Вы находитесь на сайте журнала "Вопросы психологии" в девятнадцатилетнем ресурсе (1980-1998 гг.).  Заглавная страница ресурса... 

17

 

ПСИХОЛОГИЧЕСКОЕ КОНСУЛЬТИРОВАНИЕ:

ОПЫТ ДИАЛОГИЧЕСКОЙ ИНТЕРПРЕТАЦИИ

 

А. Ф. КОПЬЁВ

 

Современное состояние консультативной практики, характеризующееся большим многообразием научно-теоретических идей, методов и психотерапевтических техник, настоятельно побуждает к поискам более общего взгляда на этот предмет. Вместе с тем опыт конкретной консультативной работы требует осмысления в адекватной системе понятий, в рамках которой он, не утрачивая своей специфичности, мог бы быть интегрирован и научно сопоставлен с другими опытами и их теоретическими интерпретациями.

Известно, что психотерапия, психологическое консультирование не представляют собой нечто единое, а, наоборот, являются совокупностью методов и приемов воздействия на личность, весьма различных как по своим «идеологическим», научным предпосылкам, так и по своему исполнению (это особо следует подчеркнуть применительно к отечественным условиям, где профессиональное становление практических психологов происходит на изначально эклектической, «мозаичной» теоретической и методической базе). Поэтому представляется важным, чтобы теоретические основы изучения психотерапевтического общения не были жестко привязаны к тем или иным конкретным психологическим теориям, но, наоборот, были как бы «трансгредиентны» [2], внеположены им.

В качестве такой теоретической основы мы рассматриваем разработанную М.М. Бахтиным концепцию диалога [1], [2], для которой первичным, исходным фактом является само общение, взятое до (или вне) его психологических определений в понятиях той или иной концепции психотерапии. Это, в свою очередь, позволяет рассматривать в одной плоскости анализа все те феномены, которые имеют место при консультировании, независимо от научных принципов, которых придерживается психолог, независимо от его (и клиента) индивидуальных психологических особенностей, целей и задач данного момента психокоррекции и т. п.

В концепции М.М. Бахтина можно выделить два взаимосвязанных значения понятия «диалог»:

1. Д и а л о г   как некоторая общечеловеческая реальность, как, с одной стороны, предпосылка, изначальное условие человеческого сознания и самосознания и, с другой стороны, как основная форма их реализации. С самого рождения человек погружен не в некую замкнутую самодовлеющую целостность — как то «общество» или «культура», «нация» или «класс» и т.п. (это уже абстракции, продукт научного «препарирования» жизни), которые более или менее успешно репрезентированы ближайшим его окружением: человек погружен в драматически-напряженное поле диалога — в многоголосие разнообразных личностных «манифестов», являющих собой ценностное утверждение и самоопределение окружающих людей. Поэтому всякий осмысленный акт человека помимо своего непосредственного прагматического значения является одновременно как бы репликой этого глобального диалога — актом согласия, несогласия, вызова, поддержки и утверждения тех или иных смыслов и ценностей и т.п. В этом плане может быть по-своему диалогичным даже избегание всякого самовыражения и последовательная невключенность в диалог как проявление  н е ж е л а н и я    человека в него вступать, как последовательное «нет» всяким попыткам самоопределения.

При таком, расширительном, толковании диалога можно путем интерпретации открыть диалогические моменты в любых сколь угодно закрытых и монологических формах значимого человеческого поведения, в любых «речевых жанрах» [2] общения.

 

18

 

2. Наоборот, в более узком своем значении диалог понимается как конкретное событие общения, при котором происходит как бы «размыкание» ценностного мира человека, его самообнаружение в конкретном взаимодействии, в ответ на соответствующий посыл партнера. Здесь происходит как бы прорыв личностей навстречу друг другу, фиксируемый в философском контексте такими, в частности, понятиями, как «коммуникация» (К. Ясперс), «Я—ты отношение» (М. Бубер), а в русле гуманистической психологии соотносимый с идеями открытого общения. .

Если в первом — универсальном своем значении — понятие диалога не может рассматриваться в терминах количественных, как нечто, чего может быть больше или меньше или что может вовсе отсутствовать, поскольку диалогичность здесь — неотъемлемое свойство человеческой природы, которое может лишь по-разному проявляться, то во втором своем значении диалог — как конкретное жизненное событие общения — может состояться или не состояться. Здесь можно говорить о его различных степенях — о большей или меньшей диалогичности в общении и т.п. В данном смысле диалог является как бы моментом актуализации человеком своей подлинной природы, непосредственно связанным с преодолением различных форм сопротивления и защиты, опирающихся на инерцию привычно-адаптивного, недиалогического поведения: «закрытого», ролевого, «игрового», невротического, конвенционального, манипулятивного и пр.

Здесь мы используем понятие диалога в обоих этих значениях. С одной стороны, диалогическая трактовка психологического консультирования, психотерапии определяется идущим от бахтинской философско-антропологической концепции представлением о личности как участнике глобального диалога. Предполагается фундаментальная свобода самоопределения личности и в силу этого ее открытость, незавершенность и потому принципиальная несводимость к любым сколь угодно точным и тонким формулам — «диагнозам», определяющим ее как внешний объект. С другой стороны, в психотерапевтическом общении, в консультировании усматривается та конкретная ситуация, в которой самообнаружение личностью своих смысловых позиций  д о л ж н о  произойти. И в зависимости от того, произошло это или нет, т. е. состоялся ли между клиентом и консультантом этот «малый» диалог, и если состоялся, то в какой степени, мы можем говорить о наличии психотерапевтического контакта или отсутствии такового, а также о различных его уровнях [5], [7].

Диалогический уровень общения предполагает свободное вхождение в него. И точно так же при наличии диалогического посыла со стороны партнера по общению от диалога можно устраниться: свободно его избегать, прибегая к разнообразным формам сопротивления и защиты. Поэтому в ходе психотерапии такое общение не может быть «срежиссировано», организовано одним лишь консультантом, пусть и сколь угодно опытным и способным. Оно предполагает серьезную встречную активность клиента. Психолог-консультант, будучи сам готов к диалогу[1], побуждает к нему клиента, но при этом его позиция — позиция эстетической вненаходимости [2], [7] — характеризуется четким ощущением границ своей активности и активности другого, пониманием объективной ограниченности своих возможностей, чуткой и дифференцированной реакцией на волевое устремление клиента. Вхождение в диалог, как и избегание его, есть результат определенного нравственного выбора, в котором человек

 

19

 

свободен и автономен,— тут его суверенная «территория». Для психолога здесь важна не столько та конкретная форма, в которой выражается в данный момент самоопределение клиента, значение сказанных слов, сколько общий, суммарный вектор его воли в ситуации консультирования — его диалогическая интенция.

Таким образом, диалогическая позиция консультанта предполагает некоторую новую, дополнительную «проекцию» образа клиента, расширяет круг социально-перцептивных задач, ограниченных, как правило, установлением психологического и клинико-психиатрического диагноза.

Это наиболее распространенные в практике психологического консультирования «измерения», в которых рассматривается клиент, хотя возможны, в принципе, и иные (ориентация на дефектологические, социологические,   демографические, сексологические и пр. аспекты).

Рассмотрение клиента через призму научно-психологического или клинико-психиатрического знания позволяет понять его как носителя тех или иных психологических качеств и черт, усмотреть в его жизни проявление определенных психологических закономерностей, обусловливающих ту или иную форму дезадаптации; оно позволяет также отнести его к той или иной патохарактерологической категории и увидеть в его проблематике черты душевной болезни. Все это, однако, относится преимущественно к индивидному уровню, на котором человек рассматривается объектно, что лишь в ничтожной степени может характеризовать его как участника диалога. Потому что диалог невозможен с «характером», с «темпераментом», с «трудным подростком», с «самооценкой, с «невротиком», «психопатом» или «шизофреногенной матерью» и т. п.— он возможен только с человеком как со свободной личностью, вне каких бы то ни было объектных определений (и, возможно, вопреки им).

Дело, разумеется, не в том, чтобы вообще не принимать в расчет объектные характеристики клиента и не придавать никакого значения специальному психологическому и психопатологическому исследованию. Просто данные «проекции» нуждаются в существенном дополнении.

Психологический и психопатологический анализ (как, впрочем, и всякий иной анализ, рассматривающий человека объектно) дают, при всей возможной детализированности, плоскостной, «усеченный» образ клиента. В «третье» же измерение выводит ориентация на иное качество, которое неотъемлемо присутствует в консультировании,— это качество мы называем диалогической интенцией.

То, что в консультировании психолог имеет дело со свободным человеком,— с клиентом, который свободен оценивать себя, свою жизнь и обстоятельства этой жизни, оценивать ситуацию общения с консультантом, самого консультанта тем или иным образом и занимать по отношению ко всему этому свою позицию,— это определенный и совершенно непреложный факт. Эта свобода отношения клиента в реальности консультативной беседы и проявляется как диалогическая интенция — как большая или меньшая серьезность в намерении решать свои проблемы и обсуждать их в данной конкретной ситуации с данным конкретным консультантом.

Вполне понятно, что ориентация на ту или иную «проекцию» образа клиента предопределяет и характер консультативной работы с ним — ее стратегию и тактику. Увлеченность объектным видением клиента и неучет его свободного самоопределения приглушают диалогические обертоны в общении и, в пределе, вообще исключают их. Это чревато возникновением той парадоксальной ситуации, когда консультант стремится помочь человеку в его личных, семейных проблемах независимо от того, есть ли у этого человека действительное намерение их решать [6]. Последовательная попытка психолога реализовать в консультировании медицинскую модель взаимоотношений «врач — больной», где больной есть пассивный реципиент терапевтических усилий врача, приводит к установлению в беседе малопродуктивных речевых жанров, к появлению негласных (но оттого еще более

 

20

 

тягостных) «обязательств» психолога перед клиентом — к избыточной и потому ложной ответственности консультанта за результат, который на самом деле в огромной степени зависит от серьезности усилий самого клиента. Невнимание к его диалогической интенции, попытка строить психотерапевтические отношения с ним, минуя силы диалогического напряжения (а подчас и вопреки им), приводит к грубому нарушению энергетического баланса в общении, к очевидной неравномерности «творческих вкладов».

Сильная распространенность среди психотерапевтов, консультантов и педагогов пресловутого «синдрома истощения» побуждает искать более экономные стратегии консультативной и психотерапевтической работы. Противоположный путь, составляющий, в сущности, попытку преодолеть описанные профессиональные затруднения, оставаясь на тех же позициях игнорирования свободы клиента, приводит к современным формам наукообразной магии и представляет собой уже последовательное и осознанное насилие над диалогической природой общения.

«Овладеть внутренним человеком,— пишет М.М. Бахтин,— увидеть и понять его нельзя, делая его объектом безучастного и нейтрального анализа, нельзя овладеть им и путем слияния с ним, вчувствования в него. Нет, к нему можно подойти и его можно раскрыть — точнее, заставить  е г о  с а м о г о (разрядка моя.— А. К.) раскрыться — лишь путем общения с ним, диалогически» [1; 293]. Отражение этих фундаментальных закономерностей человеческого общения М.М. Бахтин находит в принципах художественного метода Ф.М. Достоевского, анализируя творчество которого (в частности, проблему отношения автора и героя у Ф.М. Достоевского), он фактически приходит к формулированию того главного, что отличает диалогическую позицию вообще. Здесь активность «носит особый д и а л о г и ч е с к и й  характер. Одно дело активность в отношении мертвой вещи, безгласного материала, который можно лепить и формировать как угодно, и другое — активность в отношении   ч у ж о г о   ж и в о г о   и  п о л н о п р а в н о г о  с о з н а н и я. Это активность вопрошающая, провоцирующая, отвечающая, соглашающаяся, возражающая и т.п., т.е. диалогическая активность, не менее активная, чем активность завершающая, овеществляющая, каузально объясняющая и умерщвляющая, заглушающая чужой голос несмысловыми аргументами» [2; 310].

Возникает закономерный вопрос о соотношении принципов диалога с традиционной практикой психотерапии и консультирования. В особенности важным представляется рассмотрение под этим углом зрения практики психоаналитической, как имеющей наиболее глубокие научные традиции и оказавшей, по-видимому, наибольшее влияние на становление современной психотерапии.

Психоанализ сосредоточил свое внимание на изучении психологической «морфологии» личности — на бессознательных структурах, формирующихся в основном в глубоком детстве, и оставил за пределом теоретического осмысления моменты свободного самоопределения человека, его сознательного нравственного выбора. В связи с этим и соответствующая терапевтическая практика была осмыслена как некая квазимедицинская процедура коррекции психологического «механизма» человека за счет преодоления внутренних защит и вытеснении.

В теоретическом плане психоанализ являет собой одну из наиболее разработанных версий монологической концепции человека и общения, в которой, казалось бы, не должно оставаться места для диалога и связанных с ним понятий. Это, однако, не так. Целый ряд фундаментальных понятий психоанализа, в особенности относящихся к теории психоаналитической психотерапии, представляют собой впечатляющий результат могучих интеллектуальных усилий с целью вместить в «монологическую» по сути систему диалогический опыт психотерапии.

В своей ранней работе, посвященной психоанализу [3], М.М. Бахтин (ему

 

21

 

принадлежит основной текст данной публикации) делает одно характерное замечание, связанное с фрейдовским понятием сопротивления. Он полагает, что 3. Фрейд несколько мистифицировал само это явление, приписав его таинственному бессознательному «механизму», действующему во внутрипсихической сфере человека. М. М. Бахтин считает возможным рассматривать «бессознательность» этого явления лишь в плане общения пациента с психоаналитиком, в то время как сам пациент — для себя — вполне мог бы дать об этом отчет. Сопротивление пациента в психоаналитическом сеансе М. М. Бахтин предлагает рассматривать как реальное сопротивление человека человеку и, таким образом, утверждает диалогическую природу данного явления.

Если о справедливости данного замечания применительно к психотерапии нервно-психических расстройств можно поспорить или, по крайней мере, принимать это утверждение с известной осторожностью, то в контексте консультативной практики оно, на наш взгляд, фиксирует существеннейший момент.

Благодаря своей реальной включенности в психотерапевтическую работу с людьми (при этом всемерно стараясь уберечь, говоря словами 3. Фрейда, «чистое золото психоанализа» от «меди внушения») психоанализ не мог пройти мимо диалогических отношений и фактически явился первой в психологии систематической попыткой их осмысления. Начиная с оригинальных работ 3. Фрейда, можно проследить определенную тенденцию: чем ближе рассматриваемый вопрос к конкретной практике психотерапевтической работы и, соответственно, чем дальше он отстоит от монологического целого психоаналитической теории, тем более вероятно мы сталкиваемся в этих работах с той или иной формой констатации диалогических отношений, порой вступающей в очевидное противоречие с концепцией в целом.

Обращают на себя внимание следующие слова 3. Фрейда, относящиеся к характеристике целей психоаналитического лечения: «Задачи терапии выступают отныне ... [как] выявление вытесненного и  вынесение (разрядка моя.—А. К.) определенного решения по его поводу. То, что было вытеснено ранее, может быть либо принято, либо осуждено» (цит. по [4; 82])[2]. В общем контексте строгого детерминизма, который отличает фрейдистский подход к личности, этот фрагмент кажется странным. Ведь как раз сам момент вынесения решения, принятия или осуждения того содержания, которое открылось в ходе аналитической работы, является, безусловно, моментом свободного самоопределения клиента, которое происходит (или не происходит) в ходе общения с психоаналитиком.

 

*

 

Для очень многих клиентов главной проблемой в ситуации консультирования оказывается именно отсутствие диалогической интенции — пассивно-страдательный уход от ответственности в сложной жизненной ситуации (которой, в частности, является и сама ситуация психологического консультирования). Практическая работа с такими людьми ставит перед психологом конкретные психотерапевтические задачи провоцирования, «катализации» диалогической интенции.

То огромное значение, которое придается различными школами психотерапии поведению и чувствам клиента в ситуации общения с консультантом, связано, безусловно, не с профессиональным эгоцентризмом. Наоборот, здесь усматривается несомненный параллелизм между тем, что имеет место в ситуации терапии, и теми чувствами, мыслями и намерениями, которые характеризуют отношение клиента к основным психотравмирующим факторам реальной жизни. Поэтому коллизии, возникающие у клиента с консультантом, являются, как правило, вовсе

 

22

 

не случайными. Часто (а именно в этих случаях, когда психолог действительно стремится помогать клиенту, а не себе) эти коллизии интимнейшим образом связаны с главными предпосылками психологической дезадаптации клиента. Поэтому преодоление трудностей (сопротивления, защиты, вытеснении, проекций) во взаимоотношениях с консультантом становится для клиента одновременно и символом и реальным опытом разрешения своих психологических проблем.

Все это делает особо важным соблюдение основных закономерностей диалогического общения, объективно существующих в отношениях между консультантом и клиентом. Чтобы не уподобиться барону Мюнхаузену, вытягивавшему самого себя за волосы, попирая в романтическом кураже «презренные» законы мироустройства, психолог вынужден считаться с тем, что намерения клиента существуют объективно и невозможно, не впадая в насилие, что-либо изменить в жизни человека, в его способе решения своих личных проблем, если это противоречит его намерениям, его действительным желаниям и устремлениям.

Наличие или отсутствие у клиента диалогической интенции в ситуации общения с консультантом есть вещь объективная, не связанная с тем, сознает это консультант или нет. Он сам по себе может быть сколь угодно серьезным и старательным по отношению к клиенту, но если последний не серьезен и внутренне пассивен, а психолог не видит и не учитывает этого в своих действиях, то едва ли такая «работа» будет иметь какой-либо смысл.

Здесь вряд ли стоит ограничивать предмет рассмотрения каким-то специфическим способом или методикой работы со специфическими («несерьезными») клиентами, у которых недостаточно выражена диалогическая интенция и они не вполне включаются в консультационный процесс, хотя, безусловно, общение с такими людьми стимулировало данные исследования. Представляется более правильным говорить о некотором универсальном диалогическом принципе, который в разной форме и степени представлен в различных школах психотерапии и консультирования и который, в случае осознанного применения, несет в себе иммунитет против описанных недоразумений, поскольку побуждает клиента к более открытому и искреннему поведению. Этот принцип можно назвать принципом молчания.

Прежде чем обратиться к его рассмотрению, необходимо сказать несколько слов об особенностях клиники семейного консультирования в сравнении с клиникой невротических расстройств. Ведь психотерапевтические школы и направления разрабатывались главным образом применительно к той или иной клинической группе, что не могло не отложить своего отпечатка на соответствующие психотерапевтические подходы и во многом обусловило их различия по отношению друг к другу.

Для больных неврозами характерна сильная тенденция к вытеснению своей психологической проблематики и поиск помощи в первую очередь в сфере физического самочувствия, поэтому врач-психотерапевт становится для такого больного как бы тем «мостиком», с помощью которого он выбирается из невротического эгоцентризма. Вступая в эмоционально насыщенные взаимоотношения с врачом, он во все большей степени сталкивается со своими собственными внутренними конфликтами, которые в силу явления перенесения (трансфера) проявляются теперь в виде реальных конфликтов с психотерапевтом. Глубина и сила эмоциональной привязанности к врачу становится, таким образом, для больного необходимым условием того, чтобы, преодолевая собственное сопротивление, осознать свои действительные психологические проблемы.

Задача же клиента психологической консультации существенно иная. Даже при наличии у него стойких невротических (да и более серьезных) расстройств его проблема не в том, чтобы признать у себя существование тех или иных психологических трудностей, но в том, чтобы затронуть те из них, которые действительно значимы.

 

23

 

Поэтому, сидя в кабинете у психолога, клиент всякий раз вынужден совершать ответственный выбор: идти ли на установление истинного положения вещей или не идти, идти ли на обнаружение какого-то более значимого, эмоционально насыщенного плана своей жизни или нет, говорить всерьез или говорить не всерьез. В этом моменте он свободен.

Таким образом, особенности диалогической интенции клиента (ее наличие или отсутствие) непосредственно влияют на сам характер его взаимоотношений с консультантом. В той мере, в какой последний чувствует эту незавершенность и внутреннюю неопределенность клиента — его решимость или нерешительность в данный момент, в той мере он способен содействовать его самораскрытию и поиску истины о себе самом. Если же, наоборот, психолог глух к этому, то он может своими реакциями невольно блокировать и закрывать для клиента выход к каким-то более подлинным смыслам.

Надо сказать, что в ситуации консультативного приема помешать самораскрытию клиента (при его известной амбивалентности) очень легко. К этому располагает сама инерция консультирования как такового: к психологу пришли, ему задали вопросы, поделились с ним проблемами, и он, собственно, должен по ним человека проконсультировать. Уже в самом этом слове как бы подразумевается такая степень профессиональной активности психолога, что ее вполне достаточно, чтобы «закрыть» и «запереть» любого сомневающегося клиента. Но ведь именно это сомнение, амбивалентность и делают его клиентом, поскольку не будь их, то, как правило, не было бы и нужды в психологической помощи. Поэтому «закрыть» клиента нетрудно, но это будет означать «закрытие» возможности его свободного самоопределения в данной консультативной ситуации (с данным консультантом).

Сопоставляя практику различных школ и направлений психотерапии и консультирования, можно найти как бы некоторый универсальный психологический механизм или принцип — мы называем его принципом молчания (или, если более специфично, принципом психотерапевтической фрустрации), который в той или иной форме и степени присутствует в основных, известных нам школах психотерапии и консультирования и вполне соотносим с их теоретической и практической зрелостью.

В рамках психоаналитической традиции, например, данный принцип реализуется в представлении о психотерапевте как о зеркале, предписывающем ему в любом случае воздерживаться от ответа на запрос [4]. Психоаналитик ни в коем случае не должен отвечать на тот главный, содержащийся как бы в подтексте вопрос-желание, который более всего волнует клиента в ситуации психоаналитического лечения. Это достаточно жестко задано самой процедурной и пространственной организацией психоаналитической психотерапии: психоаналитик сидит в изголовье у пациента так, чтобы тот не мог его видеть, и только слушает, не вступая в беседу, все, что ему скажет пациент в процессе свободного ассоциирования. Ценность данной процедуры, разумеется, не в том, чтобы молчал психотерапевт, но в том, чтобы говорил клиент.

В рамках роджерианской традиции психотерапии и консультирования данный принцип реализуется в технике эмпатического слушания. При всей важности эмпатического понимания состояния клиента, на котором акцентирует внимание К. Роджерс, можно говорить также и о принципиальном дефиците реакций психотерапевта-роджерианца. Развитие процесса терапии предполагает количественное нарастание и, главное, качественное углубление высказываний клиента, находящееся в явной диспропорции с высказываниями психотерапевта. Этот дефицит реакций, это «свободное пространство», которое задается воздержанием терапевта от собственных высказываний, — пространство, не терпящее пустоты, как бы изнутри самой ситуации общения с терапевтом, побуждает клиента к дальнейшему самораскрытию и самоопределению. Клиент все время оказывается как бы перед выбором, все время испытывается его волевое

 

24

 

устремление: состояться или нет, выразить себя в беседе или воздержаться от этого, сказать что-то важное о себе самом или не говорить.

Здесь важно, разумеется, не само по себе молчание, чисто механическое, так как за ним может стоять, к примеру, и надменное оценивание, и сциентистская отстраненность, и элементарная некомпетентность консультанта, и т. п. Такое молчание будет еще более «закрывать» клиента, чем любое, пусть и очень неуместное, высказывание. Важно, чтобы реакции психолога, каковы бы они ни были, всегда оставляли свободу для самопроявления клиента.

Если выйти за процедурные и жанровые границы, предписываемые психоанализом и клиенто-центрированным подходом и рассмотреть действенность данного принципа в жанровой нестесненности свободной беседы, то оказывается, что реакции консультанта могут быть, с формальной точки зрения, даже очень пространными и многочисленными, что, тем не менее, еще более проясняет суть рассматриваемого принципа.

В своей книге о Ф.М. Достоевском М.М. Бахтин [1] рассматривает поведение следователя Порфирия Петровича из романа «Преступление и наказание» как один из примеров диалогического проникновения в душевную драму «пациента» — Раскольникова.

Здесь мы находим удивительное поведение следователя — духовника, который, казалось бы, очень много говорит и проявляет себя обильно и тем не менее оставляет перед своим собеседником — «пациентом» свободное пространство для самоопределения, заполнить которое может и должен только он. Порфирий и сам высказывается, и спрашивает, и ведет философические беседы, и вроде бы даже юродствует, но все это относится к каким-то иным, краевым, не самым главным и существенным моментам — не к тому, что представляет собой истинное самопроявление его «пациента», но как бы рядом с этим, и тем он оттеняет главное и существенное, и таким образом — косвенно — он обращается к главному в душе самого Раскольникова и здесь оставляет ему полную свободу, которая для Раскольникова и является самым важным и одновременно мучительным испытанием.

Нам видится принципиальная общность между этой, казалось бы, навязчивой разговорчивостью Порфирия Петровича и молчанием психоаналитика. (Ср. у М.М. Бахтина: «Проблема молчания. Ирония как особого рода замена молчания. Изъятое из жизни слово: идиота, юродивого, сумасшедшего...» [2; 353].)

Более того, «разговорчивость», которую демонстрирует данный  герой Ф.М. Достоевского, в сравнении с описанными психотерапевтическими приемами представляется значительно более интересной и более «мощной». Хотя бы потому, что, во-первых, «работает» в совершенно реальных ситуациях, в реальном, процедурно и жанрово не ограниченном общении, она не требует приведения его к дистиллированной форме очень специфического, обставленного различными условностями общения в кабинете психотерапевта. Во-вторых, эта по форме самая что ни на есть обыкновенная и естественная беседа, все более высвечивая главный вопрос, составляющий суть проблемы клиента, и не предполагая на него иного ответа, как только ответ самого же клиента, создает для последнего огромный потенциал самораскрытия и самоопределения. Все это теоретически делает психотерапевтический «заряд» подобной беседы значительно большим, чем в условных психотерапевтических жанрах, что, однако, только подчеркивает глубинную общность рассмотренных подходов как проявлений принципа молчания.

Здесь необходимо обратить внимание на следующий, более частный момент. Отсутствие, незрелость диалогической интенции в своем конкретном выражении не есть нечто негативное, не есть отсутствие коммуникации, «некоммуникабельность». Скорее наоборот: здесь мы можем найти широкий спектр различных намерений, проникаясь которыми клиент становится непроницаемым для психотерапевтического диалога, находясь подчас в целевом, преднамеренном

 

25

 

отношении к процессу консультирования и лично к консультанту[3]. Диалогическая интенция как бы вытесняется иной интенцией, в соответствии с которой, порой с исключительным упорством, ведет себя клиент.

Практика показывает, что наиболее частыми «заменителями» диалогической интенции становятся: стремление к сокращению психологической дистанции (в частности—флирт), а также мотивы конкуренции и агрессии. Правильное поведение консультанта, его ориентация на диалогическую интенцию и трезвый учет реальных динамических факторов, имеющих место в его общении с клиентом, нередко приводят к усилению и обострению замещающих намерений с закономерной их трансформацией в направлении последней из перечисленных форм.

С одной стороны, такая динамика ставит под угрозу саму дальнейшую возможность общения клиента с консультантом. Но, с другой стороны, она предельно обнажает всю действительную проблематику клиента, раскрывающуюся теперь во взаимоотношениях с консультантом, и создает предпосылки для настоящего диалогического контакта между ними. Здесь многое зависит от того, какой выбор сделает клиент: сумеет ли он справиться со своей обострившейся враждебностью по отношению к консультанту в пользу диалогической интенции или же, наоборот, дав волю внедиалогическим намерениям, разрушит контакт.

Задача клиента — совершить этот выбор. Задача консультанта — дойти до него вместе с клиентом.

 

1. Бахтин М. М. Проблемы поэтики Достоевского. М., 1979.

2. Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества. М., 1979.

3. Волошинов В. Н. Фрейдизм: Критический очерк. М.; Пг., 1927.

4. Клеман К. Б. Истоки фрейдизма и эволюция психоанализа // Марксистская критика психоанализа / Под ред. К. Б. Клеман, И. Брюно, Л. Сэва. М., 1976.

5. Копьев А. Ф. К проблеме взаимоотношения консультанта и консультируемого в ходе психологической коррекции // Семья и формирование личности / Под ред. А. А. Бодалева. М., 1981. С. 51—59.

6. Копьев А. Ф. Индивидуальное психологическое консультирование в контексте семейной психотерапии // Вопр. психол. 1986. № 4. С. 121— 130.

7. Копьев А. Ф. О диалогическом понимании психотерапевтического контакта // Общение и диалог в практике обучения, воспитания и психологической консультации / Под ред. А. А. Бодалева. М., 1987. С. 50—57.

 

Поступила в редакцию 21.II 1989 г.



[1] Готовность психолога к диалогу, сама по себе, является весьма проблематичной и заслуживает специального обсуждения. Здесь мы вполне сознательно выносим данную проблему «за скобки», стремясь в первую очередь рассмотреть круг вопросов, связанный с «полюсом» клиента.

Тенденция сводить диалогичность к эмпирически наблюдаемому равенству позиций (видя в последнем едва ли не суть гуманистического подхода) приводит к чрезмерному акцентированию тех аспектов психотерапии и консультирования, тех требований и предписаний, которые относятся в первую очередь к «полюсу» консультанта, в то время как активности клиента, его исходной позиции и его доле ответственности в консультативном процессе уделяется меньше вни­мания, что, на наш взгляд, весьма симптоматично.

[2] Это одна из конкретизации знаменитого утверждения 3. Фрейда, что невротик должен выбрать (в результате психоаналитического лечения), как ему жить дальше: руководствоваться ли по-прежнему принципом удовольствия или принять принцип реальности.

 

[3] В понятиях психоанализа данное положение фиксируется знаменитой фрейдовской формулой: «Перенесение — форма сопротивления».