71

 

ВМЕСТО ОТВЕТА УЧЕНЫМ, ОБОБЩАЮЩИМ ОПЫТ НОВАТОРОВ

 

Е.Н. ИЛЬИН

 

Учителей, которые, прокладывают новые тропинки к ученикам, деятели от науки встречают зачастую настороженно, пытаясь припугнуть какой-нибудь «теорией». Расчет прост: не свернешь, так ввяжешься в дискуссию. В ленинградской газете появилась статья с довольно пренебрежительным заголовком1. С ученым апломбом автор укорял меня в том, чем я никогда не грешил. Поражала эклектика, попросту мешанина, состоявшая из многочисленных «полу»: полуфактов, полуслухов, полунамеков. Я знал, автор этой статьи работает над докторской диссертацией, но мои новации в корне противоречат ей. Нравилось ему общаться с учеником-«реципиентом», теоретическим, бумажным. Искать и лично осваивать пути к такому ученику необязательно, поскольку его, ученика, нет.

Острее, чем я, восприняли статью ребята. На виду у всех ходила она по рукам, вызывая у одних недоумение, у других — досаду, у третьих — некое критическое отношение к учителю, которого «пропечатали». Работать стало сложнее. Нужна «остановка» — бой! Не за свой авторитет как учителя, за детскую душу свернул я с тропинки на поле дискуссии. Уже были написаны первые абзацы, ответной статьи «Что защищает кандидат...». Чтобы поскорее закончить ответ, вместо уроков, которыми всегда дорожил, провел серию самостоятельных работ: ребята за партами, я за столом: пишем... Вчерне статья была уже почти готова, начинался самый трудный, мучительный этап отделки. Словно на открытом уроке, независимо от темы и самочувствия, надо было любой ценой закончить ее. В такие моменты и самую малую поддержку ценишь. Но по странной (и жестокой) закономерности именно в такие моменты, когда, повторю Некрасова, «иная гривна медная дороже ста рублей», ее-то и нет, поддержки. Сочувствия, возмущения, телефонных звонков, писем — много. Практического шага — ни одного.

Однако дописывать, отделывать не пришлось. Это сделал за меня директор школы Федор Иванович Михайлов. Он написал смелую, острую, на какую, возможно,

 

72

 

я бы и сам не отважился, статью2.

Свою статью Ф.И. Михайлов прочитал педколлективу, ибо по жанру это было «открытое письмо». Опубликуют или нет, в урезанном или полном виде — его не волновало. Он защищал репутацию учителя, которого знал. В ней он, по сути, ухватил главный «нерв» моей работы: сближать духовные «вершины» и земные «заботы» художественной страницей.

Письмо Ф.И. Михайлова я «свято берегу», ибо это документ гражданского мужества, нравственной, человеческой высоты. Приступая к комментированию письма своего директора, я испытываю робость. Тут ведь нужно и себя комментировать, и многое, что заключено в слове «педагогика». Пусть простит мне читатель некоторую вынужденную нескромность.

«В статье утверждается (в статье Г.Н. Ионина.— Ред.), будто бы Е.Н. Ильин не признает «ценность и важность» школьного литературоведения. Нет, не признает он такой ценности и важности, еще одной попытки свести урок литературы, урок Нравственности, урок Жизни, урок Гражданственности к обычному школьному факультативу, где, позабыв о нуждах человеческих, «культурно» и в узком кругу разбирают книгу. Е.Н. Ильин, сколько мне известно, ратует за большую филологию, а не за ее суррогат в школьном варианте. Если урок физики, химии, математики всецело сориентирован на последнее слово современной науки, почему спрашивается, литературе пятиться назад? Ее тоже нужно преподавать по-новому».

Да, одной культурой перечеркнуть другую — это разом уничтожить обе. К сожалению, это результат, к которому приходят многие словесники, доверившиеся «ложной мудрости». Книга, обращенная к себе самой, всерьез даже учителя не волнует, если он, конечно, не потерял интереса к жизни и к тем тридцати ученикам, что наполняют класс не просто физическим присутствием, а пытливым ожиданием отклика на свое, нерешенное. Схоластическая филология — школьная она или вузовская — уже сделала свое дело. Оттеснила, образно говоря, на одну сторону улицы книгу, на другую — читателя, а посредине — важно шествует неведомо куда ученый. Разобраться в книге легче, нежели в человеке. А вот человек, ради которого, собственно, и пишется книга, уподобился фону, на котором испытываются всевозможные «поли». Отсюда и идея так называемой полифонии, когда все сразу и ни о чем говорят, говорят, в итоге уходят домой опустошенными.

«Как сделать урок литературы уроком литературы?» — тревожатся те представители словесников, которые буквально на глазах вынули из книги душу и теперь готовятся проделать то же самое с учеником. Лукавые и празднословные блюстители духовных ценностей по-барски разрешают учителям «соизмерять себя Пушкиным», но упаси боже, Пушкина — собой. Смешно, право. Если отсутствуем мы как мы, зачем тогда он? И все, что связано с ним,— зачем? Вот и нет первой любви, а с нею и нас, духовных. Нет, ради живого А.С. Пушкина нельзя позволить никому обезличить и обесчеловечить нас! Спасем двух Александров — великого, с которым идем на урок, и обыкновенного, к которому идем. Для этого, однако, надо с базаровской решимостью разрушить давно отжившую схему преподавания литературы, схему, которую десятилетиями (не без умысла!) выстраивали «старенькие романтики», «архаические явления», «барчуки». Разрушить, не боясь кривотолков, нарочитых искажений, пересудов. Старое, как известно, не выбирает «средств», когда уходит его время.

«Практическая методика Ильина, его система, концепция — это уже реальность. Как директор могу заявить об этом с полным основанием и... некоторым огорчением. В самом деле, как в обычный класс вместить сразу сто пятьдесят гостей: из Владивостока, Мурманска, Архангельска, Минска, Одессы?..»

Гости помогали воспитывать в учениках

 

73

 

благородство, великодушие, интерес и внимание к человеку. А еще — бесстрашие быть самим собой в огромной аудитории. Какими другими способами сформировать в ребятах речевое мужество, столь необходимое им? Да и обществу. Камерность, интимность никоим образом не разрушалась публичностью и публицистичностью урока. Напротив. Больше людей, больше и возможностей реализовать себя. При гостях не боялся идти на конфликт с кем-то из ребят, если тот позволял себе недостойную выходку. В общем, мы не показывали себя, а передавали. Уча других, учились сами еще не распознанному искусству коммуникативного урока, где главенствующую (но не авторитарную!) роль по-прежнему играет учитель, не разобщающий ребят и себя с ними анархической, а по-научному — «полифонической» неразберихой. Тем не менее ребятам, да и мне давно уже был необходим «рабочий» урок — урок при закрытых дверях, где учишь просто грамотности, тому, как писать сочинения, кое-каким маленьким хитростям. Словом, урок, когда на время становишься репетитором, чтобы ни в мае, ни тем более в августе не разочаровались в тебе. Но непрерывный поток гостей всякий раз отодвигал такие уроки, а дело шло уже к весне. Впрочем, ребята знали: май будет «закрытым». За месяц научу тому, на что иной тратит годы. Научу! 30 выпусков, иллюстрирующих мой рабочий принцип (восемь месяцев человеку, один — ученику), тому гарантия.

«Да, Ильин не ходит на уроки к своим коллегам. Но, поверьте, происходит это не оттого, что он якобы заносчив, самолюбив. У него и на этот счет свой принцип. “Что такое новатор? — сказал он однажды.— Учитель, который умеет сходить на урок к себе самому и раз, и два... И всю жизнь. Но как это непросто — побывать у себя”. Он не боится каждый свой урок сделать открытым».

Я не боюсь. Он открытый и для меня, потому что и у себя учусь. И потом: хочу давать уроки, а не ходить на уроки к своим коллегам, как профессора и доценты, потерявшие своих учеников. Не боюсь быть и щедрым, наперед зная, что сегодняшний ученый с блокнотиком не обобщает, а использует наш опыт. Откроешь иную публикацию, а там целые страницы твоего, выстраданного, внутренней слезой оплаканного урока и — ни единой сноски, ни слова благодарности.

«Ильин не кандидат, не доцент... Он — просто школьный учитель, который творит науку на своем уроке. Собственно, такая наука и нужна сегодняшней школе. Ильин не судит других, он работает сам. В этом суть перестройки — работать самому, а не мешать другому».

Да, работать самому. Ни кафедры, ни кабинета, ни лаборатории без учительского стола не мыслю. Пора же, наконец, понять это: кафедра — не выше стола! И пусть не месячным экспериментом, а многолетней работой в разных профилях и параллелях докажут нам остепененные «теоретики» свои пути к ученику, а до той поры доверимся опыту, а не авторитетам.

Чем же закончить свой комментарий? Приведу цитату из своей недавней книги «Рождение урока»: «Всякий, кто когда-то работал в школе и вдруг оставил ее — «перерос»-де, мол,— лукавит. Школу нельзя перерасти. Она не просто работа — образ жизни. Тот мир, где важную посредственность разгадывают не за месяц, а буквально в минуту. Учительский день длиннее всякого другого, а сделать надо больше, чем другим. И чтоб родные, близкие за неудачника не сочли. Просто так школа никого не держит: она или привязывает, или выбрасывает. Ушедший из нее — так или иначе выброшенный».

Скажу по секрету: «Давно замыслил я побег в обитель тихую трудов и вдохновенья». А попросту — уйти из школы, поселиться где-нибудь в глухой деревушке, заняться беллетристикой. Пришло время во весь рост вывести кое-какие «педагогические» фигуры. Но как подать заявление об уходе человеку, который дрался за тебя, за твою тропинку, верил, что когда-нибудь она станет направлением! За тропинки, когда они ведут к высотам, дерешься так

 

74

 

же отчаянно, как и за высоты, с которых открываются наши тропинки. И мысленно рвешь ненаписанное заявление.

Верно, все начинается с учителя! Но с одной оговоркой: если рядом — Михайловы. Люди, которые знают и любят свою работу и живут не по принципу: сделаю это — похвалят; другое — наградят. Школа — это директор! Какой он, такая и школа. Такими будут и люди, к которым он спешит, и которые спешат к нему.

 

Поступила в редакцию 17.IX 1987 г.