ПУТИ ПЕРЕСТРОЙКИ ПСИХОЛОГИЧЕСКОЙ НАУКИ

Перестройка психологии советских людей, активизация творческого начала в каждом человеке составляют предпосылку и важнейшую цель стратегического курса нашего общества на возрождение и реализацию в условиях социализма гуманистического идеала. XIX партийная конференция со всей определенностью констатировала, что нет альтернативы дальнейшей демократизации и гуманизации нашего общества. На этом пути нам предстоит преодолеть многие стереотипы, сформированные в годы культа личности и застоя. На этом пути буквально перед каждым возникнет много субъективных, собственно психологических проблем и трудностей. Все это обостряет запрос современного общества к психологической науке: что психологи честно, ни к кому не подлаживаясь, могут сказать о реальном человеке, о его желаниях, целях, возможностях, трудностях? Что могут добавить к тому, что об этом говорят литература и искусство, средства массовой информации и органы правосудия, педагоги, врачи, социологи, экономисты и философы? Чем психологи могут помочь перестройке человека и перестройке общества?

Многие из этих вопросов открыто сформулированы в материалах «круглого стола» [1] по перестройке психологии. В них выражена большая озабоченность положением дел в психологической науке, надежды на ее возрождение и большую роль в перестройке нашего общества.

До сих пор психологическая наука не нашла своего места в перестройке общества, не внесла своего вклада в разработку реалистической концепции человека, призванной определять новый стиль жизни, работы, управления. Достаточно сказать, что мы просмотрели такие важнейшие для общества и имеющие четкий психологический аспект проблемы, как нараставшие в 70-е — начале 80-х гг. социальная апатия людей, эрозия общечеловеческих ценностей в общественном сознании. Может быть, результаты соответствующих работ просто трудно было опубликовать? Нет, надо признать честно:

нетривиальных результатов и научных гипотез по этим проблемам у нас нет, а сегодня, когда общество требует полной правды, наша наука находится в растерянности.

Главная предпосылка такого положения дел была в том, что адмннистративно-приказная система управления не нуждалась в научных психологических портретах реальных людей. Более того — правда о человеке была опасна. Эта общая социальная ситуация, длившаяся десятилетиями, привела к глубоким внутренним деформациям в советской психологической науке.

История советской психологической науки драматична. При этом драматические обстоятельства ее развития, в

отличие, например, от советской генетики, «загнаны внутрь», их груз в «вялотекущей форме» мы несем в себе и сегодня.

Что конкретно имеется в виду? Основной для консолидации советских психологов в 20-е гг. стала их установка на построение марксистской психологии. Эта революционная научная задача породила высокий интеллектуальный накал. В творческом отношении конец 20-х — начало 30-х гг.— уникальный период в истории нашей науки. Культурно-историческая теория Л.С. Выготского, теории деятельности С.Л. Рубинштейна, А.Н. Леонтьева, М.Я. Басова, теория установки Д.Н. Узнадзе, революционные работы, заложившие основы современной дефектологии, принципиально новый подход в области этнопсихологии и в области мозговой локализации психических функций, создание сопряженной моторной методики для выявления скрытых аффективных переживании, описание так называемого «комплекса оживления» у младенцев и т.д. и т.п.— все эти достижения, которыми мы по праву гордимся по сей день, уместились в менее чем десятилетний период времени. С тех пор в нашей науке не было создано сопоставимых по масштабу и значению теорий, методов и результатов.

С середины 30-х гг. обстановка в нашей психологии, как и в других общественных науках, резко осложнилась. Научные диалоги постепенно превращались в худшие образцы идеологических битв. Эта атмосфера пропитала сам стиль статей, где замелькали слова «борьба», «тщетные попытки», «фальсификация», «неблаговидные цели», «попытки скрыть» и т.д. Приближался 1937 г. В 1936 г. было принято постановление ЦК ВКП (б) «О педологических извращениях в системе Наркомпросов». В обстановке тех лет идеи этого постановления о недопустимости только на основе использования тестов решать судьбу ребенка обернулись запретом любой психологической диагностики. Была разгромлена психотехника, закрыт журнал «Советская психотехника» — единственный психологический журнал в стране. Под запрет попала социальная психология как буржуазная наука. Разорванными оказались и связи психологии с психиатрией. Единственной отраслью практического применения оказалась педагогика. Именно поэтому детская психология была, по крайней мере в течение 30—60-х гг., самой «массовой» отраслью советской психологической науки. Союз с педагогикой стал в те годы, без преувеличения, главным условием выживания психологической науки. Одно время психологию даже преподавали в школе. Но и здесь возможности реализации психологических знаний были резко ограничены прокрустовым ложем инструкций и приказов Наркомата (затем Министерства) просвещения с его многолетней ориентацией на «педагогику запоминания и послушания».

Огромный вред нанесла психологии печально знаменитая сессия ВАСХНИЛ 1948 г. Исследования генетических предпосылок психики, давно уже находившиеся под подозрением, стали после нее просто невозможными. Было «установлено», что психика человека, включая способности и черты характера, побуждения и эмоции, однозначно формируется внешними социальными воздействиями, обучением, воспитанием и т.д. Всякое сомнение в этой агробиологической по своей сути догме могло быть объявлено идеализмом или биологизаторством (а иногда и тем и другим вместе!), но во всяком случае чем-то идеологически чуждым. Подобные антигенетические настроения, разумеется в более мягкой форме, были восприняты многими нашими психологами, а те, кто выступали против них (Б.М. Теплов, С.Л. Рубинштейн), оказывались (и до сих пор оказываются) в меньшинстве. Все это на практике привело к бедственному положению психологию способностей, психологию мотивации и эмоций, психологию индивидуальных различий. Причем в рамках самого социологизаторского направления влияние социального окружения, как правило, лишь декларировалось, но конкретно не изучалось. Не удивительно, что у нас до сих пор почти нет

исследований того, какие системы ценностей, стереотипы поведения, социальные установки и т.д. характерны для людей, принадлежащих к разным социальным и культурным группам, разным национальностям.

Вообще в 30—50-е гг. психологи были вынуждены ориентироваться на какую-то странную, усеченную модель человека, дегуманизированную модель «человека-винтика». О таких человеческих качествах, как агрессивность и милосердие, авторитарность и внутриличностная конфликтность, не приходилось и говорить, не то что вести конкретные исследования. Под жесткий запрет попало и все связанное с сексом — здесь царило викториански-ханжеское молчание (кстати, положение с психологией сексуальных переживаний, сексуального поведения у нас начало меняться, и то крайне медленно, лишь с конца 70-х гг.). Сомнительной казалась сама идея различия у людей интеллектуальных (и иных) способностей — впрочем, диагностикой заниматься все равно было нельзя. И вот такая точка зрения на человека как на среднеполую, бесконфликтную, лишенную задатков и индивидуальных особенностей фигуру объявлялась единственно верной, «марксистской» и «оптимистической»! О какой же тут реальной психологической науке могла идти речь! Или — стерильно-академические исследования психических функций, или — когда речь заходит о живой личности — демагогические декларации.

Не будем сгущать краски — и в эти годы появлялись глубокие, ценные исследования, такие, как «Основы общей психологии» С.Л. Рубинштейна, «Ум полководца» Б.М. Теплова, «Очерк развития психики» А.Н. Леонтьева. В годы войны советские психологи (А.Р. Лурия, А.Н. Леонтьев, А.В. Запорожец, С.В. Кравков, Н.И. Жинкин, Б.Г. Ананьев) провели классические исследования восстановления движений, памяти, речи после травм, ранений.

Но в целом годы культа личности нанесли страшный урон нашей науке. Дело не только в прерванных исследованиях, в вынужденном разрыве всех связей с мировой наукой. Постоянный страх оказаться под огнем идеологических обвинений и необходимость самому, в той или иной форме, навешивать ярлыки на мировую психологическую науку, на своих коллег, а иногда и на свои собственные работы — все это не могло не деформировать мышление ученых. В сознании самих психологов возникали такие несовместимые с наукой образования, как постоянный разрыв между мышлением и речью, жесткие догматические схемы, многочисленные табу, которые мы сейчас деликатно называем внутренним редактором. Вот где происходила подлинная интериоризация, вращивание извне внутрь. Так воспитывались целые поколения ученых, которые, в свою очередь, передали эту эстафету новым поколениям психологов.

III

Благотворные перемены, которые принес XX съезд КПСС, не замедлили сказаться и на психологической науке. В 50-е гг. ученые образовали Всесоюзное научное общество психологов. В 1966 г. были открыты факультеты психологии в Московском, Ленинградском и Тбилисском университетах (позже— в Ярославском). В 1971 г. был создан Институт психологии АН СССР, стали издаваться журналы.

В психологию, которая до начала 60-х гг. была чисто академической наукой, где работало 500—600 человек, многие из которых лично знали друг друга, стали ежегодно приходить сотни людей (далеко не все из них были по образованию психологами). В настоящее время в стране около 5 тысяч психологов, из них почти четверть — в Москве (для сравнения отметим, что в США около 150 тысяч психологов). Большинство заняты исследовательской работой и преподаванием;

лишь немногие ведут практическую работу с людьми: занимаются психодиагностикой и психотерапией, тренингом делового и личностного общения и т.д.

С конца 50-х — начала 60-х гг. вновь начала разрабатываться социальная

психология, в 70-е гг.— психология коллективов. В 50—60-е гг. широкое развитие получила инженерная и космическая психология. В 60-е гг. наша наука занимала ведущие позиции в мире в области нейропсихологии. Интересные результаты были получены в 60—70-е гг. в педагогической психологии по проблемам формирования умственных действий и теоретического мышления. Разработана и внедрена в практику передовая система обучения и воспитания в дошкольном возрасте. Полезная работа проводилась в области профориентации и профотбора. Наконец, развивались дефектология, медицинская и патопсихология, были созданы консультации по вопросам семьи и брака; в ряде больниц и поликлиник рядом с врачами и психиатрами начали работать психологи, занимаясь в основном диагностикой и психотерапией.

Начиная с 50-х гг. развиваются и международные связи. Книги советских авторов переводятся во многих странах, у нас издаются (хотя явно недостаточно) труды зарубежных психологов. В США выходит специальный журнал переводов «Soviet Psychology»; заключены соглашения о научном сотрудничестве с психологами социалистических и капиталистических стран. Проведено несколько международных конференций по теории Выготского, теории деятельности. А.Р. Лурия, Е.Н. Соколов, А.Н. Леонтьев, В.В. Давыдов, Б.Ф. Ломов, Б.В. Зейгарник были избраны членами зарубежных академий и научных обществ. Ранее А.Р. Лурия, ныне Б.Ф. Ломов является вице-президентом Международного союза научной психологии, а XVIII Всемирный конгресс этого союза проходил в 1966 г. в Москве (президентом конгресса был А.Н. Леонтьев).

В условиях ускоренного экстенсивного развития науки многие тогда еще молодые ученые (А.А. Бодалев, В.В. Давыдов, В.П. Зинченко, Б.Ф. Ломов, В.Д. Небылицын, А.В. Петровский) в возрасте около 40 лет становились членами-корреспондентами Академии педагогических наук, руководителями крупных подразделений, да и вообще ясная и оптимистичная социальная перспектива была почти у каждого ученого. Но дело, конечно, не только во внешних успехах. Царил интеллектуальный подъем, казалось — мы на пороге скачка, новых прорывов в теории. Однако годы застоя не позволили не только продвинуться вперед, но даже обострили многие противоречия в нашей науке.

Как оценивает научное сообщество страны достижения нашей науки? Опросы такого рода не проводятся, но можно сказать, что непсихологи почти не ссылаются на классиков советской психологии, за исключением Л.С. Выготского и в много меньшей степени А.Р. Лурия, А.Н. Леонтьева и С.Л. Рубинштейна. После 1963 г., когда А.Н. Леонтьев за книгу «Проблемы развития психики» получил Ленинскую премию, ни один психолог не был признан достойным ни Ленинской, ни Государственной, ни именной премии АН СССР — беспрецедентный случай, такого нет ни в какой другой науке. Даже дефектологи (А.И. Мещеряков, А. Соколянскнй) и немногочисленные физиологи, работающие в психологических учреждениях, получали такие премии, но не психологи! Лишь один советский психолог — Б.Ф. Ломов сегодня является член-корреспондентом АН СССР, и даже когда на выборах в Академию наук в 1981 г. было выделено место по специальности «психология», никто не был избран, место пропало.

Подготовка и распределение выпускников-психологов. Многие выпускники предпочитают остаться без трудоустройства вообще (так называемое свободное распределение) или сменить профессию, чем идти психологом на завод, в КБ — откуда большинство заявок. Почему? Заводу нужен практический психолог, есть ставка инженера, шлют заявку. Но выпускник-психолог не подготовлен к работе на предприятии с реальными людьми. Его не научили даже элементарным приемам психологической диагностики, аутотренинга, преодоления конфликтов и т.п. Зато он сразу готов работать в академическом институте или на факультете

психологии — «создавать» науку или учить следующие поколения тому же, чему научили его самого... Попав на предприятие, он пытается делать то единственное, чему он учился, т.е. вести по сути квази-исследовательскую работу.

Так получается потому, что студента воспитывают в убеждении, что он должен заниматься научной работой и только ею. Это и понятно — воспитывают преподаватели, которые сами вели научную и учебную работу, но никогда не были психологами-практиками. Сейчас уже всем ясно, что обществу нужна психология прежде всего как массовая практическая социальная профессия. Однако система вузовского обучения, сложившаяся в те годы, когда психология была узко академической наукой, продолжает работать на воспроизводство все той же академической психологии. Но стране не нужно столько новых академических психологов ежегодно! Сказанное относится прежде всего к МГУ. Обучение в ЛГУ и ЯрГУ больше отвечает современным требованиям общества, хотя и там есть свои (и немалые!) проблемы.

Но самое главное, конечно, то, что, хотя и в эти годы были проведены хорошие и глубокие исследования, ожидаемого прорыва в теории, ее выхода на качественно новый уровень так и не произошло. Авторитет нашей психологии связан в основном еще с работами 20—30-х гг. И еще один показатель. С середины 70-х гг. моральный тонус в сообществе психологов начал снижаться. Все почувствовали застой. Все были недовольны существующим положением вещей, правда по разным причинам. Вместе с тем ясное каждому положение дел, о котором говорили в кулуарах, прикрывалось в печати благополучно-обтекаемыми фразами. В результате среди психологов росла апатия, настроения потребительского, а то и прямо циничного отношения к своей работе, к коллегам, к перспективам. Вплоть до сегодняшнего дня ситуация практически не изменилась. Опубликованные журналом оценки и предложения, высказанные главным образом молодыми психологами, очерчивают именно эти проблемы.

Итак, в целом психология находится в тяжелом положении. Ожидания 50—60-х гг. в главном не оправдались. Почему? Конечно, были общие причины — застойные явления в обществе. Но списать все на них и тем самым вступить на путь самооправдания — значит обречь психологию на повторение сегодня старых ошибок.

Сейчас приходиться констатировать, что административный рост среднего поколения советских психологов негативно сказался на росте их профессиональной компетентности. К сожалению, это было общим правилом, почти объективным законом для профессиональной карьеры ученых в годы культа личности и в годы застоя. Дело в том, что административное руководство как тогда, так и во многом сейчас неизбежно отрывает ученого от собственно научной деятельности. Уровень дифференциации содержательно-научных и административно-управленческих функций в нашей науке настолько низок, что ученый, захлестнутый поднимающей его волной сугубого и все более и более энерго- и времяемкого функционирования, как бы умирает в руководителе, администраторе. Даже на сравнительно невысоком административном посту человек как правило фактически лишается возможности вести самостоятельную исследовательскую работу. Чем выше он поднимается по должностной лестнице, тем меньше у него шансов сохранить себя как ученого. И этот закон, если посмотреть на прежних и теперешних руководителей психологического сообщества беспристрастно, справедлив (хотя и в разной степени) для всех психологов без исключения, занимавших и занимающих сколько-нибудь крупные руководящие посты в нашей науке. Их жизни как бы незримой чертой поделены на две части, в одной из которых создается основная часть их научного потенциала, а в другой преобладает административное функционирование.

Острейшая проблема — научная преемственность. Долгие годы авторитаризма и монополизма — и в Москве, и в Ленинграде, и в Тбилиси — привели к постепенному внутреннему вырождению научных школ и психологических кадров. На смену первому поколению корифеев советской психологии в 60-е гг. пришло новое, уже гораздо более невзрачное поколение теперешних лидеров науки, которое, в свою очередь, несет определенную ответственность за то во многом потерянное, дезориентированное, беспризорное по высокому научному счету поколение 30—40-летних психологов, которому предстоит определять лицо отечественной психологической науки в конце XX — начале XXI в. По каким бы показателям ни оценивать эти три генерации психологов (за исключением разве лишь их численного состава) — по масштабу личностей, по интеллектуальному потенциалу, по знанию мировой науки, по уровню деловых контактов и дискуссий, по глобальности решавшихся проблем, по научной продуктивности, по авторитетности в научном мире и в обществе в целом — налицо явный регресс.

Конечно такая «энтропия человеческого фактора» в психологии — это отнюдь не результат действия чьей-то злой воли или падения интеллекта людей, а общее следствие главной болезни нашего общества — усиливающегося социального и личностного отчуждения. Психология как ни одна другая гуманитарная наука требует для своего развития полноценных личностей, поскольку основной инструмент психолога, позволяющий ему ставить и решать профессиональные проблемы и задачи,— это его собственная личность. Так же как с помощью замутненной линзы нельзя сфокусировать солнечные лучи, а с помощью кривой линейки провести прямую линию, так и с помощью дефектной, запуганной и конформной личности нельзя правильно поставить и решить наиболее значимые психологические проблемы. В этой ситуации можно, конечно, строить абстрактные теоретические схемы, уточнять до бесконечности те или иные частности в определениях и методиках, писать реферативные труды, манипулировать детьми и взрослыми для подтверждения своих теоретических выкладок и т.д. и т.п., однако совершенно невозможно сделать главное — почувствовать жизнь и реальные проблемы других людей как предмет своей науки.

Еще одна наша беда была в том, что в 50—70-е гг. психология расширялась не перестраиваясь. Организационно психология продолжала строиться как «чисто академическая деятельность», независимая от практики. В собственно содержательном плане мы отказались лишь от самых одиозных (и невыгодных психологам) формулировок времен павловской сессии 1950 г., поставившей под вопрос само существование психологии как особой науки. Но основной багаж и проблематика науки критически пересмотрены не были. Между тем то, что было интересными гипотезами, было еще «горячим» в 20-е— начале 30-х гг., к 50-м гг. превратилось в догму, в символ веры. Свободное критическое обсуждение основных теорий, снятие с них мертвой догматической корки, ореола непогрешимости, освобождение их живого ядра необходимо и для каждой из теорий, и для советской психологии в целом, Только свободный диалог дает возможность теориям развиваться; его отсутствие неизбежно ведет к застою науки. Разумеется, на словах сегодня никто не станет возражать против такой перестройки. Однако подлинно свободное обсуждение основных теорий в психологии не может не вызвать отчаянного сопротивления на деле. Авторитет ученого слит с авторитетом той концепции, которую он поддерживает; ставится под вопрос концепция — ставится под вопрос положение ее сторонников! А для того чтобы сделать «опасно-свободные» диалоги об основаниях концепций невозможными, за десятилетия выработались достаточно мощные социально-организационные механизмы, позволяющие полностью контролировать «командные высоты» в науке.

VI

В психологии, к счастью, нет и никогда не было абсолютного научного монополизма. Для нее всегда было характерно наличие ряда школ — московской, ленинградской, тбилисской, харьковской, пермской и т.д. Казалось бы, такой научный плюрализм школ и направлений — хорошая питательная среда для рабочего диалога, для взаимной конструктивной критики и обогащения. Но диалога не получилось, все вышло как раз наоборот, ибо возобладал своего рода «плюралистический монополизм».

Каждая школа замкнута в себе, обосновывает свою теорию и ведет глухую круговую оборону. Работы «своего» не подлежат критике по определению. Что же до работ «чужого», то здесь начинаются шумные дипломатические игры, счеты — кто, как и когда к кому отнесся, кто кому и за что «должен» и т.д. Вместо свободной конкуренции идей господствует «феодальная» раздробленность по принципу — ты меня не трогай, я тебя не трону, а «научные дискуссии» начинаются тогда, когда кто-то этот принцип нарушит! И это вовсе не только вопрос научной этики, при всей ее важности. Отсутствие диалога означает отсутствие единственно приемлемой формы собственно научной госприемки, открывает дорогу научному браку.

Отличить же научный диалог от его имитации несложно. Когда люди заинтересованы в деле, они хотят из диалога извлечь нечто новое, т.е. как-то изменить (обогатить, расширить и т.д.) свою, впрочем очень важную для них, позицию. В случае имитации диалога человек заинтересован лишь в одном — сохранить свою позицию неизменной, не «уронить» себя. Это определяет и отношение к партнеру: или «давайте говорить друг другу комплименты» или «кто не с нами, тот против нас» (и тут уже все средства хороши!).

Монологизацня психологической науки привела к тому, что нет сейчас ни одного действительно работающего научного семинара. Критика давно отсутствует — в соответствующих отделах научных журналов печатаются одинаково серые рецензии, имеющие, очевидно чисто ритуальную функцию. Цитирование выражает в основном групповые симпатии или административное положение цитируемого. Доходит до того, что, когда человека снимают с должности (или назначают), количество ссылок на его работы падает (возрастает) в несколько раз буквально за считанные месяцы. Последняя теоретическая дискуссия имела место почти десять лет тому назад, в 1979 г. между Б.Ф. Ломовым и А.А. Леонтьевым. А уж о такой рабочей форме диалога, как экспериментальная проверка работ друг друга, никто и не помышляет.

Невольно напрашивается мысль, что сложившееся разделение на школы (разницу между которыми часто и не установишь) создает иллюзию научной жизни, а принадлежность к школе обеспечивает надежную защиту для любого непрофессионального исследования. Оно позволяет сохранить свою монополию, избежать критики, хотя бы в масштабах данной школы. Раз Платон мне друг, истины не существует!

Прекращение содержательного диалога между различными психологическими школами и направлениями неизбежно привело к застою в развитии самих этих школ и направлений. Нарушение механизма циркуляции, обмена и взаимодействия идей вызвало своего рода «инсульт» науки, которая оказалась на протяжении многих лет фактически неспособной порождать новые оригинальные идеи и, следовательно, давать жизнь новым научным школам и направлениям.

Но взаимно-всеобщая закрытость и отчуждение не могут ограничиваться школами — они неизбежно идут и вширь и вглубь. Вширь — по отношению к другим наукам.

Иногда уход от междисциплинарных контактов объясняют опасностью редукционизма, утраты психологией своего лица. Действительно, это реальная опасность. Но бороться с ней надо не путем Самоизоляции, гибельной для науки, а конструктивно: надо учиться применять свои методы к решению

задач, поставленных другими науками и областями практики.

Во всем мире психологи работают в тесном, контакте с программистами (компьютерная психология). У нас соприкосновение с соответствующими специалистами свелось в 60-е гг. к спорам на тему сможет ли машина мыслить?», а сейчас, когда наша наука и экономика переживают вторую волну компьютеризации, рабочих контактов и того меньше. Непросто складываются и отношения с психиатрами (лучше всего дело поставлено со времен В.Н. Мясищева в Ленинградском психоневрологическом институте им. В.М. Бехтерева), с социологами. Интересно начинала в 60-е гг. психолингвистика, но в последние 10 лет это направление переживает большие трудности. Педагогическая и возрастная психология так и не выработала способа поддержания равноправных, паритетных отношений с педагогическими науками, ее роль в развернувшейся сейчас перестройке системы народного образования неоправданно мала. Пожалуй, единственное исключение—психофизика и психофизиология (Е.Н. Соколов, В.В. Швырков и другие). Здесь есть действительно прочные междисциплинарные рабочие связи; полученные результаты высоко оцениваются в мировой науке. Но зато в самой советской психологии эти — весьма немногочисленные — направления стоят особняком, оцениваются многими (мы здесь не беремся обсуждать, насколько такая оценка адекватна) скорее как физиологические, чем как собственно психологические.

В целом у нашей психологической науки отсутствуют какие-либо живые связи с большей частью наук о человеке, низок ее престиж среди представителей литературы и искусства. Дело в том, что наша наука все еще избегает ставить и решать глубинные личностные проблемы человеческого развития, пользуется в значительной степени упрощенной, одномерной и в этом смысле обезличенной моделью человека. Вполне естественно, что такая психология не может быть продуктивно использована в подлинном искусстве как художественном человековедении. Изоляция нашей науки вширь привела к разрыву с мировой психологией. В настоящее время восстановлены внешне вежливые «представительские» отношения. Но разве такой уровень контакта нам необходим! Необходим не «научный туризм», а рабочие контакты с лидерами мировой психологии, с теми, кто реально задает ее уровень: приглашать их к нам для работы, ездить к ним на стажировку, вести совместную работу на контрактной основе. Да, большинство западных психологов по своим философским и политическим взглядам не являются марксистами, но почему же это все еще мешает многим вести с ними ясный, открытый, с четких марксистских позиций диалог в интересах дела? До каких же пор мы будем демагогией прикрывать элементарный страх перед объективным сравнением с западными коллегами? Далее, поскольку мы очень плохо знаем современное состояние зарубежной психологии, стоило бы создать в наших институтах специальные подразделения, занятые конструктивно-критическим анализом новейшей психологической теории и практики.

Есть и еще один аспект. Психологи-практики в своей работе сплошь и рядом пользуются западными методиками, пользуются просто потому, что наша академическая психология не предложила других. У многих практиков это порождает комплекс неполноценности, когда любая западная работа воспринимается как истина в последней инстанции только потому, что она «оттуда». Психологи-теоретики, конечно, знают об этом, но вместо того, чтобы сделать выводы — учиться, нагонять, не замыкаться в себе, по-прежнему занимаются самовосхвалениями, пишут о превосходстве нашей теории!

Изоляция — это и самое опасное — идет и «вглубь». Она становится нормой научной жизни. Беда в том, что и внутри школ их сторонники не ведут диалог друг с другом. Изолированы друг от друга научные учреждения, отдельные лаборатории и даже отдельные научные сотрудники в одной и той же лаборатории. Для кого же пишет психолог статьи, книги? Как это

ни горько, но получается, что... для самого себя и для перечня научных трудов. Ясно, каким будет уровень науки, если ученый знает — и хорошая и плохая работа не вызовут отклика; эвристичную не оценят, безграмотную не осмеют. Ясно, также, кому выгодна такая уравниловка и самоизоляция.

В общем можно сказать, что к концу 70-х гг. психология, как и ряд других наук (прежде всего общественных), превратилась в большой мере в бюрократически-иерархическую систему. Для принявших ее правила научных работников важен не поиск объективной истины, даже не репутация в кругу коллег, а только мнение начальства. Перестройка означает спасение нашей науки и демонтаж (часто очень болезненный) сложившейся системы.

Для изменения ситуации необходим ряд безотлагательных мер. Создание межведомственных семинаров и научных советов с обязательным участием представителей смежных специальностей; приглашение для работы крупных специалистов из-за рубежа и направление на стажировку наших ученых — как молодых, так и руководителей различных подразделений; дальнейшее широкое обсуждение задач и путей перестройки нашей науки с проведением соответствующих конференций, «круглых столов» и т.д. Полезно было бы регулярное проведение (с обязательной публикацией результатов) различных опросов, создание своего рода службы общественного мнения в сообществе психологов. Такую работу могут взять на себя социальные психологи. Особенно важно восстановление нормальной научной критики. Сегодня все мы боимся критиковать (особенно, конечно, начальство) и подвергаться критике.

Да, все эти «пожарные» меры необходимы и сравнительно просты, они, вероятно, дадут скорый видимый эффект. Но это еще не перестройка. Лечить надо все же не симптомы, а болезнь — монополизм, догматизм, схоластику, демагогию и просто безнаказанное безделье и некомпетентность. Если не будет излечен корень, не будет создано здоровое научное сообщество, все перечаленные меры быстро превратятся в игру, в пародию на научную жизнь и гласность. И наоборот, если будет создано здоровое научное сообщество, оно органически выработает новые, адекватные формы диалога, научной гласности, которые сегодня бесполезно «придумывать» и вводить «декретами».

V

Чтобы действительно оздоровить нашу науку, нужно, конечно, перестроить ее базовые организационные структуры и систему финансирования исследований.

Перед кем отчитывается психолог, работающий в НИИ? В конце года он пишет научный отчет — и все знают, что утверждение отчета пустая формальность. Фактически, ученый-психолог не отчитывается ни перед кем. Надо соблюсти некие приличия (набрать некоторое число публикаций, например), не портить отношений — и незыблемое положение гарантировано. Чего стоят в этих условиях все призывы повернуться к некой Практике? Люди меняют названия своих работ, т.е. «отыгрывают» эти слова обратно, и все. Блестящий пример административной системы в науке!

Но, может быть, это в чем-то хорошо? В самом деле, спокойное положение, возможность делать почти то, что хочешь,— что еще нужно для занятий фундаментальной наукой? Увы, теплично-безответственные условия, в которых находится психологическая наука, предоставленная самой себе, убивают прежде всего теоретические исследования, приводят к вырождению теорий в «слова, слова, слова...», причем слова, четко ограниченные исходными догматическими рамками. Никак не разрушат догматический склеп и призывы к актуальности. Напротив, догматизм в соединении с демагогией — это уже двойная стена, из-за которой совсем трудно выбиться живой мысли. Где же выход?

Вся история, весь опыт мировой психологической науки ясно доказывает — теория, фундаментальные исследования могут развиваться только тогда, когда они имеют прямую и

обратную связь с психологической практикой. Речь идет не о связях науки и практики, а о связях теории и практики в пределах науки, о связях психологической теории с психологической практикой, т.е. с экспериментальной, прикладной, коррекционной психологической работой, с той сферой, которую сейчас стало принято называть практической психологией. Теория не обязана, конечно, всегда содержать конкретный инструментарий для практики, но должна быть рабочей идеологией для нее, т.е. от изменений в теории должны происходить и определенные изменения уже в инструментарии практического психолога. Самой же сильной является теория, которая не только обобщает имеющиеся практики, но из которой следует создание принципиально новых практик. Так обстоит дело и в психологии личности, ив социальной психологии, и в патопсихологии, и в детской психологии, и в педагогической психологии. Если теория имеет реальный психологический смысл, например содержательно описывает человеческие переживания и поведение, то ее можно применить к психологической практике, если же ее к психологической практике отнести никак нельзя, то это верный признак, что данная теория пока не имеет содержательно-психологического смысла и нуждается в принципиальных изменениях.

Исходя из этого и надо перестраивать организационно-финансовые структуры нашей науки, чтобы поставить психологию в действительную зависимость от «конечного результата» нашей работы, от потребителя нашей научной продукции.

На первый взгляд легче всего пойти по пути прямых хоздоговоров науки с предприятиями, учреждениями и т.д. Это путь возможный и полезный, особенно когда сами предприятия являются действительно хозрасчетными. Но он не может являться главным. Так, действительно, чистую схоластику потеснишь, но фундаментальную теорию не создашь. Предприятие-заказчик заинтересовано в решении частных, непринципиальных для науки проблем. Если перевести академическую психологию только на такой хозрасчет, на рельсы голого практицизма, то вместо фундаментальной науки мы получим «мелкий текущий ремонт», часто — на уровне здравого смысла. Такая наука завтра же окажется непрофессиональной и практически совершенно беспомощной,

Заказчик должен быть заинтересован в финансировании именно фундаментальных исследований. Таким заказчиком в настоящее время является государство, финансирующее (в лице соответствующих министерств и ведомств) психологическую науку. Почему при этой системе финансирования могут десятилетиями процветать схоластика и просто безделье? Потому, что заказчиком для научного подразделения (скажем, лаборатории) выступает фактически она сама. Она «выдумывает» тему, она исполняет, она же принимает отчеты. Реального же компетентного потребителя просто нет.

Сейчас правила финансирования науки (включая академическую), как известно, меняются. Увеличивается доля капитальных вложений в укрепление опытно-экспериментальной базы науки. Получают широкое распространение финансирование крупных научных проблем, создание для их решения соответствующих комплексных научных коллективов. Конечно, здесь есть опасность, что все сведется к своего рода игре: каждое научное подразделение перепишет свое название в виде проблемы и, ровно ничего не изменив по сути дела, будет теперь успешно финансироваться «под проблему». Разорвать этот круг можно при соблюдении трех условий.

Во-первых, нужно финансировать не учреждения, а крупные научные программы. Как это и принято в любой «цивилизованной» науке, разработка программ должна осуществляться на основе абсолютно открытого конкурса с привлечением независимых (в том числе иностранных) экспертов. Каждая такая программа ориентирована на реальную социальную проблему, но ее решение предполагает и исследование фундаментальных психологических задач. Состав участников программы определяется ее руководством.

Во-вторых, программа комплексная и реализуется «по цепочке»: каждый коллектив, включенный в программу, имеет смежника и передает ему результаты своей работы. Только при такой организации у всякого подразделения впервые появляется реальный, внешний по отношению к нему, заказчик и потребитель, притом потребитель заинтересованный и абсолютно компетентный — ведь это коллега-психолог.

В-третьих, программа считается законченной только после того, как она внедрена в разные виды психологических практик. Психолог-практик представляет последнее и решающее звено всей цепочки. Именно он должен внедрить результаты исследований в деятельность всех работников социальной сферы, прямо соприкасающихся с людьми,— от учителя до журналиста, от партийного работника до офицера. Только в этом случае психологическая наука сможет полноценно выполнить свою социальную функцию.

При определении круга таких программ надо исходить из ситуации, сложившейся в обществе и ее обозримых перспектив. Характерная черта нашего времени — становление реального плюрализма мнений, открытое сопоставление идей и интересов. Углубление перестройки неизбежно создаст большие психологические трудности для людей, принадлежащих к ряду социальных групп, для людей с определенными типами личности. Ломка стереотипов сознания и поведения, установок, складывавшихся годами, станет острейшей проблемой. Встанут такие проблемы, как психологические условия раскрепощения личности: психология диалога в жизни и в политике; психология демократии и бюрократии; психология догматизма и психология предприимчивости; психология уверенности и неуверенности в условиях динамичного общества; психология ответственности и принятия решений; психология подчинения и самостоятельности; психология профессиональной переквалификации и смены образа жизни; психология взаимоотношений разных социальных, национальных, этнических групп и т.д. Эти же проблемы являются ключевыми и для фундаментальной науки, с точки зрения ее внутренних потребностей. В свою очередь, для решения этих проблем необходимы конструктивные психологические решения, а не схоластические декларации по поводу социальной и деятельностной сущности человеческой психики.

Важно отметить и еще один момент. Совершенствование организационной структуры психологии требует четкой дифференциации двух категорий психологов — психолог-практик и психолог-теоретик. У нас они пока либо смешаны, и каждый психолог должен быть и теоретиком, и экспериментатором, и «внедренцем» в одном лице, либо же на практиков смотрят как на психологов второго сорта, просто не сумевших устроится в академические учреждения. Если изменить принципы финансирования академических исследований, то изменилась бы и роль психолога-практика. Именно он на последнем этапе комплексных психологических программ выступал бы как их конечный потребитель. Сегодня же, когда такого разделения нет, от психолога-теоретика по-прежнему требуют прямого внедрения в практику, а от психолога-практика — защиты диссертаций. К чему это приводит, мы уже говорили. Разделение психологов-практиков и теоретиков (из расчета примерно 10 к 1) надо начинать еще в период вузовского обучения, что предполагает и резкую перестройку последнего (конечно, очень хорошо, если один человек имел бы два диплома — и практика и теоретика). Но и не откладывая, уже сегодня можно было бы провести аттестацию психологических кадров, создавать соответствующие прикладные научно-практические центры и службы.

Очевидно, что в этих условиях должна измениться и система аттестации самих академических психологов с оплатой в зависимости от стажа и ученой степени. Все мы знаем, чего стоят сегодня психологические диссертации. Что же — и дальше искать способ делать диссертации «фундаментальнее», а защиту еще сложнее? Очевидно, что в этом случае соискатели найдут способы, ни на йоту не увеличивая

научную стоимость диссертаций, обходить формально все формальные сложности и получать свою вожделенную ренту. Решать эту проблему можно только радикально, просто узаконив то, что есть в жизни. Сейчас кандидатская — просто расширенный диплом, знак того, что человек смог провести самостоятельное исследование. Докторская, реально — просто знак признания в научной среде, а, разумеется, никакое не «новое направление» или «фундаментальное открытие». Отсюда мораль—отменить оплату званий и присуждать кандидатскую за самостоятельную работу, а докторское звание — по совокупности работ. При этом надо не ставить новые барьеры, а предельно облегчить процедуру защиты. Все это поможет реально перенести центр тяжести в оценке научного работника со звания на его реальную работу.

Разумеется, сейчас можно лишь наметить возможные варианты и пути перестройки психологической науки. Очевидно, что в ходе реализации каждого из них будут возникать свои, подчас непредвиденные сложности. Но одно бесспорно: существующее положение дел в психологии наше общество не устраивает, ее радикальная перестройка на основах нового реалистического и гуманистического мышления необходима и неизбежна. Концепцию такой перестройки, основанную на объективном анализе истории советской психологии, определении ее ключевых проблем и приоритетных направлений развития, надо вырабатывать всем научным психологическим сообществом. Объединив свои усилия вместе с философами и историками, социологами и экономистами, мы должны освободиться от мертвой хватки общественных стереотипов и табу, ложных авторитетов и предписаний. Мы должны решительно расширить и разнообразить сферу и характер деятельности психолога, выработать такие финансовые механизмы, которые будут стимулировать развитие и дифференциацию психологической науки.

Сегодня у нас впервые за многие десятилетия появилась реальная возможность осуществить свою личную ответственность за дальнейшую судьбу своей науки — ведь это наша общая судьба.

Поступила в редакцию 20.V1 1988 г.

[1] См.: Вопр. психол. 1988. № 1—5.