68

 

ДИСКУССИИ И ОБСУЖДЕНИЯ

 

В ЗАЩИТУ ЭМПИРИЗМА

 

Б.И. КОЧУБЕЙ

 

В критическом направлении умов, охватившем сейчас многих психологов, понимающих, что «неладно что-то в датском королевстве», отчетливо выделяется, спор «теоретиков» и «практиков» о том, какой из двух разделов психологии — фундаментальная наука или прикладные исследования — в большей степени нуждаются в перестройке [2]. Одни с полным основанием указывают на чрезмерный академизм психологического обучения, на слабое развитие психологической помощи, другие не менее резонно отмечают, что «лучшая практика — это хорошая теория» (хотя при этом порой забывают сделать акцент на слове «хорошая») и что в последнее время советская психологическая наука сдает свои позиции именно в сфере теории.

Я рискну утверждать, что при всей правоте как той, так и другой стороны существует область, находящаяся в еще более критическом состоянии,— это область психологического эксперимента и вообще эмпирических психологических исследований. Дело не только в том, что для современного экспериментального исследования, в отличие от теоретического, требуются не только бумага и карандаш, но и приобретаемая на валюту техника. Дело в более серьезных причинах. Я убежден, что критическое состояние эмпирической психологии — прямое следствие ставших теперь хорошо известными событий, происходивших в эпоху сталинизма. Я попытаюсь кратко показать, что глубокий кризис, в котором находится эмпирическая психология, оказывает разлагающее влияние на развитие как психологической теории, так и практики, и в этом смысле можно сказать, что этот кризис занимает центральное место в кризисе психологии в целом.

Чтобы сосредоточиться на организационных аспектах проблемы эксперимента, о методологических  аспектах этой проблемы следует сказать весьма кратко. Конечно, наука не начинается и не кончается экспериментом. Она не собрание фактов, а система развивающихся и соперничающих теорий. Однако ареной их состязания, их испытательным полигоном является область эмпирической науки. И когда нас пытаются убедить в том, что сравнение психологических теорий должно проводиться на основании тех прикладных результатов, которые были с их помощью получены [3], забывают о том, что наука содержит свою собственную, расположенную вне сферы технологических манипуляций практику — практику экспериментального анализа1.

Одна из основных — если не важнейшая — социальная функция науки заключается в формировании эталона объективного исследования, выработке критериев бесстрастного поиска истины — критериев, которые затем работают

 

69

 

уже не только в фундаментальной науке, но и в технологии, медицине, юриспруденции и других областях. Эта идея науки как «чистого поиска», искусственно очищенного от любых прагматических, технологических и т.п. аспектов (которые в реальной науке, конечно же, всегда присутствуют), получила блестящее художественное воплощение в образе «игры в бисер» у Г. Гессе. Нетрудно заметить, что названная функция науки как этики рационального поиска особенно тесно связана с традиционной культурой факта, культурой методов, предназначенных для кристаллизации информации, несущей минимальную теоретическую нагрузку и в максимальной степени свободной от мировоззрения, способа мышления, особенностей личности людей, эту информацию получающих и передающих. Культура факта, разумеется, ничего общего не имеет с культом факта, когда сама количественная сторона эмпирического исследования возводится в ранг достоинства («получен большой массив данных»); впрочем, различия между культурой и культом вряд ли нуждается в пояснениях.

В трагические четверть века нашей истории (1929—1953) функция науки как эталона объективного исследования неизбежно должна была быть устранена, причем культура эмпирической науки должна была быть разрушена в первую очередь. Рядом с юриспруденцией Вышинского, где доказывалось все, что требовалось доказать, скрупулезное научное исследование, опирающееся на факты и логику, было немыслимо. Если в точных науках строгость эмпирической базы была необходима для создания военной техники, то в биологии и гуманитарных науках критерии доказательности и фактологической обоснованности высказываний были обесценены, а умение манипулировать понятиями и рекламировать свои ничем не подкрепленные идеи всемирного масштаба оказались достоинствами.

В дальнейшем судьба экспериментального метода зависела от возможности осознать критическое отставание от мировых стандартов. Так, в «соседних» биологии и социологии, где кризис был осознан еще на рубеже 50— 60-х гг., тогда же была проведена большая работа по восстановлению культуры опытной науки. Психологам, однако, для критической рефлексии потребовалось еще около 30 лет.

В настоящее время положение эмпирической психологии поистине незавидное. Статус экспериментатора в психологическом сообществе крайне низок как по сравнению с всегда почетным статусом теоретика, так и с растущим на глазах статусом практического психолога. В глазах большинства экспериментатор выглядит странным существом, которое ставит никому не нужные контрольные опыты для проверки малозначащих положений, вместо того чтобы заниматься решением неотложных проблем мирового значения. Экспериментальные исследования публикуются на задворках психологических журналов самым мелким шрифтом (все равно никто не будет читать), а то, что сюда не помещается — в сборниках, выпускаемых крайне малым тиражом, или в виде тезисов, из которых вообще ничего невозможно понять. Это представляет разительный контраст с положением дел в мировой науке, где на три основных обзорных психологических журнала (Psychological Review; Psychological Bulletin; Annual Review of Psychology) приходятся десятки журналов экспериментальных, причем один лишь Journal of Experimental Psychology выпускает 24 номера в год! Впрочем, уровень многих исследований таков, что, кажется, вполне оправдывает отношение к экспериментальной психологии как к психологии третьего сорта. Чаще всего трудности локализуются на рубеже между эмпирической и теоретической частями: на переходе от предварительных рассуждений к необходимости провести собственный экспериментальный анализ и от результатов этого анализа к их обсуждению. В связи с этим читатель не может дать объективную оценку степени достоверности получаемой научной информации, а без этого экспериментальный метод превращается в простой ритуал научного этикета. Нередко данные и их интерпретация излагаются вперемежку

 

70

 

и читателю нелегко разобраться, где кончается результат и где начинается его истолкование. Более того, в самом языке сообщения не всегда различаются эмпирические и теоретические концепты: исследователь забывает, что он регистрировал не силу нервной системы, а всего лишь зависимость времени реакции от интенсивности стимула, а «сила» — это теоретическая интерпретация, отнюдь не бесспорная.

Бытует предрассудок, что данные, которые невозможно интерпретировать, не стоит и излагать. Стремление дать читателю только «осмысленную» информацию ведет к тому, что значительная часть получаемых результатов вообще опускается, хотя очевидно, что факт, бессмысленный для автора, может оказаться совсем не таковым для читателя. Часто авторы не сообщают об отрицательных результатах, чему способствует и редакционная политика: считают (к сожалению, справедливо!), что отрицательные  результаты читателю не интересны. В зарубежной литературе легко встретить статью под названием типа «Отсутствие данных о влиянии Х на Y»; у нас безумец, написавший такое, даже не решился бы показаться это редакция.

Этот скорбный список может быть продолжен. Небрежное изложение методики, из-за чего не ясно, получен факт или артефакт; неумелое использование статистических методов (например, некорректное применение критерия Стьюдента при сравнении более чем двух выборок); невнимание к таким «мелочам», как половые различия,— все это можно найти в каждом номере любого из наших журналов по психологии.

Это не что иное, как проявление нашего неуважения к факту как таковому, стремления поскорее расстаться со скучной прозой эмпирики и посмотреть, что скрыто там, за кажущейся очевидностью. Мы не задаем себе вопроса «А был ли мальчик?», потому что торопимся узнать, что из мальчика выросло; а между тем, возможно, никакого мальчика нет.

Неуважение к собственным результатам соседствует с неуважением к фактам вообще и, в частности, с пренебрежением культурой цитирования. Ссылки очень часто выполняются небрежно и не дают возможности найти нужную работу. В редакциях обилие ссылок встречается в штыки, в результате чего количество ссылок в наших и зарубежных журналах отличается на порядок. Несмотря на это, читатели продолжают возмущаться тем, что так много дефицитной бумаги расходуется на библиографические перечни. «Наше общественное мнение, отравленное догмами и мифами,... утратило вкус к контролю. В тот день, когда мы... сумеем убедить его, что ценность утверждения надо измерять готовностью покорно ждать опровержения, силы разума одержат одну из блистательнейших своих побед. Чтобы ее подготовить, и трудятся... наши маленькие ссылки, над которыми, не понимая их, потешаются нынешние остряки» [1; 52].

Было бы ошибкой думать, однако, что упадок культуры эмпирической психологии хоть сколько-нибудь на руку психологии теоретической или же прикладной. Суть дела в том, что добросовестное эмпирическое исследование составляет нравственную основу научного поиска. Без надежного опытного базиса теория в конце концов вырождается в пустую игру слов, практика — в мифотворчество и шаманизм. Методология перестает быть учением о методе, оторвавшись от конкретных методик, с которыми она была этимологически связана, и становится формой идеологического диктата, который в любой момент может перейти в диктат административный.

Неуважение к экспериментальной науке является причиной возникшей в психологическом сообществе корреляции между социальным статусом психолога и его оценкой как теоретика. Руководитель группы еще может себе позволить быть «чистым» эмпириком; руководителю лаборатории это уже не к лицу, ему по статусу положено иметь свою теорию; директор института уже обязан быть автором глобальной концепции. Хотя нелепость этой корреляции очевидна (человек, способный выдвинуть

 

71

 

и даже развить концепцию, может быть абсолютно не готов к руководству не только институтом, но и маленькой лабораторией), она — реальность нашего «обыденного научного сознания». Примеры великих ученых, вошедших в историю именно как гениальные экспериментаторы — Резерфорда или Марии Кюри,— никого не вдохновляют.

Результатом этого является активное, хотя и не всегда осознанное, стремление избежать незавидной участи психолога-экспериментатора — стремление, которое налицо уже у выпускников и особенно ярко проявляется у исследователей, уже имеющих определенные достижения. Я лично знаком с настоящими мастерами эксперимента, испытывающими комплекс неполноценности и изо всех сил стремящимися проявить себя в несвойственном им амплуа теоретика-методолога. Отсюда появление вымученных, надуманных теорий — особенно в тех областях психологии, которые профессиональными теоретиками не очень-то жалуются2.

Оборотной стороной всего этого является атмосфера высокой престижности теоретических штудий, при которой человеку «со стороны» завоевать статус теоретика так же трудно, как и попасть в любую другую престижную группу, отбор в которую производится по хорошо знакомым нам всем критериям: статус, личные связи, социальная конформность и т.д. Ясно, что это не способствует повышению качества теоретических работ, среди которых появляется все больше компиляций и — главное — отрыв которых от эмпирической реальности современной психологии становится все более катастрофическим. Думаю, что при сохранении нынешних тенденций сходная судьба ожидает через некоторое время и практическую, в первую очередь консультативную, психологию: в ней сейчас много свежих сил, но в своем социальном прогрессе она неминуемо приближается к тому рубежу официального признания, за которым любая высокопрестижная группа замыкается и начинает деградировать.

К этому стоит добавить, что жизнь по принципу «психология должна быть экономной» создает дополнительную дискриминацию в отношении экспериментальной психологии. Мы видели, что эта дискриминация косвенным образом подрывает силы и на других участках психологического фронта.

Мне представляется, что для исправления создавшегося положения нужны серьезные меры, способные поднять авторитет эмпирики. Прежде всего необходимо значительно увеличить объем публикуемых экспериментальных исследований, создать специальный журнал экспериментальной психологии, одновременно уничтожив обычай издания никем не читаемых сборников. Еще важнее восстановить пошатнувшиеся критерии качества, для чего представляется необходимым регулярный обмен экспериментальными статьями с зарубежными журналами. Как уже говорилось на «круглом столе» по проблемам перестройки психологии [2], необходима полная свобода публикаций любых научных работ, не содержащих секретной информации, за рубежом. Кроме того, поскольку собственная активность наших авторов подавлена многолетним господством бюрократической системы, психологические организации (институты, Общество психологов СССР) обязаны проявить инициативу, направляя в ведущие зарубежные журналы лучшие новейшие отечественные работы. Каждый случай отказа в публикации такой работы должен специально обсуждаться как симптом серьезного, требующего коррекции расхождения между «внутренними» и «внешними» критериями качества.

Далее, необходимо всяческое повышение статуса психолога-экспериментатора — например, с помощью доплат за экспериментальную работу, премий за наиболее остроумные эмпирические исследования

 

72

 

и т.д. Следует поощрять публикацию работ, содержащих проверку ранее полученных эмпирических результатов или методическую критику, в том числе и небольшого объема методических замечаний. Наконец, для аспирантов и соискателей обязательным должен быть курс методологии психологического эксперимента и описания эмпирических данных.

Трудности на пути реализации этих предложений носят в первую очередь психологический характер. Речь идет о необходимости изменить шкалу ценностей. Неуважение к эксперименту в психологии, невнимание к эмпирической строгости, точности (вежливости королей!) уходят своими корнями в традиционное для русской гуманитарной культуры недоверие к эмпиризму. Думаю, однако, что, не возродив этические критерии старой доброй опытной науки, святой покровитель которой апостол Фома отказался верить в Истину, не проверив ее эмпирическим путем (Евангелие от Иоанна, гл. 20, 22—27), мы не сможем вывести нашу психологию из того состояния, в котором она сейчас находится.

 

1. Блок М. Апология истории. М., 1983.

2. Перестройка психологии: проблемы, пути решения («круглый стол») // Вопр. психол. 1988. № 1—5.

3. Радзиховский Л.А. О практической деятельности в области психологии // Вопр. психол. 1987. № 3. С. 122—127.

 

Поступила в редакцию 5.Х 1988 г.