однако, воплощенной в нем цели. Эта цель определяется отношениями объекта среди подобных ему или отношениями среди множества его собственных состояний. В таком ракурсе главной характеристикой изучаемого предмета становится непрерывность, континуальность происходящих в нем изменений, а отсюда и последовательность влияющих на него событий. Структурные отношения в таком подходе выявляют связи между целями, формируемыми в пассивно-отражательной сфере, и способами действий в активной половине мирового взаимодействия. Можно установить эти отношения и указанием на средства деятельности, применяемые персонифицированным субъектом деятельности.

Аристотель первым ввел понятие о целевом описании, об описании через «финальные причины», т. е. через то место или состояние, которое изучаемый объект стремится занять в будущем. Ясно, что в этом плане структура объекта исторична, временные изменения носят необратимый характер. Та же мысль о тяготении любого объекта к реализации своих потенций оказывается ведущей и эффективной в описании субъектов, обладающих свободой воли, свободой преодолевать навязанную обстоятельствами необходимость, как, впрочем, и в описании истории общества в целом. Но понятие о цели могло повлечь и повлекло за собой представление о том, кто эти цели ставил, управляя движением объекта, о некотором надприродном существе или принципе. Аристотелевское воззрение было достаточно удобно для описания мира, совместимого с религиозными учениями.

Именно с этим отражением активной роли человека — наблюдателя и субъекта происходящих процессов — боролось, начиная с Галилея, становящееся классическое естествознание. Успехи естественных наук были столь очевидны, что их тогдашние методы стали отождествлять с наукой вообще. Детерминированный мир обратимых явлений как бы заслонил для большинства ученых существование необратимых и практически непредсказуемых явлений.

Собственно, именно это обстоятельство усугубило раскол научного и культурологического знания. Сторонники последнего склонны полагать, что поведение личности в принципе непредсказуемо, а предвидеть можно только массовые социальные процессы. Стохастическое выражение закономерностей поведения рассматривается ими как математический эквивалент понятия о свободе воли, одного из важнейших в телеологическом категориальном аппарате, описывающем человека. Разумеется, разрыв знания на естествоведческие и гуманитарные дисциплины обусловливался не только противопоставлением по признакам формального или содержательного анализа. С отмеченными полюсами смыкались и такие, как описательность либо нормативность, конвенциональность знания. При этом разводили естественные законы, регулирующие человеческую жизнедеятельность, и законы юридического характера, защищаемые социальными институтами и усваиваемые человеком в процессе воспитания. Длительное время у ученых не было сомнений в том, что добываемые ими факты можно разделить на идеологически нейтральные и на имеющие морально-оценочный аспект. Таким же образом делились и методы познания. Во всяком случае, такую монотонную линию развития науки прочерчивают и до сих пор некоторые историографы.

Однако вряд ли все было так просто. Рядом с исследователями, признавшими причинно-субстратный взгляд на мир, жило подавляющее большинство людей, исповедовавших целевое описание мира на основе мифологических

и религиозных представлений. В культурологической традиции и общественной жизнедеятельности сохранялось причудливое сочетание взглядов на человека как на участника истории, совершающего поступки по своему замыслу, но в то же время и по необходимости, вытекающей из намерений главного руководителя истории, творца всего живого.

Кому-то из ученых удавалось расчленить свое мировоззрение на условные, но четко разграниченные сферы. Природные связи принадлежали сфере необходимости, сфере инвариантных законов между классами причин и классами следствий, исключающих обращение к надприродным факторам. Однако взаимодействие частей целого заслоняло при таком анализе самое целое. Субъективную, рефлектирующую грань природы, где целое не обнаруживало частей, где царствовала свобода саморазвития, либо вообще исключали из анализа, трактуя как область синтеза, либо схематизировали в категориях целей и средств. Надо заметить, что существовали и попытки совместить обе точки зрения, но даже сами авторы таких так называемых оккультных учений считали их недоступными для масс, приученных к традиционным формам передачи знания.

Чаще же всего обе традиции мышления развивались относительно независимо, усилиями бескомпромиссных представителей той или иной из них. Обе тенденции с переменным успехом завладевали вниманием образованной общественности. В каждый период какая-то одна из них, доминирующая, больше объясняла публике окружающий ее мир, чем соперничающая исследовательская программа. Но никогда ни одна из них не была настолько убедительна, чтобы ее оппоненты полностью сложили свое методологическое оружие, прекратили свои исследования, признав их бессмысленность. При этом конкретные формы обеих традиций менялись под влиянием друг друга, ассимилируя приемлемые достижения противников.

Так, вначале элементаристскому подходу противостоял целостный прежде всего в науках о живом организме. Примат целого в них поддерживался понятием о внутренней целесообразности, связанной с телеологическим, даже теологическим мировоззрением. Однако естественные науки нашли возможность вписать и род живых объектов природы в свои рамки. Более того, обнаружилось, что важнейшие физические законы сохранения так же могут быть описаны через «финальные причины» или принципы равновесия, регулирующие состояния сбалансированных физических образований.

Одновременно развивалось течение, стремящееся представить социальные и культурные объекты по образцу, заданному естествознанием, установить между ними жесткие логические связи, подчинить каузальному объяснению изменения их состояний. Яркий пример проникновения причинного анализа в социологию являла собой теория марксизма. Она произвела такое впечатление на современников, что те заговорили даже о первой научной теории общества. (Конечно, научные концепции общества существовали и ранее, но на телеологической основе.) Причинный анализ в этой теории сочетался с признанием конечной цели в практической деятельности на каждом конкретном этапе, а также, что особенно важно, с заменой формальной логики на диалектическую в обосновании используемых средств. Кстати, это вполне обычное соотношение между теорией и практикой на начальных стадиях развития науки, когда практика руководствуется не столько легко догматизируемыми теоретическими указаниями, сколько живым опытом ее участников, выбравших в качестве конечной цели процесса одну из характеристик, полученную при причинном его анализе.

Своеобразной реакцией на успехи причинного познания мира, истории развития биологических видов и истории общества явился взрыв иррациональных учений о человеке к концу XIX — началу XX в. Столкнулись два типа мышления: рационально-логическое и интуитивно-образное. Для одних понять — означало построить механическую модель явления и привыкнуть

к ней (лорд Кельвин). Для других именно неудовлетворенность механически упрощенной, хотя и конструктивной, картиной мироздания вызывает отказ от доказательств и тягу к целостному, неаналитическому постижению жизни.

С этими методологическими традициями, фактически со всеми их признаками психолог знаком как с непосредственной характеристикой вербально-логического и образного мышления. Интуиция, обобщающая творческая мысль, обеспечиваемая правым полушарием мозга, позволяет мгновенно оценивать любую информацию. Стиль мышления, обусловленный развитием левого, управляющего речью полушария мозга, предопределяет склонности к дедуктивному выводу, тягу к авторитарности в общении и углублению в детали своей деятельности, грозящему потерей ее смысла. Однако те же особенности мышления, которые формируются вместе с двухпалатным строением мозга, могут определяться и особенностями воспитания, условиями жизнедеятельности. Культура развивает способности интуитивного суждения.

Интересно, что онтологические стадии развития стиля мышления нашли проявление в интересующих нас представлениях о поведении людей. Дети считают, что поведение других людей зависит от ситуации. Собственно, они и не могут по-иному трактовать поведение, так как у них доминирует именно образное мышление, а рефлексия еще не сформировалась в достаточной мере. Поэтому они отвечают, что в определенной ситуации каждый поступит определенным образом. В этой трактовке ситуации влияние среды вполне односторонне. У подростков кристаллизуется рациональный тип мышления и сразу же становится популярной концепция черт личности. По их мнению, человек ведет себя таким-то образом, поскольку у него такие-то качества. Взрослые вновь подчеркивают в своем видении мира влияние ситуации, имея в виду, однако, уже приспособление индивида к меняющимся случайным условиям. В то же время окончательное формирование у них функциональной асимметрии мозга сопровождается, как правило, утратой существенной доли образного мышления. Поэтому фактически мышление взрослых сочетает объяснение собственного поведения влиянием ситуации, соотношением целей и возможных на данный момент средств, с приписыванием причин поведения других людей жесткому набору имеющихся у них личностных качеств.

Естественно вспомнить, что подобные фазы проходило и человекознание как наука. К настоящему времени в нем как раз доминирует в теоретическом плане мнение о том, что большую часть поведения личности можно объяснить только взаимодействием ее свойств и ситуации, но не каждой из этих сторон в отдельности. Причем характерно, что каждому из дополняющих друг друга подходов отвечает свой тип диагностической процедуры. Опросники воспроизводят точку зрения наблюдателя деятельности чужого человека, проективные методики — точку зрения самого действующего субъекта. К сожалению, исследователям не удалось представить в наглядном целостном образе взаимодействие этих двух планов, а потому не найдены и методы согласования их результатов. Весьма часто, к примеру, расходятся результаты тестирования мотивов человека, выполненные экспериментаторами, работающими в русле различных подходов.

В истории каждой научной дисциплины такие расхождения и перевороты мировоззрения исследователей происходили не однажды. К примеру, утверждение Галилеем значения опыта в научном познании, казалось бы, навсегда отвергло принятый до этого подход, трактовавший поиск истины как толкование текстов тех или иных авторитетов умозрительного анализа. Однако на сегодняшний день существует множество разновидностей научно обоснованного толкования любых человеческих текстов. Это и метод контент-анализа, и семиотические методы, и герменевтика, так или иначе раскрывающие индивидуальность автора по тексту его произведения. Их цели многообразны, но результаты недвусмысленно свидетельствуют о кровном родстве между наукой и культурой как формами познающей

человеческой мысли.

Подобным образом и другие казавшиеся недостатками особенности гуманитарного подхода стали концептуальными приемами нового неклассического естествознания. К их числу относится и вероятностное описание поведения системы событий, одно из первых заимствований естествоиспытателей у гуманитарной науки. Это и снятие ограничений на выбор исходных постулатов или базирующейся на них исходной модели явления. Разрешено все, что продуктивно. Появились в естественных науках и такие формулировки закономерностей в наблюдаемых процессах, которые не редуцировали их к начальным источникам активности,— феноменологические теории. Наконец, на место первоэлементов в естественнонаучных теориях стали попадать динамичные, относительные связи, что размывало границы явлений, сближая их тем самым с обычными представлениями объектов гуманитарных наук. В концепции относительности учитывалась активная роль субъекта-наблюдателя в описываемом явлении.

Именно в это время, время кажущегося кризиса самых точных наук, в психологии, как это ни парадоксально, усилилось тяготение к причинному объяснению, к четким, прозрачным схемам рефлексологии и реактологии, к бихевиористским представлениям, сменившим близкий телеологии интроспекционизм. Несколько позднее философы Венского кружка (Карнап, Гемпель и другие) разработали понятие диспозиционного предиката, приспособившего методологию к исследованию субъекта, взаимодействующего с условиями наблюдения. Эта логическая операция подразумевает внутренние (латентные) способности к определенному типу поведения при известных наблюдателю условиях.

Такой методологический аппарат был сразу замечен психологами. Уже в персонологии В. Штерна диспозиция как присущая субъекту возможность проявления некоторого свойства сменила само это непосредственно наблюдаемое свойство. В те же годы возникли и другие концепции, исходившие из потребностно-целевой детерминации поведения и позволяющие учитывать его ситуативные различия. Это концепция установки Д.Н. Узнадзе, работавшего тогда в Германии и воспринявшего, очевидно, информацию о диспозициях вскоре после ее возникновения. Это и концепция социального аттитюда, близость которой к понятию диспозиции также вполне очевидна.

Однако если в большой науке возврат к разработке одного из методологических направлений следовал после того, как исчерпывались объяснительные возможности второго, то в психологии, к сожалению, обе тенденции остались низкоорганизованными, не вышедшими на предел своих возможностей. В итоге в отечественной практике границы между ситуативным и элементаристски-причинным представлением о структуре личности были размыты. Диспозиции все чаще рассматривались как первоэлементы анализа. А целевой подход стал отождествляться с концепцией А. Н. Леонтьева, в которой рабочими категориями как раз и выступали цель и способ действия. В ней внешний стимул обусловливал изменение активности личности как целого. Именно с модификациями этих двух подходов мы встречаемся сегодня, констатируя противопоставление черт и субъектных ориентации личности в концепциях ее строения.

Между тем контрапозицию причинного и целевого подходов возможно заменить их интеграцией благодаря представлению о системной детерминации любого события. В этом случае системность выражает единство анализа и синтеза в изучении предмета. Подчеркивая примат целого, системологические постулаты раскрывают в то же время и взаимозависимость целого и частей, проявляющуюся в их субординации. К настоящему времени исследователи осознали, что даже в области, традиционной для строгих наук, нельзя охватить все разнообразие познаваемых ситуаций на основе только причинного анализа. Осмыслить процессы в физическом микромире оказалось возможным, лишь соединив исключавшие ранее друг друга воззрения на природу

света как на поток частиц и как на волну. При этом часть специалистов удовлетворяются существованием дополняющих друг друга и несводимых друг к другу теорий. Многие, однако, считают перспективным создание единой теории поля, которая объясняла бы все виды физических взаимодействий.

Заметив сходство этого положения с дискуссиями вокруг концепций поведения, нетрудно представить, что системологическая концепция поведения должна сочетать в себе преимущества обоих подходов: и каузального и телеологического. Вопрос заключается в том, как найти адекватное выражение этому единству, как обеспечить его методологически и методически. Встречается мнение, что подобная цель есть признание философского дуализма, признание двух начал — поведения и психических состояний, отрицающее единство мира. Последний вывод основан на явном недоразумении. Именно метод моделирования самим своим существованием подчеркивает единство мира. Впечатление дуализма проистекает лишь из разнородности категорий анализа ситуации и анализа собственно психических явлений. Чтобы преодолеть это обстоятельство, следует классифицировать ситуации в психологических координатах.

Мы как бы очеловечиваем мир в процессе его познания. Само сознание человека, совокупный образ мира, становление которого опосредствовано взаимодействием с ситуацией, с партнерами по общению, рассматривается как орган, порожденный в ходе саморазвития материи. От содержания субъективного отражения анализ переходит к его формам. Потребность в двигательной активности и потребность в информации воспроизводят обе неразрывные грани материи: активную, саморазвивающуюся и пассивную, сохраняющую отраженные следы активности. Изучаемые нами сложные системы с участием человека принципиально неоднородны. Их целостное представление в изменяющейся среде можно выразить только сопряженными по принципу дополнительности характеристиками. Упрощение понятия об одном из сопряженных аспектов компенсируется увеличением сложности в представлении другой [1; 33]. Мы не можем и не должны упрощать гуманитарное знание, но обязаны обеспечить его сопряжение с естествознанием.

В современной неклассической науке обобщения начали часто принимать вид универсальных образных гипотез, выходящих за рамки наблюдавшихся ситуаций. Та часть аудитории, которая склонна к прерывной, дискретной логике, к фиксации на каждой стадии доказательства, воспринимает рассуждения об объектах, не имеющих достаточно устойчивого места между однородными, как едва ли не злонамеренное запутывание сути вещей. Действительно, подобные объяснительные схемы сближаются с неоднозначными выводами от заключения к посылкам, так часто встречающимися в искусствоведении [2; 44, 157, 177]. Выбор ученого из альтернативных принципов познания недоказуем дедуктивно, а опирается на ассоциации с идеями, поддерживаемыми авторитетными для него группами специалистов. Такая форма научного предвидения воплощает тенденцию к синтезу, к восстановлению разорванных связей между науками гуманитарного цикла и естествознанием. «Модельная методология» на деле не антагонистична причинному анализу, а включает его в себя как одну из взаимодополнительных сторон. Так выполняется предвидение К. Маркса о том, что роль естественных наук может полностью реализоваться во взаимодействии их с гуманитарными.

Однако синтез причинного и целевого образцов методологии в оптимальную модель познания имеет и свою формальную сторону. В свое время А. А. Богданов уже пытался соединить гуманитарный подход к вопросам социального управления с естественнонаучным. Он искал единство математических структур, отображающих процессы в обеих сферах, как бы возвращаясь к мысли Платона о познании воплощенных в каждом явлении идей, предшествующих реализации самого явления. Полезно и нам прибегнуть к своего рода математической метафоре,

чтобы прояснить формальные пути соединения двух противоположных плоскостей анализа.

В математике имеется понятие о сопряженных комплексных числах. Каждое комплексное число состоит из действительной и мнимой части. Их соотношение позволяет метафорически, образно рассматривать отдельное комплексное число как единство действия и его отражения. Сопряженные комплексные числа различаются знаком мнимой части, имея одинаковую действительную. Если одно комплексное число позволяет выражать измеренную с его помощью величину в виде вектора, то сопряженные комплексные числа как бы задают две проекции векторов на разные плоскости, симметричные относительно центра координат.

Сложение сопряженных комплексных чисел уничтожает их мнимые части и оставляет сохранной только действительную часть интересующей нас величины. Однако наблюдать ее мы можем только в проекции на ту или иную плоскость, только с той или иной, обратной по знаку, мнимой частью. Создавая вектор, сопряженные части растворяются в нем. Точно так же, пытаясь представить реальность поведения, мы неизбежно описываем его либо в проекции на причинную плоскость, либо в проекции на плоскость целевого анализа. Зная о неполноте одностороннего отображения поведения, мы тем не менее вынуждены прибегать к этим проекциям. Но как логика и интуиция, сливаясь, порождают познание, так и согласованные причинные и целевые проекции поведения обеспечивают целостное видение изучаемого явления.

Появляется надежда, что исследователи, специализирующиеся на одном из путей познания, смогут осознать правоту и другой части ученых, дополняющих их взгляд на сложные системные объекты. О необходимости и перспективах такого синтеза свидетельствует и такой факт. Глубинное постижение человеческой души и типологии поведения продемонстрировали именно те из писателей, которые осваивали гуманитарные взгляды на человека на базе представлений о точной, причинной логике мира. Л. Н. Толстой и Ф. М. Достоевский закончили, как сейчас бы сказали, военно-инженерные училища. Врачами по образованию были А. П. Чехов и М. И. Булгаков, электриком — А.П. Платонов. Это помогло им согласовать две точки зрения на мир, которые были неразрывны в мировосприятии мыслителей прошлого.

1. Диалектика познания сложных систем / Под ред. В. С. Тюхтина. М., 1988.

2. Костюк В. Н. Методология научного исследования. Киев; Одесса, 1976.

Поступила в редакцию 2.IV 1990 г.