124

 

ДИСКУССИИ И ОБСУЖДЕНИЯ

 

ДИСКУССИОННЫЕ ПРОБЛЕМЫ МАРКСИСТСКОЙ ТЕОРИИ

В СОВЕТСКОЙ ПСИХОЛОГИЧЕСКОЙ НАУКЕ

 

Л.А. РАДЗИХОВСКИЙ

 

Сегодня главным стратегическим вопросом для всех психологов является вопрос о целях и способах перестройки советской психологической науки, приведении ее в соответствие с требованиями времени. Очевидно, что наша психология больна той же болезнью, что и другие общественные науки — она очень слабо отражает жизненные проблемы сегодняшней социальной действительности, оперируя, как правило, абстрактными схемами или образами людей, какими они «должны быть». Поэтому главная цель перестройки — сделать советскую психологию ориентированной на практику и реально-гуманистической, т.е. способной помочь реальному человеку (социальным группам) решать свои реальные проблемы.

В какой мере наши психологические теории готовы к решению этой задачи? Что в теории и методологии нашей науки нуждается в первоочередном изменении? Спокойное и открытое обсуждение этих вопросов затрудняется рядом обстоятельств, образующих в целом механизм торможения в психологической науке. Сюда входят прежде всего личные и групповые амбиции, подкрепленные соответствующими организационными возможностями. Но едва ли не важнейшее место в механизмах торможения занимает, как, впрочем, и в других сферах нашей жизни, догматизм. Все наши психологические теории традиционно назывались и называются марксистскими, поэтому их критический анализ, особенно когда речь идет об общих методологических вопросах, всегда можно при желании изобразить как «покушение на основы», как критику марксистской философии.

Как известно, лозунг построения марксистской психологии был сформулирован в нашей стране в начале 20-х гг. П.П. Блонским и К.Н. Корниловым. Противником этой идеи был Г.И. Челпанов, писавший, что психология была и будет чисто эмпирической наукой, «свободной от какой бы то ни было философии» [9; 12]. Каковы бы ни были субъективные намерения Г.И. Челпанова (см. [7; 83—87]), первые опыты построения марксистской психологии, казалось, подтверждали его точку зрения. В работах К.Н. Корнилова, П.П. Блонского и других философские положения классиков марксизма (о том, что общественное бытие определяет общественное сознание, об отражательной функции психики, о социальной сущности человека и т.д.) существовали, как правило, сами по себе, а данные конкретных психологических экспериментов, их задачи, методы, интерпретация полученных результатов — сами по себе. Связь первого со вторым определялась логически совершенно необязательным союзом «и». Философская часть этих работ и их реальное психологическое содержание выполняли совершенно разные функции, несли разную смысловую нагрузку, формулировались на разных языках. Философский и конкретно-психологический планы анализа оставались фактически автономными.

Позитивное методологическое значение работ первых психологов-марксистов

 

125

 

заключалось в том, что они позволили осознать и, следовательно, поставить проблему соотношения этих двух планов анализа. Именно эта ключевая методологическая проблема оказалась в центре внимания Л.С. Выготского и С.Л. Рубинштейна. Каждый из них в конце 20-х — начале 30-х гг. сформулировал свое понимание этой проблемы и показал значение марксизма для развития советской психологии. К сожалению, их методологический поиск не получил впоследствии должного развития. «Нужно, однако, признать, — констатировал в середине 70-х гг. А.Н. Леонтьев, — что в последующие годы внимание к методологическим проблемам психологической науки несколько ослабло. Это, конечно, вовсе не значит, что теоретические вопросы стали меньше обсуждаться или о них стали меньше писать. Я имею в виду другое: известную методологическую беспечность многих конкретно-психологических... исследований... Создается впечатление как бы разветвленности: с одной стороны — сфера философской психологической проблематики, а с другой стороны — сфера специально психологических и методологических вопросов, возникающих в опыте конкретных исследований... Возникает иллюзия «деметодологизации» сферы конкретных исследований, что еще более усиливает впечатление размыкания внутренних связей между общетеоретическими марксистскими основаниями психологической науки и ее фактологией» ([6; 96, 97]; курсив наш. — Л.Р.).

Заостряя эти осторожные слова, можно прийти к следующим выводам. Во-первых, марксистскую психологию начали интенсивно разрабатывать, но в 40—70-е гг. существенного углубления в этом вопросе достичь не удалось. В самом деле, не случайно ведь советские психологи в своих методологических рассуждениях неизменно возвращаются к работам Л.С. Выготского и С.Л. Рубинштейна, написанным еще в 20—30-е гг. Очевидно, что с тех пор равномощных теоретических решений поставленных тогда методологических проблем в советской психологии так и не создано. Другое дело — как оценивать сами эти решения. Здесь можно видеть проработанный, логически законченный вариант (варианты) марксистской методологии психологической науки, а можно — лишь первые подступы к проблеме.

Во-вторых, мне кажется, что содержание связей между «философской психологической проблематикой» и современными «специально психологическими и даже методологическими вопросами, возникающими в опыте конкретных исследований», остается по-прежнему крайне бедным и практически сводится к иллюстрированию известных положений марксизма конкретной психологической фактологией. Такое содержательное «размыкание» внутренних связей между фактологией и философскими основаниями психологии означает, что фактологию можно получать и содержательно-психологически объяснять безотносительно к соответствующей философской теории. Но тогда непонятно: в каком же смысле философская теория может считаться «основанием» для данной фактологии? Это — центральный вопрос.

В психологии, как и в других науках, теория есть, в конце концов, не что иное, как инструмент для поиска и объяснения фактов. В этом смысле любая работающая теория связана с фактами, никакого «размыкания» тут быть не может — факты могут опровергать теорию, но теория, по определению, не может существовать безотносительно к фактологии, основанием для которой она (теория) является. Такое соотношение теории и фактов иллюстрирует вся история психологии — любая крупная теория в ней (например, гештальтпсихология, психоанализ и т.д.) жестко связана с совершенно определенной группой фактов. Итак, по линии «факты—теория» может быть опровержение или подтверждение, но не может быть теории, из которой не вытекают никакие факты. Рассуждения, из которых, в принципе, не следуют факты, нельзя назвать научной теорией.

Иное дело — связь конкретно-научной теории и философии. Из той или

 

126

 

иной философско-мировоззренческой системы непосредственно, автоматически не следуют никакие конкретно-научные теории. Связь по линии «философия — конкретная наука» является гораздо менее жесткой и однозначной, нежели связь между теорией и фактологией в пределах определенной конкретной науки. Любая конкретная теория (и неразрывно связанные с ней гипотезы и факты) может, конечно, интерпретироваться в контексте той или иной философской системы, — но на том основании, что мы приняли некую философскую систему, нельзя непосредственно предполагать (или отрицать) существование тех или иных фактов, нельзя непосредственно строить теории, гипотезы и т.д. Например, есть факт — психофизические (или психофизиологические) корреляции. Этот факт философ-дуалист интерпретирует как свидетельство психофизического параллелизма, а философ-монист — как свидетельство единства мира. Или есть факт — психосоциальные корреляции (взаимодействия), например в форме конформизма. Дуалист видит здесь проявление психосоциального параллелизма, изначальной чуждости человека и общества, а монист — проявление единства человека, с его психикой, и общества. Таким образом, отношения между философией и конкретной научной теорией (или даже школой) — это не отношения содержательного порождения, а отношения смысловой интерпретации, т.е. не внутренние, а внешние отношения. Например, среди психоаналитиков были и есть такие, которые считают себя марксистами (а психоанализ, соответственно, одним из вариантов марксистской психологии), а есть такие, которые считают себя противниками, даже «опровергателями» марксизма. Аналогично, среди марксистских философов есть те, кто считает фрейдизм совместимым или же несовместимым с марксизмом. Между тем все они оперируют одними и теми же фактами, одной и той же теорией с той лишь разницей, что каждый раз интерпретируют их по-своему.

Итак, принятие философской системы само по себе, автоматически не приводит к принятию той или иной конкретно-психологической теории как инструмента для поиска или опровержения фактов, но может лишь облегчать или, напротив, затруднять интерпретацию и, тем самым, «принятие» тех или иных научных теорий и фактов как «подтверждающих» или, напротив, «противоречащих» данной философской системе. Таким образом, здесь, на линии «конкретная психологическая теория — марксистская философия», действительно есть объективные предпосылки для определенного «размыкания» связей.

Отсюда вопрос: в какой мере и как можно уменьшить это «размыкание»?

Я считаю, что одна из основных причин, порождающих разрыв между философией и психологической теорией и практикой, связана с принципиальным различием языков (и, следовательно, предметов) философской и психологической науки. Высказывание имеет психологический смысл, принадлежит к языку психологической науки, когда в нем непосредственно выражено некоторое осознаваемое или неосознаваемое субъективное состояние (переживание) или же когда это высказывание хотя бы опосредствованно соотносится с субъективным переживанием человека (например, формулы психофизики, социально-психологические закономерности и т.п.). Опыт субъективных состояний, переживаний — вот что лежит в основании языка психологической науки, составляет его подлинное содержание. С другой стороны, все богатство идей, высказанных классиками марксизма по проблеме субъективных переживаний, должным образом не проинтерпретировано советскими философами; у нас не создано марксистской философской антропологии; понятие субъективных переживаний не нашло своего места в системе языка нашей философии. Именно поэтому особенно сложен переход от марксистской философии к психологической теории, при том что непосредственное выведение психологической теории из философской вообще невозможно. Задача, таким образом, заключается в том, чтобы найти какой-то иной, опосредованный переход от

 

127

 

марксистской философии к психологической теории.

То, что именно здесь заключена самая суть проблемы построения марксистской психологии, ясно понял еще в 20-е гг. Л.С. Выготский. «Непосредственное приложение теории диалектического материализма ... к психологии невозможно, как невозможно непосредственно приложить ее к истории и социологии. Так же как история ... нуждается в последующей особой теории исторического материализма ... так точно нужна еще не созданная, но неизбежная теория ... выясняющая конкретное применение абстрактных положений диалектического материализма к данной области явлений» [3; 419—420]. Разумеется, у каждой психологической теории есть понятия, в которых она выражает, описывает и изучает свой объект, и у каждой теории эти понятия свои. Задача же марксистской психологии, если следовать логике Л.С. Выготского, — построить новую систему понятий, имеющих реальный психологический смысл и вместе с тем включающих в себя и основные понятия, основные положения марксистской философии. Необходимо не механически, в рамках формально единого текста соединять, с помощью цитат, философские и психологические понятия, имеющие в принципе разный смысл, но найти их «общую меру» и осуществить содержательный перевод основных положений марксистской философии на язык психологической науки и тем самым сделать их работающими психологическими конструктами. Для этого надо перестроить сам язык психологической науки. Иными словами, необходимо создание особого концептуального аппарата или метаязыка, интегрирующего два языка: язык психологии и язык марксистской философии. Причем самое важное, что речь должна идти о подлинной интеграции, возникновении при этом новых понятий, возникновении логически гомогенной системы нового языка.

С марксистской психологией в 20— 30-е гг. связывались исключительные надежды. «Марксистская психология есть не школа среди школ, а единственная истинная психология как наука; другой психологии, кроме этой, не может быть» [3; 435]; «...марксистская психология — это не отдельное направление, не школа, а новый исторический этап, олицетворяющий собой начало подлинно научной, последовательно материалистической психологии» [6; 96]. Сегодня, спустя более чем полвека, очевидно, что эти надежды, по крайней мере в таком объеме, не сбылись.

Пионеры марксистской психологии утверждали, что она должна переосмыслить и связать с помощью универсальных законов в единую, логически гомогенную систему все психологическое знание, все полученные в психологии факты. Будем откровенны: сегодня эта надежда все еще далека от своей реализации. Сейчас как-то не принято говорить про общий кризис психологии, но вовсе не потому, что он изжит, — наоборот, он стал нормой нашей науки. Психология по-прежнему расколота на множество «психологии» — достаточно обособленных областей, школ и направлений с различными фактами и понятиями, методиками и методами, гипотезами и теориями. Таким образом, очевидно, что время универсальных теорий и законов, которые интегрировали бы всю психологию воедино и о которых мечтали пионеры марксистской психологии, так и не наступило.

Такова реальная ситуация в мировой психологической науке. Не является исключением и отечественная психология. В простой констатации этого факта нет ничего «принижающего» нашу науку. Опасно, напротив, замалчивание этого факта и создание видимости «полного благополучия» во всем, что касается марксистской психологии. Это создает у нас совершенно ложное чувство «гарантированного превосходства» перед любыми западными теориями и даже конкретными работами как заведомо немарксистскими. Это порождает и оправдывает научный изоляционизм; стимулирует «двойной счет», когда к своим работам предъявляются требования заведомо меньшие, чем к западным. С одной стороны, любое отечественное

 

128

 

исследование можно назвать «марксистским», даже если это — самая обычная эмпирическая работа, выявляющая те или иные корреляции (скажем, между социальными и психологическими факторами). С другой стороны, считается необходимым критиковать любую западную работу, в том числе и за то, что в ней не выполняются требования, которые не выполняются и в наших собственных исследованиях. Например, западные социально-психологические теории критикуют за то, что их авторы игнорируют детерминированность социально-психологических феноменов системой объективных производственных отношений, существующей в обществе. Справедливый упрек. Но посмотрим на себя: можем ли мы реально, в материале конкретно-психологических исследований (а не на уровне деклараций), показать такую детерминацию?

Таким образом, заявления о том, что марксистская психология, как работающее научное направление, уже построена, являются не просто преждевременными, но и объективно тормозящими творческий поиск путей и средств создания живого синтеза психологии и марксистской философии.

На мой взгляд, одно из направлений такого поиска задает сформулированная выше идея создания метаязыка, интегрирующего общефилософские понятия и понятия психологической науки. Имеющийся в советской психологической науке опыт реализации этой идеи показывает, какие большие эвристические возможности здесь таятся.

Возьмем лишь два примера: теорию Л.С. Выготского и теорию А.Н. Леонтьева, имея в виду, что и в других общепсихологических теориях в советской психологической науке (например, в теориях Б.Г. Ананьева, В.Н. Мясищева, С.Л. Рубинштейна, Д.Н. Узнадзе и др.) содержатся не менее интересные варианты реализации данной идеи.

Л.С. Выготский основывался на одном из основных положений марксистской философии о том, что сущность человека не есть абстракт, присущий отдельному индивиду, а в своей действительности она представляет собой совокупность всех общественных отношений. Пытаясь перевести это положение на язык психологии, он писал: «Изменяя известное положение Маркса, мы могли бы сказать, что психическая природа человека представляет совокупность общественных отношений, перенесенных внутрь и ставших функциями личности и формами ее структуры» [4; 146]. Но как конкретно понять, как описать «совокупность общественных отношений, перенесенных внутрь и ставших функциями личности и формами ее структуры», если общественные отношения описываются на одном языке, а психические функции — на принципиально ином? Как соотнести эти языки?

Можно строить внешние корреляции, показывающие, как меняются психические процессы в зависимости от социальных факторов (кстати, факторов, как правило, значительно более конкретных, чем «общественные отношения»). Но такой механический психосоциальный параллелизм никак не позволяет понять, что такое внутренняя социальность психики, социальность ее структур, что такое совокупность общественных отношений, перенесенная «внутрь» психики, и, конечно же, не ведет к построению языка-посредника.

Для того чтобы перевести категорию «общественные отношения» на психологический язык, Выготский фактически делает две «подстановки». Во-первых, общественные отношения заменяются на межличностные: «Функции сперва; складываются в коллективе в виде отношений детей, затем становятся психическими функциями личности» [4; 146—147]. Во-вторых, постулируется, что есть особый процесс, процесс интериоризации, в результате которого структура межличностных отношении (т.е., по Л.С. Выготскому, та же психическая функция, существующая «между людьми» в интерпсихическом плане) переносится внутрь психики, «вращивается», становится интрапсихической [4; 145].

В результате этих допущений удалось

 

129

 

сблизить «общественные отношения» и «психические функции»: «сам механизм, лежащий в основе высших психических функций, есть слепок с социального ... Человек и наедине с собой сохраняет функции общения» [4; 146]. Иначе говоря, основанием того метаязыка, который пытается строить Выготский, является понятие общения, диалога. Выстраивается примерно такой ряд: общественные отношения — межличностные отношения — общение — внутренний диалог. Внутренний диалогизм есть индивидуально-психологический эквивалент совокупности всех общественных отношений, с точки зрения теории Л.С. Выготского.

Важно отметить, что речь идет не только о вербальном диалоге (например, во внутренней речи). По логике Л.С. Выготского, диалогизм — универсальное образование, характерное для любого психического процесса, в том числе и невербального, это — общее структурное основание всех психических функций. Речь идет о диалогическом «удвоении», «диалогических обертонах» (термин М.М. Бахтина) человеческой психики. Эти положения (они, кстати, не были высказаны самим Л.С. Выготским с однозначной ясностью и представляют собой результат определенного «доведения», интерпретации его взглядов) имеют сейчас вполне отчетливую перспективу. Они не только ориентируют академические исследования на теоретико-экспериментальный поиск скрытых диалогических «обертонов» психических функций, но важны и для практической психологии, например для психотерапии: в ряде случаев положительный эффект может иметь искусственное развертывание психического процесса в диалог, «разделение надвое того, что сейчас (в структуре психической функции. — Л.Р.) слито в одном (т.е. психическая функция есть «слипшийся» диалог. — Л.Р.), экспериментальное развертывание психического процесса в ту драму, которая происходит между людьми» [4; 145].

Вместе с тем описание психики на «диалогическом языке» сталкивается с большими трудностями. Для того чтобы «диалог» не остался «просто словом», надо выделить типологию диалогов вербальных и невербальных, более редуцированных и менее редуцированных и т.д. Далее, сам «диалогический язык» нуждается в анализе. В частности, существует точка зрения, что диалог в принципе не поддается формально-логическому описанию, что при таком описании, самим актом такого описания уничтожается сама психологическая суть диалога. Если так, то встает вопрос о соотношении диалогического языка с любым «нормальным» научным языком, построенным по законам формальной логики [8].

Однако, несмотря на свою эвристичность и перспективность, данная программа Л.С. Выготского не была принята и реализована в отечественной психологии. Самые разные авторы — от А.Н. Леонтьева до К.А. Абульхановой-Славской — критиковали Л.С. Выготского за то, что мы назвали его исходными допущениями. Прежде всего Л.С. Выготского критиковали за то, что он фактически заменил общественные отношения межличностными. В этом усматривалась как раз утрата специфики марксистского подхода. Ведь межличностные отношения изучают, видя в них проявление социальности психики, и психологи, не опирающиеся на марксистскую философию (например, интеракционисты). Можно считать, что межличностные отношения служат носителями общественных отношений, можно вообще игнорировать все, связанное с общественными отношениями, — в любом случае предложенные Л.С. Выготским способы анализа межличностных отношений как диалогических останутся без изменений. Значит, при переходе «общественные отношения — межличностные отношения» утрачивается марксистский философский подход, происходит «размыкание» философского и психологического языков. Далее, критиковалось и второе допущение Л.С. Выготского относительно процесса интериоризации, поскольку Л.С. Выготский лишь постулировал существование этого процесса и констатировал его результаты, но так и не осуществил развернутых конкретно-психологических

 

130

 

исследований внутренней динамики и механизмов процесса интериоризации.

Во многом исходя из опыта критики теории Л.С. Выготского, развивал свой вариант марксистской психологии — так называемую общепсихологическую теорию деятельности — А.Н. Леонтьев. (Кстати, ряд идей этой теории очень близок разработкам философской теории деятельности, которые в 1920-е гг. проводили в школе А.М. Деборина —см. [5].) Во многом определяющим, ключевым для А.Н. Леонтьева было положение К. Маркса о том, что предметное бытие промышленности есть раскрытая книга человеческих сущностных сил, чувственно представшая перед нами человеческая психология [1; 123]. Но эта «раскрытая книга» написана на социально-экономическом языке. Как же перевести ее на язык психологии, не утратив при этом ее основное содержание, как, в соответствии с нашей терминологией, создать метаязык, интегрирующий язык объективно-экономический и субъективно-психологический?

А.Н. Леонтьев, как известно, пытался положить в основание этого языка категорию предметной деятельности. Известно, что деятельность есть органическая система, включающая субъекта и объект; известно, что в ходе деятельности происходит их взаимопроникновение («опредмечивание» и «распредмечивание»). Можно считать главной ошибкой традиционной психологии то, что она рассматривала субъекта как противостоящего деятельности, не изучала его в контексте системы субъекта и объекта деятельности, как один из элементов этой системы.

Исходная мысль А.Н. Леонтьева заключалась в том, чтобы рассматривать не изолированного субъекта и объект, а систему их взаимодействия (т.е. деятельность) и на новом, деятельностном языке описывать затем психику. В этом случае могут раскрыться новые, системные качества человеческой психики, возникает новый, объективный метод психологии. Замысел казался безупречным, но он упирался все в ту же проблему — на каком языке описывать саму деятельность так, чтобы не получилось еще одного «психо-деятельностного» параллелизма.

Деятельность — категория не психологическая; «...человеческая социальная деятельность должна рассматриваться не как атрибут отдельного человека, а как исходная универсальная целостность, значительно более широкая, чем сами люди. Не отдельные индивиды тогда создают и производят деятельность, а наоборот: она сама “захватывает” их и заставляет «вести» себя определенным образом» [10; 84—85]. Описывать психические процессы как включенные в деятельность, таким образом, значит депсихологизировать саму психологию, значит строить вместо нее другую науку, скажем праксеологию (науку о деятельности).

А как «психологизировать» язык, на котором описывается деятельность? Если положить в основу деятельность индивида, а в основу анализа деятельности индивида — категорию его субъективного переживания,намерения, мотива, то мы неизбежно вернемся к традиционной эмпирической психологии, использующей понятие «мотив» для обозначения промежуточной переменной, определяющей поведение. Весь пафос марксистского деятельностного подхода при этом реально исчезает.

А.Н. Леонтьев сделал попытку снять это противоречие. Как психолог, он апеллирует к деятельности индивида, определяемой мотивом. Но сам мотив они понимает не с традиционной, субъективной точки зрения. «По предложенной мной терминологии предмет деятельности и есть ее действительный мотив» [6; 191]. Однако А.Н. Леонтьев прав, говоря, что он всего лишь «предложил терминологию». Реальная проблема остается. Слову «предмет» нетрудно поставить в соответствие слово «мотив», но, ограничившись этим, нельзя создать метаязык, синтезирующий языки психологической науки и праксеологии (или иной науки, описывающей объективные процессы социальной деятельности). Сейчас эту проблему ясно

 

131

 

видят ученики А.Н. Леонтьева: «...разве этот внешний предмет сам по себе способен побудить субъекта к деятельности? Разве он (субъект. — Л.Р.) не должен сначала воспринять предмет, прежде чем тот (а значит, уже не сам предмет, а его психический образ) сможет оказать на него мотивирующее воздействие?» [2; 81]. И здесь опять открывается лишь некоторая перспектива создания действительно органической системы нового психологического языка, где мотив-предмет и субъективный образ будут соотноситься как однопорядковые и одноплановые понятия, в основе которых лежат субъективные переживания. В самой же теории деятельности разрыв между двумя языками остался в значительной степени неопределенным: объективное описание деятельности существует само по себе, субъективное описание психических процессов, внутреннего мира — само по себе.

Итак, мы рассмотрели две частные попытки построения марксистской теории в отечественной психологической науке. Несмотря на то что обе эти попытки так и не достигли тех глобальных целей, которые ставили перед собой их авторы, сами исследования Л.С. Выготского и А.Н. Леонтьева дали интересные результаты и породили высокий интеллектуальный энтузиазм психологов. Негативные последствия этой работы могут быть связаны только с одним — неточным, преувеличенным изображением, канонизацией и догматизацией ее результатов, что объективно сдерживает, тормозит решение советскими психологами исторической задачи построения психологической науки на основе диалектического материализма.

В заключение вспомним прекрасные слова Л.С. Выготского: «Я не хочу узнать на даровщинку, скроив пару цитат, что такое психика, я хочу научиться на всем методе Маркса, как строят науку, как подойти к исследованию психики. ... Пусть лучше другие скажут о нашей психологии, что она марксистская, чем нам самим называть ее так; применим ее на деле и повременим на словах. В конце концов марксистской психологии еще нет, ее надо понимать как историческую задачу, но не как данное» [3; 421, 433]. Сегодня эти слова еще более значимы и актуальны, чем тогда, когда они были написаны.

 

1. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 42.

2. Василюк Ф. Е. Психология переживания. М., 1984. 200 с.

3. Выготский Л. С. Собр. соч.: В 6 т. Т. 1. М., 1982. 488 с.

4. Выготский Л. С. Собр. соч.: В 6 т. Т. 3. М., 1983. 368 с.

5. Кучеров П. Практика как единство субъекта и объекта // Под знаменем марксизма. 1929. № 5. С. 23—40.

6. Леонтьев А. Н. Избр. психол. произв.: В 2 т. Т. 2. М., 1983. С. 318.

7. Петровский А. В. Вопросы истории и теории психологии. М., 1984. 270 с.

8. Радзиховский Л. А. Проблема диалогизма сознания в трудах М.М. Бахтина // Вопр. психол. 1985. № 6. С. 103—116.

9. Челпанов Г. И. Психология или рефлексология. М., 1926. 50 с.

10. Щедровицкий Г. П. Исходные представления и категориальные средства теории деятельности // Разработка и внедрение автоматизированных систем в проектировании: (теория и методология). М.: Стройиздат, 1975. С. 75—117.

 

Поступила в редакцию 2.XI 1987 г.