14

ТОЧНОСТЬ, ИСТИННОСТЬ ЗНАНИЯ

И «ТЕХНОЛОГИЧЕСКИЙ ВЫМЫСЕЛ» В ПСИХОЛОГИИ

Е. А. КЛИМОВ

Вступительное слово к методологическому семинару факультета психологии Московского университета им. М. В. Ломоносова (в переработке для печати).

Правда хорошо, а счастье лучше.

Пословица

Дилемма истинного и не истинного знания является не просто древней и вместе с тем не нашедшей общепризнанного понимания до наших дней; она является и не просто логической или специально философской, но в своих многих частных проявлениях (правды — неправды; истины — заблуждения; истины — лжи; «горькой правды» и «красных вымыслов»; «низких истин» и «возвышающего обмана»; поиска дороги к «правде святой» и навевания человечеству «золотого» сна; праведности и нечестия) пронизывает решительно все формы общественного сознания, постоянно и остро встает перед каждым человеком на его жизненном пути, в частности в профессиональной деятельности психолога любой специализации. Так, в связи с обсуждением вопросов теории и методики профконсультации нам в свое время приходилось «разводить» бытийные и нормативные обстоятельства выбора профессии, а также отмечать, что ряд действий психолога в роли профконсультанта следуют по пути, находящемуся вне категории истины (приходится придумывать и обсуждать с оптантом как бы случившиеся — проективные — ситуации выбора разных, разнотипных профессий [3; 3—6, 29—33,88]. И эти мысленные эксперименты, акты мысленного моделирования сложных жизненных ситуаций, во-первых, содержат некое зерно истины в ее классическом (аристотелевском) понимании, поскольку речь идет об адекватном описании реальных профессий, представленных в обществе, и, во-вторых, ведут к благу — к более широкой ориентировке оптанта (выбирающего профессию) в необозримом множестве профессий, к более сознательному выбору, проектированию профессионального (будущего) жизненного пути.

То, что благо может достигаться вне истины (см. эпиграф к данной статье, имеющий фольклорное происхождение), а истинное знание может вести не обязательно к благу («Во многой мудрости много печали».— Екклезиаст, [1,18], подмечено людьми давно. В последнее время вопрос о соотношении истинности знания и блага (ценности) со всей необходимой ясностью и остротой ставится в рамках логики научного познания [1; 230—258]. Этот вопрос имеет значение не только для упорядочения отвлеченных понятий в рамках основного вопроса философии (отношение мышления к бытию, отношение действительного положения вещей, невымышленных обстоятельств, с одной стороны, и субъективных образов, идей, с другой), что немаловажно, но и для решения повседневных профессиональных вопросов в области производства и упорядочения психологической информации, накопления профессионального опыта психологов-практиков и обмена им, в области воспроизводства профессиональной культуры (подготовка и переподготовка кадров психологов). Поэтому остановимся на нем подробнее.

Если встать на позиции классического понимания истинности знания и рассматривать отношения взаимосоответствия

(корреспонденции), с одной стороны, знания, субъективного образа, идеи и, с другой стороны, действительного положения вещей, то можно задать два разных вопроса и осуществить два разных хода мысли: соответствует ли идея вещам, и если «да», то идея истинна (если «нет» — ложна); соответствует ли вещь («положение вещей», «стечение обстоятельств») идее, и если «да», то это благо, ценность (если «нет» — не благо, большее или меньшее зло, антиценность) .

Таким образом, в рассматриваемом отношении корреспонденции субъективного образа и бытия как бы спаяны, неразрывно соединены две фундаментальные дилеммы: «правда — не правда», «добро — зло», и сообразно этому в науке, в практике можно выделять два разных подхода человека к его делу: истинностный и ценностный [1] . Первый возникает при преимущественной ориентации на одну из обозначаемых дилемм при отвлечении от идеи блага, добра, второй — наоборот. Первый ведет — в пределе — к возникновению явлений бесчеловечной мощи («хиросима», «чернобыль», «арал», тотальное забвение «человеческого фактора» в построении искусственной среды обитания людей), второй — к немощной человечности, символом которой может быть образ Луки из пьесы «На дне» М. Горького. Очевидно, требуется сознательное — в порядке следования непреложной норме — поддержание некоторого оптимального баланса, сочетания как истинностного, так и внеистинностного подходов в профессиональной деятельности, в частности психологов: и впадание в чистый сциентизм, и поклонение чистой, так называемой гуманистической, психологии — это всё же формы профессионального экстремизма, от которых особенно бдительно нужно оберегать прежде всего систему начального профессионального образования психологов (по стечению обстоятельств, это начальное образование является высшим специальным).

В связи со сказанным психологам важно провести своего рода ревизию и инвентаризацию их профессионального «хозяйства» и посмотреть, как фактически в нашей науке и практике представлены знания разного рода — истина, преднамеренный вымысел, нормативные и ценностные утверждения, преднамеренное сокрытие правды (профессиональная тайна).

Что?! Преднамеренный вымысел в науке? Обратимся к реальности.

Когда формулируется гипотеза экспериментального — сколько угодно строгого — исследования, а хорошая гипотеза предполагает наличие альтернативных идей («ценная гипотеза» и «нуль-гипотеза»), это и означает, что создается, некий вымысел, часть которого к тому же еще и наверняка окажется не соответствующей действительности, т.е. окажется ложью в логическом, а не нравственном смысле (не в смысле преднамеренного введения людей в заблуждение во вред им). Таким образом, вымысел — и притом частично потенциально ложный — оказывается необходимым средством движения от незнания к более или менее истинному, научному знанию. Имея в виду признак именно профессионально-деловой необходимости вымысла, мы обозначаем его как «технологический» (т.е. неизбежный по ходу технологии, подобно тому как в технических изделиях бывают, скажем, сделаны технологические отверстия, единственная функция которых — обеспечить доступ инструмента к нужному месту заготовки). Актами порождения технологических вымыслов в научной психологии являются придумывание экспериментальных ситуаций, провоцирующих интересующие нас проявления психики, мысленное моделирование возможных возражений воображаемых оппонентов (и в ответ на это порождается общепонятный, развернутый и вразумительный текст описания проведенного исследования, порождаются доказательства, объяснение). Таким образом, самая крайняя сциентистская позиция, занимаемая исследователем «де юре», нимало не исключает того, что «де факто» он вовсю пользуется разного рода вымыслами как средствами для построения в конечном счете истинного знания (мы

оставляем здесь в стороне вопрос о заблуждениях, от которых, конечно, не избавлен никто).

Таким образом, вымысел в научной психологии — это не только не обязательно зло, которое надо изгонять, но подчас необходимое средство работы исследователя, которое важно отрефлексировать и которым важно умело пользоваться. «Бесогонство» во имя научности здесь оказывается неуместным. Как и в других науках, в психологии есть немало совершенно необходимых компонентов, реализующих не истинностный, а технологически необходимый ценностный подход к делу: мы имеем в виду требования к хорошей теории, к эксперименту, наблюдению, беседе и т.д. А ведь все это делается не в ответ на вопрос, соответствует ли идея обстоятельствам, но в ответ на вопрос противоположный — соответствуют ли обстоятельства хорошей идее. Как тонко подмечает А.А. Ивин, многие широко распространенные понятия науки имеют «оценочную окраску»: ...«наука» как противоположность мистике и иррационализму, «знание» как противоположность слепой вере и откровению...» [1; 249] . Итак, нет и не может быть психологической науки, полностью очищенной от внеистинностных составляющих, включающих, в частности, полезный вымысел, нормы, требования, оценки.

Но профессиональные психологи заняты не только построением собственно научного знания. Выше уже отмечалось, что, например, в практике профконсультации приходится сталкиваться с неистинностными составляющими. Остановимся на этой стороне дела подробнее. Обратившись к рассмотрению принципов подготовки молодежи к труду и выбору профессии [4; 71—78], легко заметим, что ни к одному из них нельзя «приложить линейку», а именно: все они изложены в модальности долженствования, хотя их обоснование опирается и на примеры реальных обстоятельств в обществе, и на положения науки. Так, например, сама необходимость введения нормативных принципов обосновывается ссылкой на факты наличия труднообозримого массива разнородных публикаций по данной проблеме и на факты притока в область профориентационной работы большого количества энтузиастов-практиков, упорядочить деятельность которых без системы принципов (одними только «повседневными» указаниями) невозможно.

Если мы обратимся к рассмотрению конкретных процедур профконсультационной работы, то также увидим, что психолог-профконсультант просто не сможет прийти к минимальному успеху в работе, если он постарается придерживаться чисто сциентистского, истинностного подхода к делу. Более того, в этом случае он часто рискует с первых же шагов не наладить нужный социально-коммуникативный контакт со своим юным собеседником. Подросток возмечтал стать подводником, а профконсультант по данным медицинской карты точно знает, что у этого мальчика такие недостатки зрения, что облюбованная им область деятельности противопоказана официальными документами. Что же, сразу «резать правду-матку»? Нет, ибо в этом случае подросток может не принять сколько угодно рациональный совет консультанта, а в дальнейшем не вступать с ним в общение. Таким образом, трудовая функция профконсультанта просто не осуществится, и мы будем иметь факт профессионального неуспеха. Приходится участливо и с полной серьезностью принимать нерациональную, с нашей точки зрения, позицию подростка, терпеливо вести его по «лабиринтам» описаний разнотипных профессий, стараясь, чтобы он сам пришел к идее «запасного варианта» выбора профессии, и т.д.

Важно еще обратить внимание на то, что и в самом процессе профконсультации, и в результате этого процесса вводится в оборот знание «о том, чего пока еще нет» — знание о будущем профессиональном пути оптанта. И хотя это знание в принципе может быть через несколько лет верифицировано и пройти по «ведомству» истинностного подхода к делу, тем не менее весь смысл

обращения к профконсультанту состоит как раз в том, чтобы именно сегодня иметь какую-то осведомленность о будущем; и всякому ясно, что такая осведомленность несколько особого рода, это скорее правдоподобный вымысел, нежели правда (пусть мы называем его таким нейтральным словом, как «прогноз», а не «пророчество», «гадание» и др.). Разумеется, построение такого вымысла-прогноза — жизненного профессионального плана — опирается на систему истинностных положений (на знания о неслучайных зависимостях успешности труда от тех или иных личных качеств людей, от индивидуального стиля деятельности и т.д.). Таким образом, та информация, на которую опирается психолог-профконсультант-практик, представляет собой своего рода сплав правды и вымысла, и дело обстоит не так, что идеалом является изживание последнего. Вымыслу следует предоставить, таким образом, «законную прописку» как в научной, так и в научно-практической работе.

Но тогда возникает вопрос: если в психологии «прописаны» такие явно сомнительные «жильцы», как разного рода вымыслы, то не следует ли самоё психологию выселить за черту науки — куда-то в область «чародейства красных вымыслов» (Н.М. Карамзин)?

Выше уже отмечалось, что ценностный подход и наличие вымысла как средства движения к истине фактически не отделимы от науки в самом строгом понимании ее. Остановимся на этой стороне дела подробнее. Как известно, в ряде областей знания, научный статус которых находится вне малейших подозрений, имеются целые разделы, построенные вне категории истины: в логике и так называемой чистой математике внимание исследователя вообще может быть отвлечено от идеи эмпирической подтверждаемости знания и направлено целиком на построение внутренне непротиворечивых формально-знаковых структур [5; 149 — 186]. Более чем серьезные представители физики не обходятся без рассуждений о воображаемых наблюдателях, так или иначе размещенных в пространстве по отношению к источникам света в неких замкнутых объемах и движущихся с практически не достижимыми скоростями; речь ведется о наблюдателях, воспринимающих то, что воспринять нельзя (скорость распространения света и тонкие различия этой скорости). А ведь такого рода вымыслы помогают планировать и проводить очень точные эксперименты, ведущие к установлению истины, помогают теоретикам верно мыслить [2; 361—363, 367—368]. Становится очевидным, что полезно окинуть взглядом все формы общественного сознания (для психолога они всегда так или иначе пересекаются с областью его профессиональных интересов, так сказать, «по определению»), чтобы создать целостное представление о возможных вариантах сосуществования истинностного и внеистинностного подходов человека к делу. Рассмотрим отдельные примеры соответствующего рода, понимая, что вторгаемся в область, требующую бесконечно большой работы многих исследователей.

Если мы будем судить о религиозном сознании по такому источнику, как библейские тексты, то обращает на себя внимание следующее: приходится различать отношение к «правде—неправде», «праведности—нечестию», с одной стороны, и понимание сущности этой дилеммы, с другой. Что касается упомянутого выше отношения, то в библейских текстах оно вполне определенно и достаточно последовательно: правда, праведность — это хорошо; ложь, нечестие — наказуемое зло, не говоря уже о том, что в декалоге есть специальная заповедь («Не произноси ложного свидетельства...» — Исход, 20, 16), в названных текстах довольно часто встречаются высказывания недвусмысленные и эмоционально наполненные («Не делайте неправды в суде, в мере, в весе и в измерении».— Левит, 19, 35; «Ненавижу ложь и гнушаюсь ею; закон же Твой люблю».— Псалтирь, 118, 163; «Отвергни от себя лживость уст, и лукавство языка удали от себя».— Притчи, 4, 24). Что же касается понимания сущности правды, то оно своеобразно, неожиданно и поучительно.

Покажем это путем краткого напоминания о некоторых библейских эпизодах. Царь Давид захотел осуществить, казалось бы, благое дело — установить действительное положение вещей, а именно «исчислить» свой народ — «...чтоб я знал число их». Но, оказывается, «...не угодно было в очах Божиих дело сие...» — и воспоследовало грозное наказание (1-я кн. Паралипоменон, 21, 7). Нечто сходное и в другом случае. Создав мир и первых людей, Господь сделал по отношению к ним то, что с позиций классического понимания истины называется «ввести в заблуждение», а именно, как мы узнаем со слов Евы (тогда, впрочем, она еще не имела этого имени и звалась просто «жена»), Бог предупредил людей, чтобы не ели плодов от дерева в центре Рая и не прикасались к ним, «чтобы вам не умереть» (Бытие, 3, 3). Когда же выяснилось, что это не так, то, во-первых, «жена» не дала ни малейшей личностной реакции на то, что мы назвали бы ложью, во-вторых, сам Бог дал сильнейшую эмоционально-личностную реакцию, и притом неожиданного содержания (казалось бы, мог порадоваться, что дотошные люди докопались-таки до правды, или мог бы смутиться из-за того, что попытка ввести их в заблуждение выплыла наружу): он гневно изгнал людей. Что это, случайность или пресловутая «непоследовательность» древних? Отнюдь. Все дело в том, что правда здесь вовсе не есть соответствие действительности, но согласие со «словом Божиим» (и в этом отношении библейские тексты вполне последовательны). Гири, весы, меры объема должны быть едиными и точными, но обосновывается это тем, что сие благоугодно Богу, а неточности мерзостны Ему. Вот и все. С этой точки зрения очень интересен следующий эпизод. Однажды по пути в город Содом Господь, беседуя с Авраамом, говорил: «Сойду и посмотрю, точно ли они поступают так, каков вопль на них, восходящий ко Мне, или нет; узнаю» (Бытие, 18, 20). То, что в восходящих «воплях» может быть несоответствие действительности, здесь предполагается как нечто само собой разумеющееся и не вызывает ни малейшего волнения: просто надо посмотреть, точно ли так. И это в контексте Библии не имеет отношения к праведности вопиющих (будь не так, последовало бы суровое наказание), ибо опять-таки правда в Библии — это совсем не то, что мы ожидаем. Кстати, в приведенном отрывке есть полезнейшая идея для тех, кто пользуется опросными методами: «вопль восходящий» это есть аналог опросных данных, поступающих к исследователю, и важно не полениться «сойти и посмотреть», «точно ли они поступают так...».

Мы относительно пространно останавливаемся на своеобразии понимания истины в Библии потому, что, во-первых, идея когеренции (согласия мышления с самим собой, с априорными предпосылками или «вечными» идеями; согласия-конвенции мыслящих людей друг с другом, согласованности мышления с другими психическими процессами — ощущениями, стремлениями к успеху и пр.) разрабатывается в философии в связи с проблемой истины и ее критериев. Полагаем, что эта сторона дела читателям хорошо известна. Во-вторых, о библейском подходе к пониманию истины мы напоминаем потому, что, к великому изумлению, именно аналогичное понимание дела приходится видеть в работах не только студентов или аспирантов-психологов, но и в весьма крупных фундаментальных исследованиях, и проявляется это в обожании научных авторитетов предшественников, основателей и выдающихся представителей школ, направлений в нашей науке; парадоксальным образом это выражается в тенденции авторов принизить оригинальность своего собственного действительно крупного вклада в науку, по-видимому, из опасений, что этого самого автора заподозрят в отступлении от Слова основателя научной школы и т.п. Полагаю, что проницательный читатель не затруднится в поиске соответствующих конкретных примеров.

Продолжим обзор отдельных вариантов понимания правды и вымысла в формах общественного сознания. Обратившись к литературе и искусству, к

этим грандиозным областям, так сказать, легального вымысла, подчас более правдивого, чем сама правда (поскольку вымысел здесь может состоять в своеобразной концентрации правды — в изображении типичных характеров в типичных обстоятельствах, в изображении целых судеб в рамках стремительно текущего, условного сценического времени и т.д.), оставим в стороне один из существенных для психологов вопросов: почему и зачем психика, возникшая как средство отражения окружающего мира, нуждается в столь изощренном сочетании правды и вымысла, какое мы здесь находим; поставим другой вопрос, тоже существенный: о точности субъективного образа, отражающего реальность. В отношении литературы и искусства, претендующих на правдивость или, во всяком случае, так или иначе решающих вопрос об отношении вымысла и реальности (скажем, романтизм — уход в мечту от неприемлемой действительности, но это и скрытый или явный призыв к ее перестройке), вопрос о точности субъективного образа стоит особенно остро, поскольку здесь нельзя серьезно вести речь, например, о метрической точности. Ведь традиционно при слове «точность» в сознании психолога всплывает представление о средствах измерения, приборах, системах приборов, о приписывании числовых форм изучаемым объектам; иначе говоря, под точностью часто имеют в виду частный ее вариант — именно метрическую точность. Но следует принять во внимание вполне обоснованную, на наш взгляд, классификацию видов точности[5; 131—207] и вести речь о точности не только метрической, но и семантической, логической, исторической, рассматривая эти три последние разновидности точности в качестве столь же необходимых и доброкачественных условий истинности знания, как и точность метрическая, предполагающая выражение исследуемых свойств объектов на языке чисел. Добавим, что не только истина опирается на точность, но так же и внеистинностные составляющие психологического (научного и практического) знания. Технологический вымысел, чтобы быть полезным, должен быть и семантически, и логически точным. А для такой разновидности вымысла, как, например, экстра-поляционный прогноз, важна и метрическая точность тех знаний, на которых он основан.

При рассматриваемом подходе к делу работа, например, психолога в так называемой гуманистической парадигме перестает быть неточной «по определению», т.е. только на том основании, что в отличие от работы, скажем, на материале отдельных психофизиологических функций психолог не пользуется здесь измерениями в шкале интервалов или, тем более, в шкале отношений. Тем не менее здесь — при культивировании семантической, концептуальной, логической точности — также возникает непростая система нормативных требований по отношению и к теоретической, и к практической работе психолога: скрупулезная детализация программ наблюдения, недвусмысленное определение единиц наблюдения, строгость научного описания, полнота и строгость учета качественных признаков объекта, мыслимых в применяемых понятиях, сознательное применение процедур следования мысли в рамках той или иной модальной (а не обязательно ассерторической — аристотелевой) логики и т.д. Соответствующие вопросы в нашей науке должны стать предметом всестороннего и неустанного рассмотрения, в противном случае через некоторое время мы получим опять феномен отставания теории от практики, которая развивается сейчас широко и неодолимо, втягивая не только профессионалов-психологов, но и очень разнотипных любителей.

Указанные выше соображения мы приводим в связи с предшествовавшим обращением к области литературы и искусства также и потому, что в среде психологов циркулирует такая (среди прочих) точка зрения, что часть психологии, имеющая в виду человека как нечто целое, является уже не наукой, а искусством своего рода. Хотелось бы, однако, чтобы границы искусства и науки здесь не размывались за счет снижения критериев точности

и истинности знания, которые должны культивироваться именно в науке. В отличие от искусства в научной психологии вымысел не может быть целью, но только средством, а изображение, отражение предмета изучения должно быть все же «фотографичным». Если психолог пользуется средствами литературы и искусства в своей работе («музыкотерапия», «библиотерапия» и т.д.), то он всегда должен помнить, каких «пришельцев» он впустил в свою науку или практику.

Говоря о границах между наукой и не наукой, уместно обратить внимание на некоторые полезные границы внутри самой нашей науки. Следует признать, что довольно широко распространенное представление о благе в науке сводится к идее существования (а фактически господства) некоей тотальной теории — тотальной теории психики, или сознания, или личности, или деятельности, т. е. такой теории, утверждения которой, будучи хоть высечены на камне, были бы точны и истинны всегда, везде и для всех. Увы, такой теории не может быть даже в математике, естественных науках[5; 55—107] и ничто не указывает на то, что она возможна в психологии. Анализ крупных работ последнего времени (так, только на факультете психологии МГУ в течение немногих последних лет защищено порядка двух десятков докторских диссертаций и еще порядка дюжины имеется потенциально на скором выходе) показывает, что верность своим научным учителям, школе, научным идеалам состоит вовсе не в попытках сохранить имеющиеся понятийные схемы, модели, концепции, создавая эффект видимого приложения их ко все новым областям действительности. Жизнеспособность теории, научной школы, модели состоит вовсе не в том, что она содержит всеобщую истину, а в том, что находятся и точно определяются действительные области адекватного приложения соответствующих утверждений, области, ограниченные признаками возраста испытуемых, содержания их деятельности, условий деятельности, особенностями личности и т.д. Для новых областей приложения нужны новые теории, теоретические модели. И они создаются. Прогресс теории состоит не в бесконечной экспансии на все новые области фактов, а в уточнении границ применения тех или иных теоретических средств. Если в результате, например, работы И.И. Ильясова (1988) рухнуло представление об обязательности внешне-двигательного взаимодействия субъекта учения с познаваемыми объектами даже на достаточно ранних этапах онтогенеза, то это вовсе не значит, что рухнула концепция П.Я. Гальперина, считавшего такое взаимодействие этапом усвоения умственных действий и понятий. Просто уточнено представление о том, в каких условиях такое двигательное взаимодействие необходимо, а в каких нет. Это и есть факт нормального развития, так называемого деятельностного подхода в психологии. При описываемом взгляде на вещи ранее созданные хорошие теории не отмирают, не устаревают (не обязательно устаревают), но получают постоянное существование, чур, на ограниченной области применения.

Обратимся еще к одной, всепроникающей, области общественного сознания — к юриспруденции, юридической практике. Общеизвестно (и это положение, полагаем, не может пошатнуться ни при каких перестройках законодательства в нашей стране), что утверждения следствия, суда должны отражать в полном соответствии с действительностью обстоятельства гражданского или уголовного дела, т. е. должны основываться на истине в ее классическом понимании. И закон предусматривает все возможные меры для установления истины по возбужденному делу. Но в той мере, в какой правоохранительная деятельность оказывается предметом интереса психологического профессиоведения, мы рискнем отметить следующий, например, вид существования вымысла в юридической практике (речь пойдет не о невежественной или злонамеренной юстиции», примеров чему тьма, но о нормальной, «чистой»): адвокат вначале с профессиональной дотошностью устанавливает истинное положение вещей,

обстоятельств по делу, а затем искусно выстраивает свою предельно правдоподобную, но, вполне возможно, отличную от истины версию; и делается это для того, чтобы облегчить участь обвиняемого (для адвоката — подзащитного). В данном случае искусное отступление от истины ведет, возможно, к благу, корректируя излишнюю формальную суровость закона или тенденциозность предварительного следствия. Итак, еще один вариант существования технологического вымысла в области, из которой он, казалось бы, должен быть изгнан.

Что касается очень близкой к психологии области воспитания, обучения, образования, научной педагогики и педагогической практики, то здесь внеистинностные подходы к делу представлены широко и разнообразно (мы опять-таки отвлекаемся от феноменов «бездетной» педагогики, «оторванной от жизни» и пр., но берем вполне приемлемый, жизнеспособный и «чистый» вариант этой области): искусный педагог-практик тем и занят, что конструирует, т.е. придумывает, выдумывает и реализует важнейшие средства своего профессионального труда — педагогические ситуации, чтобы вызвать к жизни необходимые поступки, действия учащихся. Скажем, воспитатель интерната вечером просит мальчика принести ему книгу (якобы забытую, оставленную в другом помещении), а делается все это для того, чтобы узнать, не струсит ли парнишка: ведь, чтобы сходить за книгой, надо миновать две темные комнаты. Здесь выдумка направлена и на диагностику личности, и на воспитание, т.е. и на установление истины, и на благо.

Что касается народной педагогики и народной мудрости в целом, то область полезного вымысла (функция которого — упорядочить поведение детей или взрослых, наметить рациональные ограничения, обеспечить, как теперь бы сказали, «канализирование» активности) здесь представлена не просто широко, но и красочно и эмоциогенно: чтобы дети не убегали на реку или чтобы, купаясь, не заплывали далеко, им могут рассказать (или кому-то рассказать, чтобы при этом дети слышали), что в реке появился большой сом, который уже хватал детей за ноги (дети ж не верят уже в водяного, приходится выдумывать другое чудище). Многие так называемые суеверия — это не просто пережиток анимизма и отнюдь не обязательно бесполезная чушь, но образная система, которая будучи внеистинностной моделью, практически удовлетворительно упорядочивает поведение людей во многих обыденных ситуациях. Отсюда, кстати, следует, что, разрушая внеистинностные регуляторы поведения, основанные на суевериях, религии или, скажем, национальных предрассудках (пусть так), надо тут же заботиться о построении других, более совершенных регуляторов. В противном случае непонятно, откуда может взяться упорядоченное поведение человека.

Обратившись к областям знания, ориентированным на оборону страны, легко заметим, что крупный раздел их составляет специальное, научно обоснованное и технически оснащенное культивирование вымысла (вопросы военной маскировки, дезинформации противника, военной тайны). То, что в отношениях между «своими» являлось бы подлостью, преступлением, непорядочностью, выступает как доблесть, проявление высокого чувства долга, проявление интеллекта в отношении к противнику. В связи со сказанным особенно явно встает один общий вопрос: если человек воспитан на овладении способами дезинформации, утаивания правды, маскировки как средствами достижения успеха, то соответствующие схемы мышления, автоматизмы поведения оказываются его достоянием как субъекта деятельности. И при известных условиях (при невооруженности способами достижения успеха среди «своих») указанные выше автоматизмы, схемы, стереотипы могут оказаться просто обобщенными средствами деятельности безотносительно к тому, где они реализуются (еще одна неожиданная причина потенциальной преступности). Поскольку внеистинностные подходы к делу, как мы не раз видели, имеют место отнюдь

не только при взаимодействии с военным противником, а в сущности и в отвлеченной науке и в сколько угодно гуманистической практике, то вероятность всякого рода некорректных переносов понятий, иррадиации точек зрения и «диффузии» эмоциональных отношений, приводящих к смешению истинностных и внеистинностных подходов,— явление отнюдь не редкое в формировании, в частности, психолога-профессионала. По нашим наблюдениям, иным студентам и молодым специалистам психологам искренне кажется, что науку можно красиво выдумывать, и это весьма нетрудно; иногда приходится с сожалением констатировать равнодушие к явлению согласованности — несогласованности утверждений и реального положения вещей; встречается откуда-то берущаяся убежденность, что психологу, работающему в «гуманистической парадигме», не нужна собственно сциентистская выучка, дающая дисциплину ума, не нужны-де, в частности, базовые знания о математических методах в психологии или умения проводить лабораторные эксперименты и т.д. Все, отмеченное выше, обостряет, по крайней мере, один вопрос: очень важно непредубежденно и с максимально возможной ясностью фиксировать в каждом конкретном случае, что есть истина (приближение к ней), что есть полезный вымысел (не говоря уже об ошибках и заблуждениях) и что за функции может нести полезный вымысел в недрах профессиональной деятельности психолога как исследователя, практика, организатора, работника системы информационного обеспечения науки и практики и т.д.

Несколько особый вариант внеистинностного подхода к делу доставляет нам идея и нормативное требование служебной, в частности психологической тайны. Так, например, психолог-профконсультант нередко сталкивается с тем, что родители детей, выбирающих профессию (а иногда и должностные лица, скажем так — «начальники родителей»), проявляют настойчивый интерес к диагностическим данным, которые профконсультант получает в работе с этими детьми (и о них). По понятным всякому психологу причинам, эти сведения разглашению не подлежат (что бы там ни происходило в обществе в связи с развитием политической гласности; политическая гласность может процветать как угодно, но это ничуть не колеблет принципов, например, педагогического такта или профессиональной врачебной или психологической тайны). Даже самому оптанту консультант сообщает не все, что узнал сам (ну, например, чтобы не вызвать не нужные сейчас негативные эмоции и пр.). Эта тенденция соблюдения профессиональной душеведческой тайны воспринимается некоторыми некомпетентными руководителями, которым подчинены психологи, как нежелание полностью отчитаться о работе, уклонение от служебной дисциплины; еще хуже, когда некомпетентные лица, заполучив психодиагностические данные, пытаются «блеснуть» осведомленностью или использовать эти данные для «давления», в свою очередь, на родителей или учителей (известны случаи срывов экспериментов, вынужденных увольнений психологов с работы из-за такого рода ситуаций). Здесь важно подчеркнуть лишь, что, хотя всякая тайна есть деформация истины, полуправда, тем не менее соблюдение профессиональной психологической тайны ведет к благу, а, казалось бы, «торжество истины» — ко злу. Требуется не огульный, а конкретный подход к решению затронутых вопросов.

Резюмируя все сказанное выше (а также и то несказанное, что, как мы полагаем, для профессионального читателя разумеется само собой), можно отметить следующее. Если иметь в виду деятельность психолога, то в нее включены — и не случайно — элементы не только истинностного, но и внеистинностных подходов (ценностного, нормативного, имажинитивного — так для краткости, хотя, быть может, не вполне удачно, обозначим подход, связанный с использованием в теории и практике «технологических вымыслов»).

Эти внеистинностные подходы к делу имеют место в отношении всех существенных характеристик деятельности психолога: ее предмета, средств, продукта (и, следовательно, целей), условий осуществления и эффективности.

То, что вымыслы, ценностные представления нормативные регуляторы активности человека могут быть предметом исследования психолога, пояснений не требует. Психолог-практик, сталкиваясь, как с предметом рассмотрения и коррекции, с разного рода аффективно и когнитивно искаженными знаниями человека (например, знаниями о мире профессий на этапе профессионального самоопределения), считается с неадекватным знанием как с реальностью, требующей и объективного изучения, и такта в образовательно-воспитательной работе.

В качестве средств деятельности для исследователя выступают такие вымыслы, как гипотеза, план исследования, некоторые допущения и рабочие упрощения (тоже своеобразный отход от истины), теоретические идеализации, а также нормативные требования к исследованию. В качестве средств деятельности психолога-практика могут выступать такие вымыслы, как кажущееся принятие позиции обслуживаемого лица (например, выбирающего профессию и подразделяющего профессии на «чистые» и «грязные», «достойные» и «недостойные» и пр.), что технологически необходимо для установления и поддержания социального контакта, для последующей работы; в качестве вымысла-средства для психолога-практика может выступать специально построенный и эмоционально насыщенный образ будущего (как средство воздействия на человека) и др.

В качестве продукта деятельности вымысел может выступать для психолога любой специализации в виде, например, экстраполяционного или иного прогноза, прогнозной оценки, акта проектирования личности» (А.С. Макаренко). Но, строго говоря, прогноз — это продукт промежуточный, и выступает он обычно в функции средства. Подлинный продукт науки — все же приближение к истине.

В качестве условия деятельности психолога может выступать строго соблюдаемая профессиональная тайна (тоже своеобразная деформация истины во благо человеку), придуманная ситуация имитационной, деловой игры.

Приходится признать одно противоречие, которое можно реконструировать из предшествующего изложения (хотелось бы его отнести за счет «трагизма» или диалектичности самих объективных обстоятельств) — строго говоря, «окаменевшая» истина, т.е. очень точная и правдивая констатация существующего положения вещей, которая сама по себе не представляет для людей ценности: важно ведь знать, что произойдет (закономерно, с большой вероятностью) в последующий момент, «завтра», а утверждение о предстоящем ходе дел всегда содержит теоретически долю вымысла.

Итак, не все прямолинейно и просто в нашем психологическом «хозяйстве», если иметь в виду такие фундаментальные дилеммы, как «истина — не истина», «ценность — не ценность». Предстоит немалая работа многих заинтересованных психологов, чтобы внести необходимую полноту и ясность в обозначенные выше вопросы.

1. Ивин А. А. Ценности в научном познании // Логика научного познания: Актуальные проблемы. М., 1987.

2. Кириллин В. А. Страницы истории науки и техники. М., 1986.

3. Климов Е. А. Психолого-педагогические проблемы профессиональной консультации. М., 1983.

4. Климов Е. А. Психологическое содержание труда и вопросы воспитания. М., 1986.

5. Кураев В. И., Лазарев Ф. В. Точность, истина и рост знания. М., 1988.

Поступила в редакцию 25.XII 1989 г.

* Авторский гонорар перечислен в Детский фонд им. В.И. Ленина