95

 

Л. С. ВЫГОТСКИЙ: ПОИСК ПРИНЦИПОВ ПОСТРОЕНИЯ ОБЩЕЙ ПСИХОЛОГИИ

(к 90-летию со дня рождения)

 

М. Г. ЯРОШЕВСКИЙ

 

Одним из первых Выготский вышел на путь построения психологии, ориентированной на марксизм. Два решающих обстоятельства определили его выбор: практика строительства нового социального мира и ситуация внутри самой психологической науки. Социальная практика, требуя от психологии орудий переустройства личности, бросила грозный вызов анемичным концепциям сознания, русским центром культивирования которых в предреволюционные годы был тихий особняк на Моховой. Что касается мировой науки, то в ней эти концепции были взорваны с различных сторон новыми молодыми научными силами, выступившими под неведомыми прежней науке именами: фрейдизм, бихевиоризм, гештальтизм. В самой России замшелые представления о психике сметало направление, доказавшее в эксперименте свою способность реально изменять поведение, придавать ему новые формы, опираясь на проверенные объективным методом знания о его причинах, детерминантах, механизмах. Это было направление, восходившее к сеченовскому объяснению рефлекторной природы жизненных актов. Его лидеры считали предметом своих исследований не сознание, а деятельность (термин «поведение» считался ее синонимом). В.М. Бехтерев назвал эту деятельность соотносительной, И.П. Павлов — высшей нервной. Их учения сыграли великую освободительную роль. Психологическая мысль вырвалась из пут субъективного метода и версии о том, что извечно призвана вращаться в кругу очерченных этим методом (внутренним взором субъекта) явлений. Реальное, соединяющее организм с внешней средой,

 

96

 

телесное действие становилось теперь столь же законным ее предметом1, как субтильные феномены внутреннего мира сознания. Но этот мир рефлексология полагала пребывающим по ту сторону изучаемой ею деятельности организма. Возникал парадокс. Рефлексология оказывалась не в ладах с тем монистическим объяснением жизни целостного организма, утверждением которого гордилась. Из жизни изымалось сознание. Требования практики («переплавки сознания», говоря языком тех лет) и построения психологии, адекватной целостному диалектико-материалистическому мировоззрению, направляли советских исследователей на поиски интегральной теоретической схемы, способной соединить очевидные достоинства естественнонаучного объяснения человека с принципом социально обусловленной сознательной активности его поведения. Эти поиски, которые интенсивно шли в столичных научных центрах, захватили также и работавшего в провинции Л.С. Выготского. В начале 1924 г. он приехал из Гомеля в Петроград на 2-й Всероссийский съезд исследователей психики и поведения с тремя докладами. Один из докладов, носивший теоретический характер, касался крайне острого в то время вопроса об отношении между психологией и рефлексологией. И хотя в нем ничего не говорилось о марксизме, именно этот доклад, как известно, побудил Корнилова, ратовавшего за марксизм в психологии и собиравшего сторонников, пригласить Выготского на работу в Москву, где тот и поселился в полуподвальном помещении бывшего челпановского института. Путь Выготского в психологию и появление в ней требует пояснений. Тем более, что об этом сказано немало неточного и просто неверного. В 1978 г. в журнале «Нью-Йорк ревю» выступил известный американский философ С. Тулмин, который, отражая нараставший интерес к учению Выготского в западных странах, где возникло направление, принявшее это учение за исходный пункт экспериментальной работы под эгидой «личность и культура», «ребенок и зона ближайшего развития» и др., справедливо объяснял в статье «Моцарт в психологии»2 истоки популярности советского исследователя тем, что они коренятся в методологии марксизма. Но в изложении обстоятельств формирования идей Выготского Тулмин, используя доступные ему источники (прежде всего, сведения, изложенные некоторыми советскими авторами), представляя путь Выготского в психологии, ограничивает его «московским десятилетием» (1924—1934) и совсем не затрагивает его замысла разработки общей психологии. Версия об указанном «десятилетии» почерпнута у ближайших к Выготскому лиц. «Именно тогда, в 1924 г., пришел в психологическую науку Лев Семенович Выготский» — отмечал А.Н. Леонтьев, датируя поворот Выготского к психологии началом работы в Московском психологическом институте. «С этого момента ведется отсчет

 

97

 

собственно психологического творчества Выготского» (1924—1934)3.

С этим сопряжено представление о том, что до переезда в Москву интересы Выготского были поглощены литературоведением, эстетикой. Тулмин пишет: «Выготский начинал не как психолог. Сразу же после революции 1917 г. он специализировался в МГУ как литературовед и его первое исследование относилось к области литературной критики по «Гамлету» Шекспира, в результате чего получилась книга «Психология искусства» (переведенная на английский язык в 1917 г.). С этой подготовкой Выготский был скоро вовлечен в круг дискуссий в Московском институте психологии на тему о «социальном и культурном» в структуре сознания»4. В этом высказывании много неточностей, которые необходимо устранить во имя исторической истины и понимания обстоятельств, в силу коих никому неведомый провинциальный учитель литературы стал одной из лидирующих фигур в столичных психологических кругах.

Сперва несколько фактических справок. Выготский действительно начинал не как психолог. Он окончил Московский университет летом 1917 г., но не по литературоведению, а по юриспруденции5. После же революции он вовсе не специализируется в этом университете по литературоведению, а уезжает преподавать литературу в родной Гомель. Со всей решительностью следует подчеркнуть, что именно практика обучения и воспитания детей в новой трудовой советской школе обратила его интересы к педагогике и психологии. Общественно-идеологическая атмосфера первых послереволюционных лет произвела радикальные, необратимые сдвиги в его мировоззрении, в понимании социального предназначения искусства (в частности, литературы, которую он преподавал), вызвала интерес к влиянию художественного образа на эмоции и личность детей. Глубину этих сдвигов сразу же обнажает сравнение его дореволюционных занятий эстетикой и литературной практикой с установкой, направлявшей работу его мысли в послереволюционный период. К подобному сравнению побуждает анализ его юношеской рукописи о «Гамлете» (второй вариант — 1916 г.) с другой рукописью, где имелась главка о «Гамлете», включенная в текст, упоминаемый Тулминым, а именно — с его «Психологией искусства» (1925). Между двумя трактовками шекспировской трагедии лежали годы тех глубинных преобразований во всем строе творческого сознания Выготского, которые были обусловлены Великой Октябрьской социалистической революцией в России. Лишь оставляя без внимания переворот, произведенный революцией в умах тех, кто стал в ряды строителей новой культуры, можно признать различие двух трактовок несущественным. Стремление считать Выготского в его студенческие годы близким материализму, а тем более — марксизму, выпрямляет ломаную линию его духовного развития, нивелируя, тем самым, роль социальных факторов в этом развитии, изменивших качество и стиль жизни Выготского и именно в силу этого превративших его из литературоведа в психолога. В первом варианте его интерпретации «Гамлета» звучат мотивы, близкие философии экзистенциализма, притом в его религиозном варианте. По свидетельству самого Выготского, завершение его этюда о трагедии Шекспира предполагало соединение литературной темы с религиозной («Психология искусства». С. 361). Что касается приемов интерпретации художественного текста, то в годы студенчества он придерживался того субъективно-идеалистического направления, которое в противовес традиционному «академическому» литературоведению выступило под именем «читательской критики». Свою задачу оно усматривало в том, чтобы уловить непосредственное

 

98

 

впечатление субъекта от произведения искусства, передать собственно эстетическое переживание в его первозданности. Личное, «читательское» восприятие «Гамлета» Выготский и стремился воссоздать в трактате 1916 г. Он исходил из того, что творения искусства следует постигать в полной отрешенности от чего бы то ни было внешнего по отношению к ним, как личностно-неповторимую «реакцию на вечность». Он не ощущал, что этот взгляд, претендуя на непосредственность восприятия, на свободу от философской, научной, исторической и иной предвзятости, выражает определенную идейную позицию, рожденную конкретными социально-историческими обстоятельствами — не вечностью, а смятением в той среде, где он жил в предощущении «неслыханных перемен, невиданных мятежей» (Блок). Ведь всего год отделял его трактат от Великой Октябрьской социалистической революции.

Заметим, что этот ранний период занятий Выготского искусством был не совсем точно оценен А. Н. Леонтьевым, полагавшим, будто уже тогда Выготский стоял на позициях объективного и даже созвучного материалистическому подхода к анализу художественного текста. По мнению А. Н. Леонтьева, работая над своим юношеским сочинением, Выготский пытался к проблеме психологического воздействия искусства «с самого начала подойти объективно, предложить некоторые методы анализа объективного факта — текста художественного произведения, и вслед за тем идти к его восприятию зрителем» (см.: Леонтьев А.Н. Цит. соч. С. 14). Утверждается, будто в этот ранний период главной для Выготского являлась проблема «психологии читателя» (там же) и что «идеи, которые в 1916 г. при анализе «Гамлета» были высказаны еще «вполголоса», выступили как заявка на построение материалистической психологии искусства» (там же). В действительности, никаких реакций, кроме собственных, осмысленных им самим в качестве читателя, воспитанного в духе мистико-символической импрессионистской критики, Выготский в трактате о «Гамлете» не запечатлел. И изложенное им в этом трактате являлось не материалистической психологией «вполголоса», а идеалистической эстетикой, высказанной полным голосом.

Стоит ли говорить, сколь далеко это было от марксистских взглядов, на которые Выготский через несколько лет ориентировался в своей «Психологии искусства», один из параграфов которой составил ничего общего не имевший с юношеским трактатом очерк о «Гамлете»? Если и впрямь Выготский в дореволюционный период был знаком с философией марксизма (а таково мнение А.Н. Леонтьева, писавшего о том, что Выготский изучал эту философию «главным образом по нелегальным изданиям» (там же)), то это никак не отразилось на его занятиях филологией, на его представлениях о смысле общения человека с искусством в «здешнем мире».

Если в студенческие годы Выготский испытал влияние мистико-символических воззрений, то после социалистической революции его идейная ориентация становится радикально иной. Это произошло в период его работы в Гомеле — городе, в культурной жизни которого он становится одной из главных фигур. Краткий итог его деятельности в этот период отражен в характеристике, выданной ему Гомельским союзом работников просвещения в связи с переездом в Москву.

«В течение пяти лет Л.С. Выготский преподавал в школах I—II ступени, в педтехникуме, в профтехшколах для взрослых Губполитпросвета, на курсах Соцвоса по подготовке школьных работников, в Гомельском рабфаке и школах. На рабфаке и в школах тов. Выготский вел занятия по русскому языку и литературе, в педтехникуме и на курсах — по логике и психологии общей, детской и экспериментальной, а в консерватории — по эстетике и истории искусств. По инициативе и его силами был организован психологический кабинет, широко поставивший обследование учащихся школ и детей из детских домов. В то

 

99

 

же время тов. Выготский состоял консультантом-психологом при одной из школ. Л.С. Выготский проявил себя как один из самых активных работников Губернского Дома Союза, постоянным лектором по вопросам материалистической психологии, по общим вопросам педагогики и методики преподавания литературы. Союз считает наиболее ценным в работе тов. Выготского его курс по педагогической психологии, прочитанный в летние месяцы на курсах для сельских просвещенцев и на курсах учителей Западной железной дороги. По всей своей педагогической работе тов. Выготский являлся проводником современной марксистской педагогики».

Именно в гомельский период Выготский «сжег все то, чему поклонялся». Именно тогда он прочно стал на почву материалистической психологии и марксистской педагогики. Он проделал путь, сходный с тем, что испытали вчерашние сотрудники Г.И. Челпанова, отринувшие субъективный метод во имя поиска альтернативного варианта построения научной психологии, созвучной духу времени. Но продвигался он в новом направлении самостоятельно, осваивая литературные источники. Ведь никакого прямого общения с теми, кто определял в то время ситуацию в психологической науке, у него не было.

Какие, однако, основания — помимо процитированной официальной характеристики — придать столь важную роль в становлении Выготского как психолога именно этим гомельским годам. Укажем на четыре обстоятельства. Прежде всего, еще до переезда в Москву, соотнося практику работы в школе с теоретической рефлексией о ребенке и механизмах его поведения, Выготский подготовил рукопись своей первой книги «Педагогическая психология». Об этом свидетельствует следующее: заполняя в июле 1924 г. при поступлении на работу в Наркомпрос анкету, Выготский, отвечая на вопрос о печатных трудах, записал: «Краткий курс педагогической психологии. Находится в ГИЗ,е (Государственном издательстве)» (См.: ЦГА РСФСР, ф. 2306, оп. 4, ед. 499).

Другое исследование, начатое в Гомеле, вошло в «Психологию искусства». Хотя последняя была представлена в качестве диссертации тогда, когда Выготский уже работал в Московском институте психологии (в 1925 г.), ее материал, в особенности касающийся восприятия детьми произведений литературы (басни), запечатлел данные и анализ школьной практики, а в школе, после отъезда из Гомеля, Выготский не работал.

Третье направление его научных занятий психологией до переезда в Москву связано с созданием им при гомельском педтехникуме психологического кабинета, где им проводились эмпирические исследования. Результаты одного из них (касающегося выявленных анкетным методом интересов учащихся гомельских школ) он изложил в сообщении на Втором психоневрологическом съезде.

Но еще более важна для понимания того направления, в котором продвигалась тогда мысль Выготского, его попытка, насколько нам известно,— первая в истории психологии — сделать предметом экспериментального изучения вопрос о соотношении между мыслью и языком. В его личном архиве сохранилась относящаяся к гомельскому периоду рукопись «Об исследовании процессов понимания языка методом многократного перевода текстов с одного языка на другой» (Выготский Л.С. Собр. соч. 1984, Т. 6. С. 367). Возможность развести мысль и слово, предоставляемая различием языков, на которых может быть выражено одно и то же предметное содержание, была использована Выготским в поисках путей экспериментального изучения того, как соотносятся между собой факты индивидуального сознания и факты языка, от этого сознания не зависимые. Предприняты ли были попытки реализовать этот первый в научной биографии Выготского проект психологического эксперимента — неизвестно. Но выступившее уже в те годы в качестве главного проблемного поля его психологических исканий отношение незримого акта личной мысли к слову как доступному объективному анализу

 

100

 

феномену культуры стало осевым сечением его последующего творчества.

Наконец, четвертым — на этот раз хорошо известным — свидетельством об уровне, на который вышла напряженно работавшая мысль Выготского в гомельский период, может служить уже упомянутый его доклад на 2-м Всероссийском психоневрологическом съезде. Доклад отличала широкая информированность автора о ситуации в исследованиях поведения и намеченный благодаря этому, увлекший научную молодежь6 проспект разработки психологии на новых началах.

Итак, в духовном развитии Выготского следует различать три периода: предреволюционный (университетский) и два периода его творчества как советского психолога: гомельский и московский. В первый период осмысление Выготским человеческих проблем, получившее отражение в трактате о «Гамлете», было созвучно мироощущению русских предвестников философии экзистенционализма (Л. Шестова, С. Франка и др.). В гомельский период радикально изменившаяся идеологическая атмосфера, сопряженная с социальной практикой, а также изучение трудов И.П. Павлова, В.М. Бехтерева, Г. Шеррингтона круто повернули ум Выготского от идеалистической эстетики к материалистической психологии: от вопроса о трагизме существования личности на грани земного и неземного к учению об условных рефлексах. Выше процитированы слова Выготского о том, что это учение явилось основным и определяющим фактом развития естественнонаучной психологии в советской стране в ее первое десятилетие. Столь же определяющим оно стало в эти годы и для строя мысли самого Выготского. Зачатое и выношенное в Гомеле, в развитой форме увидело свет в Москве.

Доклад, привезенный из Гомеля и открывший Выготского научному сообществу, был назван «Методика рефлексологического и психологического исследования». Речь шла о конкретной методике, экспериментальной процедуре. Но за этим стоял новый объяснительный принцип.

Успехи рефлексологии, как и психологии, определил эксперимент. В случае рефлексологии лабораторному изучению подвергалось поведение. В случае психологии — сознание. Но ни в одном, ни в другом случае схема эксперимента не предусматривала, что реакции испытуемого регулируются таким могучим социокультурным фактором, как слово. В результате, на «дисплее» науки о человеке его поведение, с одной стороны, и его сознание — с другой, выглядели немыми и к тому же вращающимися каждое по собственной орбите. План Выготского заключался в том, чтобы объединить их, возвратить знанию о человеческой природе целостность путем обращения к речевой реакции — слову, ведь именно оно изначально интегрирует телесное и когнитивное, социальное и индивидуальное, внешнее и внутреннее. Этим и обеспечивается слияние рефлексологии с психологией в одну науку. «Нет места для двух различных наук» (Выготский Л.С. Собр. соч. Т. 1. С. 58). Учение об условных рефлексах, выводя за пределы человеческого поведения психику, (эквивалентом которой у человека, по тогдашнему убеждению Выготского, служит речевой акт), неотвратимо оказывалось в плену дуализма, который оно сокрушило применительно к живому организму. «Приходится быть большим рефлексологом, чем сам Павлов» — говорил Выготский. «Что ж, если хочешь быть последовательным, приходится иной раз возражать против половинчатости и быть большим роялистом, чем король» (там же).

Критика с трибуны Всероссийского съезда молодым, никому неведомым учителем из провинции «короля» науки о поведении И.П. Павлова отражала потребность нарождавшейся советской психологии отстоять право на собственный голос в ситуации громких успехов рефлексологии. Энергично ратовал за это право бывший сотрудник Г.И. Челпанова К.Н. Корнилов, который, восприняв у своего учителя

 

101

 

понятие о сознании как открываемой субъективным методом области, искал выход в том, чтобы, соединив его с объективной моделью двигательного акта, найти уникальный феномен, отличный от явлений, изучавшихся как прежней психологией, так и рефлексологией. Он назвал его реакцией. Термин принял и Выготский. Ему импонировало отграничение этого феномена от считавшегося внешним по отношению к психике «чистого» рефлекса и от сведения самой психики к явлениям внутреннего мира субъекта. Но оперируя термином реакция, Выготский не стал поклонником реактологии, знамя которой Корнилов водрузил в обновленном Институте психологии, выдвинув задачу перестроить его работу в духе диалектического материализма. Эта задача во всей ее идеологической остроте воспринималась как важнейшая рядом советских психологов. Своеобразие подхода Выготского, определившее преимущество избранной им стратегии, проистекало из того, что, не ограничившись осмыслением онтологических и гносеологических проблем психологии, он сосредоточился на проблемах методологических, т. е. относящихся к принципам, способам построения научного знания о психической реальности, к средствам и категориальным формам организации этого знания7. В онтологическом плане, приняв кредо материализма, советские психологи единодушно трактовали психику как свойство высокоорганизованной материи. Правда, и здесь были свои сложности, созданные необходимостью объяснить, в чем заключается это особое, отличное от других атрибутов материи свойство.

Опасность редукционизма, особенно грозная в 20-е гг., когда сильны были позиции тех, кто считал, будто все телесное может быть представлено только в физико-химических понятиях, порождала у тех, кто отстаивал несводимость психики к атомам и молекулам, мнение, будто высокоорганизованной материи присущи нематериальные функции, каковыми и являются сознание, психика. Выготский отвергал это мнение8.

В гносеологическом плане (который всегда сопряжен с онтологическим) также имелось тогда достаточно поводов для ошибочных решений. Идеи ленинской теории отражения еще не были ассимилированы молодыми советскими психологами. Неотделимость психики от мозга оборачивалась в представлениях многих из них версией о том, что она — эта психика — отображает процессы в головном мозгу, а не в предметном мире. Применительно же к познанию психического, как субъективно данного, удобную для идеализма путаницу создавало смешение гноселогической проблемы с онтологической. Психика — реальность, и, как всякая реальность независима от познающего субъекта. Но ведь сам субъект «психичен», сам «сродни» (если иметь в виду сознание, а не лишенные сознания материальные тела) постигаемым им психическим явлениям. Это родство и создало иллюзию тождества объектов психологического знания и его субъекта — иллюзию отнюдь не безобидную для судеб научно-психологического исследования. Ведь именно из нее разрослась корневая система всего феноменологического направления — от Маха до Гуссерля. Из гносеологической установки следовала методологическая. Инструментом, методологическим приемом изучения психических феноменов выступил анализ сознания. Мах видел в этих феноменах сенсорные компоненты психики, Гуссерль — идеальные сущности (выявляемые особой процедурой — феноменологической редукцией).

С тех пор, как Сеченов впервые в истории научной мысли выступил против того, чтобы подменять анализ реальностей психической жизни фикциями,

 

102

 

«нашептываемыми обманчивым голосом самосознания», интроспекционизм, находившийся в плену этих фикций, изощрился, придал субъективному методу новые формы. Русский интроспекционизм неизменно следовал за западным. Если его лидер — Челпанов — многие годы выступая против Сеченова, опирался на тот вариант субъективного метода, который культивировался в школе Вундта, то в дальнейшем тональность его выступлений меняется и в его защите субъективного метода нарастают ноты «гуссерлианства»9. Этот новый вариант был назван аналитическим методом, задача которого в психологии виделась в том, чтобы вычленять в сознании идеально-сущностные формы, служащие основанием и истинным регулятором эмпирической работы в лабораториях экспериментальной психологии10. Сходный по имени, но радикально отличный по значению аналитический метод вынашивал Выготский. Для него, ставшего из литературоведа психологом, изначально образцом и путеводной звездой служило учение Павлова, в котором он и усмотрел вершину приложения аналитического метода. Особо следовало бы подчеркнуть, что, в отличие от других советских исследователей психики, восторженно воспринявших это учение, оно направляло его поиски не только в онтологическом плане (бытие психического телесно), не только в плане гносеологическом (знание об этом бытии не первично, как учил интроспекционизм, а вторично, производно) и методическом (использование в лаборатории методики выработки условного рефлекса). Все эти три аспекта стали координатами, в пределах которых представляло, по И.П. Павлову, картину поведения психологическое сообщество в целом. Выготский же вышел в особое — «четвертое измерение», а именно методологическое. Он увидел в павловском учении продукт сложившегося в недрах науки о природе того особого способа организации работы исследовательской мысли, который он назвал аналитическим методом11. Им он и руководствовался, включив корниловский термин «реакция» в новый методологический контекст и, тем самым, изменив смысл указанного термина. Это хорошо видно уже на примере эстетической реакции, с изучения которой он начал свой путь в науке в качестве психолога. При анализе этой реакции Выготский ориентировался на условный рефлекс. Не на его механизм и правила образования, а на способ построения этого фундаментального понятия науки о поведении. Выготский подчеркивает, что подобно тому как Павлов, изучая эмпирически слюноотделение на собаках, ни на йоту не увеличил наших знаний ни о слюноотделении, ни о собаке, но открыл принцип превращения наследственного опыта в личный, он — Выготский — в «Психологии искусства» предпринял попытку вывести законы эстетической реакции «на анализе одной басни, одной новеллы и одной трагедии» (там же. С. 405).

Итак, методологически (по типу организации знания иному, чем индукция, которой следовала эмпирическая психология, и чем дедукция феноменологов) понятие об эстетической реакции строилось по образцу и подобию естественнонаучных моделей, разработанных посредством особого аналитического метода. Вместе с тем, это понятие существенно отличалось от модели рефлекса, поскольку выводило эстетическую реакцию за пределы биологии в мир культуры и социального бытия12.

 

103

 

Однако наделить ее ролью единственной «клеточки» человеческого сознания (по типу условного рефлекса в поведении животных) Выготский не отважился. Наряду с ней он выделяет другую «клеточку» более глобального типа, а именно — речевую реакцию. Поставив ее в один ряд с рефлекторной, Выготский придает ей признаки, которые позволили бы ему превратить понятие о ней в инструмент анализа индивидуального сознания. Подобно рефлексу она представляла целостность, интегрирующую раздражитель и ответное действие.

Однако эта схема отличалась от рефлекторной как со стороны «входа», так и со стороны «выхода». В рефлекторной концепции события на «входе» определялись физическими сигналами (звуковыми, световыми, обонятельными и др.). Для Выготского же слово в функции раздражителя отмечено признаками, соединяющими организм не с природой, а с культурой. «Различают в слове,— подчеркивал он, явно имея в виду учение А.А. Потебни,— три элемента: звук, значение и образ» (Педагогическая психология. 1926. С. 177). Никто прежде до Выготского не относил столь сложно организованный трехкомпонентный продукт к разряду раздражителей. Понятие о раздражителе зародилось в недрах того варианта детерминизма, который был продиктован классической механикой. У Выготского это понятие становилось гибридом, где скрестились две традиции — естественнонаучная (знаки языка — материальные агенты) и культурологическая (от этих знаков неотделимы — как душа от тела — значение слова и его внутренний образ).

«Гибридный» характер приобрела у Выготского и ответная реакция на раздражитель. Она выступала, подобно любому рефлексу, как реальная работа мышц, однако будучи обращена к другому индивиду, переключала реакцию в сферу общения, становясь интегральным компонентом социальной «диады». Рефлекс замыкал ответ на раздражитель в пределах отдельного организма. Диада же, будучи столь же нечленимой единицей, как организм, являлась такой особой органичной системой, в которой рефлекторно взаимодействовали два индивида. Поэтому, когда Выготский называет речевой рефлекс «круговой реакцией», принцип саморегуляции на обратных связях распространяется им с отдельного организма (в объяснение деятельности которого этот принцип ввели Ч. Белл, К. Бернар, И.М. Сеченов, Ч. Шеррингтон и др.) на целостность из двух индивидов. Сохраняя за поведением рефлекторную природу (со всеми преимуществами, которые коренились в детерминистской категории рефлекса), нововведения Выготского ставили это поведение на уровне человека под власть двух детерминант, неведомых прежним рефлекторным концепциям: а) культуры, б) общения. Культуры — со стороны слова как раздражителя, общения — со стороны слова как реакции.

Обратим внимание читателя на то, что эта схема излагалась еще в «Педагогической психологии» — работе, истоки которой восходят к гомельскому периоду (см. выше). Стало быть, категория общения (психосоциального отношения) была Выготским изначально заложена в основание своей системы как ее краеугольный камень. В отличие от других психологов (Дж. Mud и др.) это отношение мыслилось не как субъект-субъектное, а как субъект-объект-субъектное, где роль центральной детерминанты («объекта») была придана не физическому раздражителю, а культурной ценности: сперва слову как единству звука, образа и значения, затем знаку как психологическому орудию и, наконец, значению.

Его расхождения с рефлексологическим направлением этим не ограничились. Они еще более углубились в вопросе о том, что происходит между «входом» и «выходом» поведенческого акта. Согласно Павлову, об этом «внутреннем», скрытом от прямого наблюдения «пространстве» можно говорить только физиологическим языком, применяя термины нейродинамики (индукция, иррадиация, сшибка и т. п.). Отступникам из своей лаборатории Павлов пригрозил денежным штрафом. Выготский

 

104

 

же принял принцип перемещения в это внутреннее «пространство» событий, которые разыгрываются вовне — в микросоциуме отношений индивида с другими людьми. Такое перемещение «извне вовнутрь» прочно укоренилось в психологии под именем интериоризации. У Выготского главным «героем» происходящего на сцене внутренней жизни индивида был речевой рефлекс. Объяснение же подобному переходу внешнего плана во внутренний он искал в открытом Сеченовым механизме центрального торможения13. Почему, спрашивал Выготский в полемике с рефлексологами, нужно отбросить не выявляемые вовне рефлексы, в частности, «словесное мышление — наиболее частый случай задержанного речевого рефлекса» (Собр. соч. Т. 1. С. 58).

Дуализм рефлекса и сознания тяготел над философско-психологической мыслью со времени Декарта. Его предтечей был древний дуализм души и тела. А если углубиться в еще более отдаленные эпохи — анимизм, вера в дух, имеющий свое телесное вместилище. И вдруг у Выготского читаем: «первобытное представление о психике как двойнике, живущем в человеке, есть самое близкое к нашим понятиям представление» (Педагогическая психология. С. 178). И это после изложения новейших данных о функциях мозга, доминанте и т. д.! Но «анимизм» Выготского мнимый и выдвинут он в противовес дуализму рефлексологии. Психика индивида является «двойником» в том смысле, что представления этого индивида о собственной персоне выкраиваются благодаря тому, что в нем, посредством интериоризованных речевых рефлексов, «поселяются» другие. «Наша личность организована по тому же образу, что и социальное общение» (там же. С. 178).

Итак, речевые рефлексы выступали для Выготского на первых порах как элементы, из которых соткана вплетенная в поведение (как взаимодействие организма со средой) «материя» сознания. Это было в начальный период его поисков пути построения общей психологии. Вскоре у лихорадочно работавшего Выготского направление поиска изменилось. Но исходные идеи продолжали его регулировать. Категория слова оставалась доминантой его теоретической мысли. Слово было и действием (рефлексом, реакцией), и исполненным смысла феноменом культуры. Это позволило включить жизнедеятельность природного тела в исторически развивающееся «тело» культуры, которое воссоздавалось интериоризованной структурой, но только в микросоциуме общения с другими. Это позволяло считать индивидуальное сознание производным от социального. Оно обладало способностью превращаться из внешнего звучащего слова во внутреннее, беззвучное. Это позволяло рассматривать его как почерпнутый извне строительный материал внутреннего мира субъекта. Все эти общие установки на интеграцию в психике человека природы и культуры, на превращение социального в личное посредством механизма интериоризации пронизывали все последующее движение мысли Выготского до ее последнего поворота. Многие его гипотезы и концепции укоренены в этих первых пробах понять сознание как проблему структуры поведения (идея о преобразовании природных психических функций посредством знаков в культурные, гипотеза о внутренней речи, о выявляемой в диаде «ученик — учитель», зона ближайшего развития и др.). Но сами по себе представления о речевом рефлексе, о сознании как «рефлексе рефлексов» и др. очень

 

105

 

скоро были оставлены. В его текстах они больше не появлялись. Выготский оказался в полосе творческого кризиса. Он ощущал, что прежние подходы к построению общей психологии не ведут. Его воспринятое у Гегеля и Маркса непреклонное убеждение в том, что за думой отдельных лиц действуют «с силой стальной пружины» объективные законы научного познания, вело к представлению о необходимости твердо следовать этим законам в планах строительства новой психологии. Но каковы эти законы? Откуда может быть почерпнуто знание о них, способное служить ориентировочной основой исследовательской практики? Выготский полагал — ив том был непререкаемо прав — что это знание неизвлекаемо ниоткуда, кроме как из исторической работы психологического разума. Оно должно вычитываться из нее, а не диктоваться ей. Трудности и контраверзы психологии — стало быть, и его, Выготского, трудности — проистекают не из личных просчетов и слабостей. Нужно обернуться на состояние, в котором находится наука. Психология больна. Она поражена кризисом. Чтобы поставить диагноз и найти средства ее оздоровить, исследователь вынужден заняться непривычным для него делом: изучать не факты и объясняющие их теории, но сами эти факты и теории сделать предметом специального анализа, попытаться понять, как они строятся, какими орудиями куются. Это уже не эмпирическая и теоретическая, а методологическая задача. Выготский первым взялся за нее в рукописи «Исторический смысл психологического кризиса». Его оригинальное объяснение этого кризиса, получившего внешнее выражение в невиданной ни в какой другой науке конфронтации школ (направлений, систем), в отсутствии общего языка и т. д. сводилось к следующему. Психология лежит в муках. Она томится в родах единой науки, способной объяснить, «что же наиболее общего у всех явлений, изучаемых психологией, что делает психологическими фактами самые разнообразные явления — от выделения слюны у собаки (Павлов!) и до наслаждения трагедией (Выготский!), что есть общего в бреде сумасшедшего и строжайших выкладках математика» (Выготский Л.С. Собр. соч. Т. 1. С. 298). Поскольку подобная общая наука еще не появилась на свет, ее место под давлением нарастающей потребности в ней захватывают отдельные частные области психологии, такие, как зоопсихология, патопсихология, теоретическая психология (учение о сознании нормального взрослого человека), детская психология и др. Задача, диктуемая историей, заключается, по Выготскому, в том, чтобы извлечь из этих отдельных отраслей (дисциплин «первого порядка») сгустки достижений, способных образовать общую психологию (дисциплину «второго порядка»), которая и станет методологией психологии, ее диалектикой. Но не философской, а конкретно-научной, т. е. системой категорий и объяснительных принципов, примененных к масштабу данной науки. «Единственным правомерным приложением марксизма к психологии было бы создание общей психологии» — заключает Выготский (Выготский Л.С. Собр. соч. Т. 1, С. 419). Он вновь обращается к идее «клеточки», открываемой не индуктивно или дедуктивно, а аналитически. «Кто разгадал бы клеточку психологии — механизм одной реакции, нашел бы ключ ко всей психологии» (там же. С. 407). Прежде найденные им клеточки — «эстетическая реакция», «круговая речевая реакция» — он не считает более «разгадкой» и ищет новые решения. Но лишь глухие намеки на это остались в рукописи о «Кризисе», где читателю обещано «систематически изложить понятия психологии» (с. 399) и в заключение анализа подчеркивалось: «чтобы оправдать свои рассуждения, мы должны испытать наши выводы на деле, построить схему общей психологии» (с. 423). Систематически изложить понятия (категории) общей психологии и построить ее схему Выготский не успел. Широко известны его последующие попытки открыть новые «клеточки» — культурные знаки, стимулы-средства как «психологические орудия» и, наконец, «значения», оказавшиеся

 

106

 

столь же ненадежным ключом к тайнам психологии, как и речевые рефлексы.

Но быть может, сама задача, касающаяся «клеточки», изначально ставилась неверно? Быть может, психическое это не «одноклеточный», а «многоклеточный», сложно организованный орган жизнедеятельности?14 Тогда и методологический аппарат научно-психологической мысли, его категории и объяснительные принципы работают иначе, чем это представлялось полвека назад Выготскому.

Печать трагизма лежит на личности и творчестве Выготского. Это трагедия мучительного поиска истины, который один только придает жизни человека науки неэфемерный смысл. Трагизм сказывается и в том, что большой цикл работ Выготского, содержавших выстраданные им новаторские идеи, не был опубликован, не стал при его жизни достоянием научного сообщества, притом не из-за внешних обстоятельств, а по воле автора. Таковы, в частности, его трактат о «Гамлете», «Психология искусства», «Исторический смысл психологического кризиса», «Орудие и знак в развитии ребенка», «История развития высших психических функций», «Учение об аффектах». Каждая из работ — важная веха в его духовном развитии, притом поворотная. Но, ощущая вновь и вновь неудовлетворенность рубежом, на который он вышел, Выготский отстранял пронизанный ритмами лихорадочно бьющейся мысли текст и больше к нему не возвращался. Но, как известно, «рукописи не горят» и современная психология через многие десятилетия услышала эти ритмы. Велик их резонанс и у нас в стране, и далеко за ее пределами. Резко и четко запечатленная Выготским идея единства методологии и практики как главного рычага подъема психологического знания обрела в наши дни еще большую значимость, чем в середине 20-х гг., когда он ее энергично отстаивал. «Нельзя,— подчеркивал он,— преувеличить значение новой практической психологии для всей (курсив Выготского) науки; психолог мог бы сложить ей гимн» (с. 387). Столкновение с практикой «промышленной, воспитательной, политической, военной... заставляет психологию пересмотреть свои принципы» (там же). Такой пересмотр, «критика психологического разума», анализ его форм и структур,— это задача, властно диктуемая социальной практикой, практикой воздействия на человека и преобразования его с тем, чтобы она обрела наукоемкость. Но задача, как доказал Выготский, особая. Решая ее, психология служит обступающим ее со всех сторон человеческим проблемам посредством разработки «общей науки». Это такое направление, которое занято не частными психологическими теориями, эмпирическими обобщениями и методическими процедурами самими по себе, а анализом категориальных принципов их построения, способов организации знания

 

107

 

о психической реальности. Как определить эти принципы и способы? Выготский твердо отвергал умозрительное понимание Логоса науки как априорного, полагая, что есть единственный источник, откуда может проистекать знание о нем — опыт истории. «Из того, что у нас нет единой психологии (общей психологии), — отмечал он, — не следует, что ее не может быть. Ответ на вопрос, где и как ее найти, дает только история науки» (там же. С. 375).

Ныне, обращаясь к наследию Выготского, выделяют в нем преимущественно отдельные гипотезы и представления (например, об эстетической реакции, о роли знаков в мышлении и др.), принимая их за его последние решения, хотя он от них шаг за шагом отказывался, о чем говорит хотя бы перечень работ, отложенных им в папки для бумаг, не предназначенных для печати. С именем Выготского нераздельно связана борьба за марксистски ориентированную психологическую науку в нашей стране в 20-х — 30-х гг., борьба, которую он вел совместно с другими энтузиастами ее созидания. С его именем сопряжен ряд крупных идей, прежде всего касающихся социокультурных детерминант развития психики, прочно вошедших в мировую науку. Но этим не исчерпывается его вклад, источник излучаемого им влияния на новые поколения. Историцизм, социодетерминизм и системность присущи, согласно Выготскому, самой психической организации человека.

Но эти же принципы определяли его видение науки об этой организации, стиль его мышления о природе психологического познания, имеющего свои предназначение, законы, язык, орудия и т. д. Особенности этого стиля сохраняют значимость для науки наших дней безотносительно к степени старения отдельных концепций и фактов, разработанных Выготским. Не только не утратили актуальность, но с еще большей резкостью, чем во времена Выготского, звучат его предостережения, касающиеся подмены системности эклектикой (переноса кусочков чужой системы в свою), размытости терминов психологии, «фельдшеризма в науке», когда увлечение аппаратами, техникой эксперимента, шаблонными методиками подавляет работу мысли по анализу проблемной ситуации и поиску новых идей, когда находится «правильный до последнего десятичного знака ответ» на неправильно поставленный вопрос. Выготский возражал против того, чтобы превращать проблему в постулат. Старая психология, например, принимала сознание за нечто самоочевидное, непререкаемо и непосредственно достоверное, анализом чего ей и надлежит заниматься, тогда как Выготский неизменно настаивал на том, что сознание не постулат, а проблема. Многие положения Выготского стали впоследствии относить к разряду постулатов. Так поступали как его фанатические приверженцы, так и нигилистически настроенные оппоненты. В глазах первых его тексты предстали как набор незыблемых истин, в глазах вторых — зыбких конструкций. Для него же самого это были не постулаты, а проблемы, ждущие творческих решений.

 

*

 

Выготский работал на пределе человеческих возможностей. Как заметил С. Тулмин, «он был последним из умирающих от чахотки гениев, применительно к которым понятие «лихорадочность» приобретало все свои значения» (с. 129). Если бы в возрасте Выготского умер Павлов, мы не знали бы его учения об условных рефлексах, если бы в этом же возрасте умер Фрейд, он не стал бы создателем психоанализа. То, что успел сделать Выготский, осталось непременной страницей в летописи мировой психологии, к которой вновь и вновь обращается современный исследователь.

 

Поступила в редакцию 9.IX 1986 г.

 

Прим. ред. В рецензиях, полученных редакцией, отмечается дискуссионность ряда положений статьи.