121

 

ДИСКУССИИ И ОБСУЖДЕНИЯ

 

ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ: СТРУКТУРА, ГЕНЕЗ, ЕДИНИЦЫ АНАЛИЗА

 

Л. А. РАДЗИХОВСКИЙ

 

Одним из самых заметных явлений в советской психологии со второй половины 70-х гг. стали дискуссии по проблеме соотношения общения и деятельности [8], [13], [18], [19], [21], [23]. Нам представляется наиболее конструктивной следующая, данная здесь в самом общем виде, постановка этой проблемы: общение и деятельность, бесспорно, взаимосвязаны, однако общение (в отличие от восприятия, памяти и т. д.) неконструктивно рассматривать как один из видов деятельности и анализировать по известной схеме А. Н. Леонтьева (деятельность — действие — операция; мотив — цель — условие). Такая постановка проблемы полезна прежде всего в отношении дальнейшего прогресса теории деятельности: она с нужной мерой резкости указывает на недостаточно разработанный в теории деятельности и существенный пункт — анализ социальных средств и механизмов человеческой деятельности, притом не только коллективной, но и индивидуальной.

 

СОЦИАЛЬНОСТЬ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ: ОПРЕДЕЛЕНИЯ, ФЕНОМЕНЫ, МЕХАНИЗМЫ

 

То, что деятельность — эта специфически человеческая целенаправленная активность, развивающаяся во времени, социальна, т. е. вызывается общественно значимыми целями, подчинена общественным нормам и корректируется ими, конституируется общественными средствами и орудиями — аксиома, в равной мере относящаяся к любой деятельности, от деятельности человечества в его историческом развитии до любого действия отдельного индивида. Все в деятельности — ее предпосылки, средства, результаты, сам процесс деятельности социально и все социальное воплощено в деятельности: в ее предпосылках, средствах, продуктах, в самом процессе деятельности. В марксистской философии эти положения разработаны особенно подробно: «Деятельность, и пользование ее плодами, как по своему содержанию, так и по способу существования, носят общественный характер: общественная деятельность и общественное пользование» [1; 118]. Не менее известно и другое положение Маркса, прямо относящееся к психологии: «Но даже и тогда, когда я занимаюсь научной и т. п. деятельностью — деятельностью, которую я только в редких случаях могу осуществлять в непосредственном общении с другими, — даже и тогда я занят общественной деятельностью, потому что я действую как человек» [1; 118].

Разумеется, все эти положения давно известны советским психологам (в частности, и приведенные положения Маркса общеизвестны в нашей психологии с 30-х гг. — см. [24]). Однако в процессе их творческого использования в теории деятельности встречались немалые трудности, во многом не преодоленные и поныне.

Социальная психология почти за столетний период (традиционно первой здесь считается работа Н. Триплетт 1897 г. [34]) накопила необозримое количество эмпирических фактов относительно того, каким образом меняется поведение, познавательные и аффективные процессы человека в зависимости от реального или воображаемого присутствия и действий «других» людей. Таковы феноменальные проявления социальности человеческой психики и деятельности. Какими же возможностями располагает психологическая теория деятельности для объяснения этих феноменов, объяснения психологических механизмов социальности?

В теории деятельности (здесь и далее мы имеем в виду теорию деятельности А. Н. Леонтьева) разработано, как известно, достаточно подробное представление о морфологическом строении деятельности (деятельность — действие — операция; мотив — цель — условие), показаны условия перехода от одного уровня деятельности к другому (в частности, благодаря «сдвигу мотива на цель») и т. д. [14], [15]. Однако данная морфологическая схема плохо объясняет, почему деятельность должна изменяться благодаря реальному или воображаемому присутствию других людей или в чем, с психологической точки зрения, качественное отличие «другого» человека от любого физического объекта, и ряд иных социально-психологических (а равно и общепсихологических) феноменов, связанных с общением, взаимодействием и т. д. Собственно, во всех этих случаях, если оставаться в рамках теории деятельности, можно сказать лишь, что социален мотив деятельности и ее операционно-исполнительная сторона. В действительности же такое указание не есть объяснение, а только констатация, притом констатация, замыкающая логический круг: социальность мотивов и средств деятельности никак не отражена в выделенной структуре деятельности, инвариантна относительно этой структуры и реально лишь постулируется на основании внешних феноменов социальности деятельности, т. е. того самого, что она призвана объяснить.

А. Н. Леонтьев сам подчеркивал: «Можем ли мы допустить, что адекватная деятельность формируется у человека... под влиянием

 

122

 

самих... предметов? Несостоятельность такого допущения очевидна... отношения к миру всегда опосредствованы отношением человека к другим людям, его деятельность всегда включена в общение. Общение в своей исходной внешней форме, в форме совместной деятельности или в форме общения речевого или даже только мысленного, составляет необходимое и специфическое условие развития человека в обществе» [15; 413]; «В сущности деятельность... предполагает не только действия отдельно взятого человека, но и действия его в условиях деятельности других людей, т. е. предполагает некоторую совместную деятельность» [13; 9] и др. Однако эти положения реально не обеспечиваются выделенной структурой деятельности. С точки зрения конкретно описанного морфологического строения деятельности, т. е. того, с чем только и может реально работать исследователь, деятельность как раз и формируется под влиянием «самих» предметов; совместная деятельность не предполагается морфологией деятельности индивидуальной и т. д. Весьма вероятно, что А. Н. Леонтьев, считавший, как известно, свою теорию незаконченной, скорее лишь намечающей направление дальнейшего движения [14], предполагал обратиться именно к анализу социальных механизмов в структуре деятельности. Возможно, этим и объясняется усилившийся у него, особенно в последние годы, интерес к проблеме значений [16], в котором ряд его учеников видят начало нового, не успевшего осуществиться этапа развития теории деятельности [25].

Теперь сформулируем более определенную задачу: объяснить феномены социальности деятельности с точки зрения известных нам представлений о структуре деятельности (или так трансформировать эти представления, чтобы можно было получить объяснение).

В психологии, вероятно, нет термина, употребляемого чаще, чем «структура». Вместе с тем это понятие является очень сложным. Структура явления (объекта) традиционно понимается как конфигурация его связей (как внутренних — между элементами объекта, так и внешних — с другими объектами). Эта конфигурация обеспечивает тождество явления (объекта) самому себе, инвариантность относительно преобразований объекта и т. д. Трудность рассмотрения деятельности в аспекте тождества, инвариантности, связана с тем, что деятельность есть процесс1, т. е. протекает во времени. Дело в том, что когда говорится о структуре объекта (например, физического объекта), то имплицитно предполагается, что объект «остановлен» во времени, т. е. когда выявляется структура (в частности, пространственная структура) объекта, его изменения во времени игнорируются; считается, что структура инвариантна как раз относительно этих изменений. В случае, когда объект меняется во времени, формулируется закон трансформации.

Данное обстоятельство служило одним из главных препятствий на пути применения структурного принципа к анализу социальных явлений, социальной деятельности, психических  явлений — процессов, меняющихся во времени непрерывно и необратимым образом, т. е. так, что наличное состояние процесса не позволяет однозначно реконструировать предыдущее состояние, «снимает» его. Трудности вычленения психических структур были ярко раскрыты А. Бергсоном [3], В. Дильтеем [9], пришедшими в итоге к отрицанию психологии как объективной науки2.

Подлинное решение вопроса о применении структурного метода к анализу социальных деятельностей было найдено классиками марксизма, оставившими и образцы такого анализа в истории, социологии (см. [11], [20]). Некоторые важные для психологии выводы, вытекающие из методологии этого анализа, можно попытаться сформулировать следующим образом.

Во-первых, в непрерывно протекающем и меняющемся процессе человеческой деятельности вычленяются циклы, внутри которых устойчиво, закономерно воспроизводится последовательность и связь элементов. Это и выступает как структура деятельности, на основе которой строится, с которой «считывается» деятельность. В структуре деятельности первостепенное значение имеют ее средства и орудия.

Во-вторых, структура деятельности многоуровнева. Структура, выступающая «на поверхности», во внешнем проявлении процесса деятельности детерминирована глубинной структурой, причем последняя может и не осознаваться человеком, не «просвечиваться» в самоотчете. «Поверхностная» и «глубинная» структуры не тождественны; вторая возникает из первой на основе определенных трансформаций.

В-третьих, марксистский анализ есть структурно-генетический анализ. Это означает, в частности, что базовые, порождающие структуры сформировались по времени раньше, чем внешние структуры — структуры непосредственно наблюдаемого процесса. Базовая структура — структурно-генетическое исходное образование, «клеточка» по отношению ко всему процессу деятельности; весь процесс развертывается из структуры этой «клеточки». В марксизме дан образец метода восхождения от абстрактного к конкретному, показано, как из структуры, «клеточки» выводится, развертывается структура системы социальной деятельности. В этом смысле «клеточка» и является единицей анализа процесса деятельности — анализа не на уровне феноменов, но анализа структурно-генетического. Эти положения еще в 20-е гг. были усвоены советскими психологами.

Так, Л. С. Выготский, основываясь на марксовом анализе «клеточки» буржуазного общества (форме товарной стоимости), считал важнейшей проблемой нахождение такой клеточки (или единицы анализа) в психологии [4; 407].

 

123

 

Хорошо известно, что, исходя из марксистских положений о роли предметно-практической деятельности, советские психологи стали рассматривать в качестве структурно-генетической единицы человеческой психики предметную деятельность, предметное действие. Несмотря на ряд успехов, здесь, однако, возникли и трудности, о которых было сказано в начале статьи, трудности, особенно ясно выступающие при попытках проанализировать с деятельностных позиций проблемы общения. Суть этих трудностей, повторяем, связана с попытками объяснения социальности психических процессов и самой деятельности.

Если взять за единицу анализа цикл человеческой предметной деятельности, развертывающейся в системе «субъект — объект» и анализируемой по схеме «деятельность — действие — операция; мотив — цель — условие», и отнести к этой единице общие, вытекающие из марксистской методологии принципы структурного анализа, кратко изложенные выше, то мы столкнемся со следующей картиной. Во-первых, в этой структуре деятельности не выделены средства и орудия деятельности. Собственно, к средствам деятельности следует, видимо, отнести операции, но сами они однозначно определяются «сверху», от целей, от действий. Типология операций, инвариантных относительно различных целей и действий, не разработана. Во-вторых, структуры всех деятельностей изоморфны (т. е. мы имеем единую, универсальную структуру). Глубоко эвристичное положение о наличии структур многих уровней, о трансформациях порождающих структур не используется. В-третьих, не раскрывается генез самой деятельности, т. е. не показана та структурно-генетическая исходная клеточка, из которой развертывается структура деятельности, определяющая уже внешнее протекание процесса. Иначе говоря, нам представляется, что известная идея Э. Г. Юдина о различии деятельности как объяснительного принципа (что мы соотносим с порождающей структурой деятельности) и деятельности как предмета изучения (что мы соотносим с «внешней» структурой деятельности) глубоко справедлива, но мы не можем согласиться с конкретным выводом, который из этой идеи он делал. Как известно, Э. Г. Юдин склонялся к тому, что схема «деятельность — действие — операция; мотив — цель — условие» относится именно к деятельности как объяснительному принципу и нуждается в обосновании (а возможно, и изменении), когда речь идет о предмете исследования [28]. Нам, напротив, представляется, что эта схема (даже с учетом возможных изменений) в принципе относится к «внешней» структуре деятельности (по Юдину, деятельности как предмету изучения). Напротив, представления о порождающей, глубинной структуре деятельности и в этом смысле структурно-генетических единицах анализа деятельности (по Юдину, деятельности как объяснительного принципа) как раз и нуждаются в разработке.

 

ЕДИНИЦА АНАЛИЗА ДЕЯТЕЛЬНОСТИ — СОЦИАЛЬНОЕ (СОВМЕСТНОЕ) ДЕЙСТВИЕ

 

В анализе проблемы социальных механизмов и структуры действия современной психологией накоплен большой опыт. Одним из интересных направлений здесь представляется символический интеракционизм [30], особенно в соединении с рядом идей теории социального действия Т. Парсонса, в частности с его работами по «символическому действию» [31], [32]. Известны работы в этом направлении, проводившиеся в рамках французской психологической школы П. Жанэ — Ж. Пиаже, в рамках психоанализа (особенно направления, связанные с К. Г. Юнгом и Ж. Лаканом). В данной работе мы остановимся на анализе проблем социальных механизмов и их места в структуре деятельности, проведенном в советской психологии, так как они наиболее тесно связаны с современным состоянием теории деятельности в марксистской психологии.

Большой вклад в решение данных вопросов внесли М. М. Бахтин и Л. С. Выготский. Анализ некоторых их идей в контексте современного состояния психологической теории деятельности представляется конструктивным. Заранее оговоримся, что наш анализ не преследует исторические цели и поэтому для нас не существенно выяснение того, какие цели ставил перед собой тот или иной автор (например, известные споры о том, разрабатывал ли Выготский теорию деятельности в психологии). Важно другое — в какой мере можно привлечь его тексты для решения ряда современных проблем теории деятельности.

Выше мы, исходя из общеметодологических соображений, гипотетически предположили наличие в деятельности структур нескольких уровней, среди которых важнейшее значение имеет базовая, генетически исходная, неосознаваемая структура, на основе трансформаций которой возникают «вышележащие» структуры. Данная структура должна быть первичной по времени и в филогенезе (когда возникают принципиальные предпосылки ее формирования) и в онтогенезе (когда она реально и формируется у соответствующего индивида). Рассмотрение под этим углом зрения ряда идей Л. С. Выготского, касающихся интериоризации и онтогенеза, оказывается достаточно конструктивным. Анализируя онтогенез, Выготский в качестве важнейшей его особенности фиксирует совместный характер первичной деятельности ребенка (например, совместной с матерью). Он писал, что ребенок «вступает в отношения с ситуацией не непосредственно, но через другое лицо» [7]. Далее он, как известно, обращается к понятию интериоризации, разработанному во французской школе, и формулирует суть интериоризации совместной деятельности следующим образом: «Мы могли бы сформулировать общий генетический закон культурного развития в следующем виде: всякая функция в культурном развитии ребенка появляется на сцену дважды, в двух планах, сперва — социальном, потом — психологическом, сперва между людьми как категория интерпсихическая, затем внутри ребенка как категория интрапсихическая» [6; 145]. В другом месте, поясняя значение интериоризации как перехода от внешнего к внутреннему, от социального к психологическому, Выготский писал: «Внутрь психологической системы ребенка переносится та структура социальных отношений, которая и при этом переносе сохраняет все основные черты своего символического строения» [7].

 

124

 

Какой смысл для нас имеют эти положения Выготского? Естественно напрашивается мысль, что базовая структура деятельности человека формируется в раннем онтогенезе на основе интериоризации структуры внешней совместной деятельности, в которую с самого рождения вовлекается ребенок. Тогда мы можем предположить, что в базовую структуру деятельности «...переносится та структура социальных отношений, которая и при этом переносе сохраняет все основные черты своего символического строения» [7]. Последнее указание — наиболее важное. Внутренняя структура сохраняет все основные черты своего символического — т. е. включающего знаки — строения. Известно то исключительное значение, которое Л. С. Выготский придавал знакам: «В высшей структуре функциональным определяющим целым или фокусом всего процесса является знак и способ его употребления» [6; 106—107].

Итак, структура совместной деятельности включает знаки. Знак — условное обозначение, имеющее значение, — всегда обращен на партнера и является конкретным носителем социального характера совместной деятельности. Далее, когда в ходе интериоризации структур совместной деятельности складываются базовые структуры деятельности индивида (ребенка), в последнюю также включается знак, притом включается в качестве важнейшего элемента структуры деятельности. Понятно, что в ходе интериоризации структура совместной деятельности должна трансформироваться. Трансформация одной знаковой структуры в другую соответствует природе знака, о котором основатель семиотики Ч. Пирс писал: «Все назначение знака состоит в том, что он будет интерпретирован в другом знаке» [33; § 191].

Вопрос о знаках и их месте в базовой структуре деятельности следует рассмотреть подробнее. Дать определение этих знаков мы можем лишь негативно. Прежде всего, как и вся базовая структура, это должны быть неосознаваемые знаки (в отличие от обычных, в том числе вербальных, языковых знаков). Выготский в одном месте писал, что он игнорировал, что знаку присуще значение [5; 158]. Это очень глубокая мысль. В самом деле: в каком смысле можно рассматривать «знак минус значение» (т. е., очевидно, логико-семантическое значение)? Что в этом случае «остается» от знака и в каком смысле он может рассматриваться как важнейший элемент базовой структуры деятельности?

На наш взгляд, с психологической точки зрения следует по структуре различать несколько видов знаков: онтогенетически первичный знак; знак-без-значения (элемент базовой структуры деятельности), неосознаваемый; осознаваемый и вербальный знак — элемент внешних структур деятельности. Эти знаки связываются между собой отношениями генетически-структурной преемственности и имеют ряд общих особенностей.

Конкретно речь идет о следующем. Общая структура онтогенетически первичной совместной деятельности (точнее, первичного совместного действия) включает, во всяком случае, следующие элементы: субъект (ребенок) — объект— субъект (взрослый). При этом объект имеет и символическую функцию, выступает в роли первичного знака: в самом деле, движение ребенка к объекту, манипулирование объектом, даже когда оно преследует цель удовлетворения витальной потребности, является одновременно и знаком для взрослого: помочь, помешать, принять участие. Данные детской психологии говорят о том, что так воспринимает ситуацию не только взрослый, но и ребенок, иначе говоря, здесь имеет место подлинное общение, знаковая коммуникация взрослого и ребенка [15], [17], [27], [29]. Предметное действие в этом случае построено вокруг объекта-предмета; знаковая коммуникация — вокруг того же объекта-знака. Общение и предметное действие здесь полностью совпадают, развести их можно лишь искусственно, рассматривая как две разные проекции одного и того же. Понятно, что в этом случае знак (в нашей терминологии — онтогенетически первичный знак) одновременно и предметен, и социален. Вместе с тем этот знак действительно не имеет значения в традиционном, логико-семантическом смысле. Далее мы предполагаем, что в ходе интериоризации первичного совместного действия вся структура отношений, существовавших в нем (субъект — объект (знак) — субъект), сохраняя «закодированное» в ней соединение предметности и социальности, сворачивается, трансформируется и переходит в структуру «внутреннего», неосознаваемого знака, знака — элемента базовой структуры деятельности. Это объясняло бы и предметность, и социальность базовой структуры деятельности индивида; объясняло бы происхождение структуры деятельности индивида из совместной деятельности — общения.

Переход от базовой структуры деятельности к «поверхностной», осознаваемой структуре деятельности происходит поэтапно. Однако на каждом этапе знаки выступают в качестве важных элементов структуры деятельности — социальных средств (орудий) деятельности. Понятно, что при этом должны происходить и трансформации структуры знака: от структуры «внутреннего» неосознаваемого знака к структуре «внешнего» вербального осознаваемого знака. При всех этих трансформациях, «развертывающих» ту структуру, которая была в ходе первичной интериоризации в онтогенезе свернута в структуру знака, знак неизменно сохраняет и предметную отнесенность (знак — это знак чего-то), и социальный характер. Это определяет и внешние проявления деятельности, развертывающейся на основе знаковых структур, — как деятельности и предметной, и социальной, «открытой» на общение, взаимодействие.

Со сходным пониманием роли знаков мы можем встретиться у многих психологов. В контексте нашего изложения уместно привести; известное высказывание А. Н. Леонтьева. Он; писал: «За языковыми значениями (значениями знака — Л. Р.) скрываются общественно выработанные способы .... действия» [14; 141]. Если внести важное, но очевидное уточнение, что это — способы и структуры социальных (совместных) действий, интериоризированные в онтогенезе, то мы фактически приходим к идеям, близким вышеизложенным. Еще интереснее ряд идей Л. С. Выготского, который реально продемонстрировал ряд трансформаций структур знака в ходе экстериоризации, перехода от «внутренних» знаков к внешним, построения

 

125

 

внешних деятельностей. Говоря о трансформациях в процессе перехода внутренних структур во внешние, в ходе построения внешней деятельности, Выготский подчеркивал, что при экстериоризации происходит «...разделение снова надвое того, что сейчас (во внутренней структуре — Л. Р.) слито в одном... развертывание высшего психического процесса в ту драму, которая происходит между людьми» [6; 145]. Это положение представляется нам особенно близким к тем гипотетическим рассуждениям, которые были проведены выше. В самом деле: во-первых, здесь схематически намечается ряд трансформаций структур в ходе интериоризации и экстериоризации. Эти трансформации идут в противоположных направлениях: изначально «разделенное надвое» в ходе интериоризации сливается, с тем чтобы в ходе экстериоризации вновь разделиться надвое, «развернуться в ту драму, которая происходит между людьми». Как уже говорилось, в нашей интерпретации это значит, что изначально расчлененное онтогенетическое отношение «субъект — объект (знак) — субъект» в ходе интериоризации «сливается в одном» — в структуре «внутреннего» знака; в ходе же экстериоризации обратного развертывания — трансформации внутренней структуры — «слитое в одном» вновь разделяется надвое, в «драму, которая происходит между людьми» — т. е. внешняя структура деятельности индивида воспроизводит в принципиальных моментах структуру онтогенетически первичного совместного действия, она «открыта» на общение, на совместное действие, она предполагает их.

Приведенное выше описание структуры деятельности отличается от известного описания предметной деятельности в системе «субъект — объект», анализируемой по схеме «деятельность — действие— операция; мотив — цель — условие» в нескольких пунктах. Во-первых, выделяются социальные средства и орудия деятельности — знаки разных уровней. Во-вторых, рассматривается многоуровневая структура деятельности, причем различные уровни не изоморфны друг другу, а связаны отношениями трансформации. В-третьих, показана исходная структурно-генетическая исходная клеточка, из которой развертываются структуры деятельности разного уровня; онтогенетически первичное совместное действие. Последний момент следует считать особенно существенным — здесь мы сталкиваемся с попыткой введения новой единицы анализа деятельности, стремящейся объяснить предметно-социальный характер последней. Совместное действие выступает как единица анализа в трех взаимосвязанных аспектах: как генетически первичная, как детерминирующая структуры деятельности всех уровней, как универсальная составляющая внешнего процесса деятельности.

В обосновании понятия «совместное действие» как единицы анализа деятельности индивида существенным является анализ, под соответствующим углом зрения, ряда соображений не только Л. С. Выготского, но и М. М. Бахтина, подошедшего к формулировке сходных вопросов особенно резко и четко (о соотношении работ этих ученых см. [10]). Бахтин исходил из того, что «высшие психические функции всегда существуют только в знаковом материале» [2; 37]. Универсальным знаком он, естественно, считал слово. Он подчеркивал социальный генез слова: «Слово должно было сначала родиться и созреть (онто- и филогенетически. — Л. Р.) в процессе социального общения организмов, чтобы затем войти в организм и стать внутренним словом» [2; 50]. Однако социальный генез должен определить и структуру слова — и здесь мы переходим к наиболее существенным для наших целей идеям Бахтина. Единицей речевого общения (а значит, в конечном счете, и высших психических функций) — единицей и в смысле универсальной составляющей, и в смысле генетически исходного образования, и в смысле структурной детерминанты — М. М. Бахтин считал высказывание. Высказывание Бахтин определял прежде всего с точки зрения его границ. «Границы каждого конкретного высказывания как единицы речевого общения определяются сменой речевых субъектов, т. е. сменой говорящих. Всякое высказывание — от короткой (однословной) реплики бытового диалога и до большого романа... имеет абсолютное начало и абсолютный конец: до его начала — высказывания других, после его окончания — ответные высказывания других (или хотя бы молчаливое активно ответное понимание другого, или, наконец, ответное действие, основанное на таком понимании)» [2; 249—250]. И далее: «Диалог по своей простоте и четкости — классическая форма речевого общения» [2; 250].

Почему же Бахтин проводит такую классификацию — объединяет в один класс столь различные явления, как реплика в диалоге (например: «Да» или «А...») и большой роман, научный трактат и т. д., причем классической формой высказывания считает именно диалог? «Как ни различны высказывания по своему объему ... содержанию ... композиционному построению, они обладают ... общими структурными особенностями и прежде всего совершенно четкими границами» [2; 249]. Но какое значение имеют эти структурные особенности, не являются ли они просто формальным критерием, на основании которого можно что угодно объединять в один класс с чем угодно?

Значение работ М. М. Бахтина в контексте нашей задачи в том, что мы пытаемся решить проблему, аналогичную стоявшей перед ним, — вскрыть внутренние, структурные механизмы, обеспечивающие социальность человеческой речи. То, что речь (как и деятельность) социальна, было очевидно всем. Но объяснить механизм социальности речи лингвистам не удавалось. Создатель современной лингвистики Ф. де Соссюр, представлявший лингвистический аспект методологически единой французской социологической школы, восходящей к Э. Дюркгейму (психологическое звено этой школы возглавлял, как известно, П. Жанэ, создатель конкретного учения об интериоризации), в соответствии с общими принципами Дюркгейма жестко противопоставлял высказывание как индивидиуальный акт комбинации языковых форм системе языка как явлению социальному и принудительному для индивида. Исходя из такой позиции, социальные феномены языка можно констатировать, но нельзя увидеть их проявления в структуре самого высказывания, предопределяющие социальность этого последнего. Поэтому лишь Бахтин, искавший именно структурные объяснения социальности высказывания

 

126

 

сумел «увидеть» тот факт, что высказывание ограничено не чем иным, как высказываниями других людей, — вернее, сумел понять все капитальное значение этого факта. Значение же это заключается в том, что высказывание, обрамленное высказываниями других людей, образует завершенную систему. «Завершенность высказывания — это как бы внутренняя сторона смены речевых субъектов... Первый и важнейший критерий завершенности высказывания... это возможность ответить на него, точнее и шире — занять в отношении его ответную позицию (например, выполнить приказание). ... Признак целостности высказывания не поддается ни грамматическому, ни отвлеченно-смысловому определению» [2; 255]. Итак, важнейший структурный признак — границы высказывания — задает его завершенность. Эта завершенность не грамматическая, не смысловая, но социальная. Механизм социальности речи не только в том, что она подчинена находящимся вне ее, над ней, абстрактным социальным языковым нормам, а в том, что реальную единицу речи — высказывание — «нужно рассматривать как ответ на предшествующие высказывания» [2; 271] и предпосылку последующих высказываний — ответов. Такая структура системы высказывания жестко определяет то, что высказывание ориентировано на «другого» (реального или идеального), зависит от него, т. е. высказывание социально. Разумеется, в той же мере высказывание ориентировано и на предмет — высказывание о чем-то.

Нетрудно понять, что работы М. М. Бахтина в этом контексте имеют для нас существенное значение: по аналогии с тем, как он очерчивал границы высказывания, представляется разумным очертить границы совместного (социального) действия — этой единицы деятельности индивида. В этом случае границами социального, действия человека следует считать не овладение (использование) предметом (физическим или идеальным), но связь с действием другого человека. Разумеется, социальное действие предметно — в каждый конкретный момент оно направлено на предмет, определяется предметом и т. д. Вместе с тем то, что граница социального действия — связь с действием другого человека — резко меняет всю систему действия, вносит социальный момент в самое его определение. В этом случае в структуре действия важное место должен занимать и знак — знак, обращенный к «другому», вызывающий ответное действие, служащее завершением данного действия.

Данная единица должна рассматриваться как исходная генетически (в онтогенезе), как детерминирующая базовую внутреннюю, знаковую структуру человеческой деятельности, наконец, как единица — универсальная, составляющая деятельности индивида. Последнее обстоятельство следует отметить особо. Единица — не просто универсальная составляющая. Специфика единицы, как известно, в том, что в ней воспроизводятся основные черты целого. В этом смысле социальное действие выгодно отличается от традиционного понятия «предметное действие», так как в социальном действии воспроизводятся основные черты человеческой деятельности — предметность, социальность, знаковый характер. В той же мере социальное действие есть единица коллективной деятельности.

Таким образом, намечается возможность анализа едиными средствами индивидуальной и коллективной деятельности, снимается разрыв между ними, возникает перспектива гомогенной теории. Однако это особая тема, выходящая за рамки нашей статьи, посвященной анализу социальных механизмов деятельности индивида.

Отметим, что ответное действие «другого» (эту границу «социального действия») не следует понимать буквально — как реальное действие реального человека. При такой интерпретации ответного действия пришлось бы объединять в один класс психологически разнокачественные явления: микродвижение, вызывающее немедленное ответное микродвижение и долгую по времени, сложно организованную деятельность индивида. Более разумна следующая постановка вопроса: онтогенетически (особенно в раннем онтогенезе) единицей деятельности ребенка действительно было совместное (со взрослым) действие. Генез определяет и структуру последующей деятельности человека — но, разумеется, определяет не буквально. Последующие действия человека тоже совместны — но не в смысле прямого контакта с реальным ответным действием «другого», а в смысле направленности на такое действие. Перефразируя известное определение А. Н. Леонтьева, что подлинным мотивом деятельности является предмет, можно сказать, что им является ответное предметное действие (реальное или воображаемое). Это обстоятельство объясняет и известные феномены диалогического характера ряда когнитивных процессов человека и феномены «антропоморфизации» объекта деятельности, когда реально физический объект воспринимается и описывается в антропоморфных терминах (например, в научных текстах — «шарм частицы», «поведение клетки» и т. д.).

Подводя некоторые итоги, отметим следующее. Мы пытались, исходя из анализа литературы, наметить некоторые гипотетические возможности связи коллективной и индивидуальной деятельности, общения и деятельности, социальности и предметности деятельности, наметить возможные структурные механизмы, обеспечивающие социальность деятельности индивида. Мы предполагали наличие нескольких уровней структуры деятельности, не изоморфных друг другу, но связанных отношениями генетической преемственности. На основе этих структур происходит развертывание внешней картины деятельности индивида. Наиболее глубокая, базовая структура возникает на основе интериоризации онтогенетически первичной предметной деятельности, деятельности совместной, являющейся одновременно и общением. Центральными элементами этой структуры являются знаки, в которых неразрывно связаны предметность и социальность. В дальнейшем, в ходе экстериоризации, порождения внешних деятельностей, базовая структура претерпевает ряд трансформаций (в том числе трансформируется и структура знаков). В итоге всех этих трансформаций внешняя деятельность человека развертывается в ряде моментов принципиально сходным образом с генетически исходным совместным действием, интериоризация которого породила базовую структуру деятельности, — прежде всего как предметная и социальная. В связи с этим в качестве единицы анализа деятельности индивида (единицы и в

 

127

 

структурно-генетическом отношении, и в смысле универсальной составляющей) предлагается рассматривать социальное (совместное) действие — действие, ориентированное не только на предмет, хотя предмет обязательно входит в состав социального действия, но на предметное действие другого человека.

 

1. Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 42.

2. Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества. — М., 1979.— 418 с.

3. Бергсон А. Творческая эволюция. М., 1909.

4. Волошинов В. Н. Марксизм и философия языка.— Л., 1929.— 188 с.

5. Выготский Л. С. Собр. соч., т. 1. —М., 1982. — 487 с.

6. Выготский Л. С. Собр. соч., т. 3. — М., 1983. — 367 с.

7. Выготский Л. С. Собр. соч., т. 6. — М., 1984 (в печати).

8. Гусев Г В. (сост.). Психология общения.— М., 1980.

9. Дильтей В. Описательная психология. — М., 1924.

10. Иванов В. В. Значение идей М. М. Бахтина о знаке, высказывании и диалоге для современной семиотики. — Ученые записки Тартуского госуниверситета. Вып. 308. — Тарту, 1973, с. 5—44.

11. Кузьмин В. П. Принцип системности в теории и методологии К. Маркса. — М., 1980.— 312 с.

12. Леонтьев А. А. Деятельность и общение. — Вопросы философии, 1979, № 7.

13. Леонтьев А. Н. Анализ деятельности.— Вестник МГУ. Психология, 1983, № 2, с. 5— 17.

14. Леонтьев А. Н. Деятельность. Сознание. Личность. — М., 1974.— 304 с.

15. Леонтьев А. Н. Проблемы развития психики. — М., 1981. —574 с.

16. Леонтьев А. Н. Психология образа. — Вестник МГУ. Психология, 1979, № 2, с. 3—13.

17. Лисина М. И. (ред.) Исследования по проблемам возрастной и педагогической психологии. — М., 1980.— 268 с.

18. Ломов Б. Ф. Категория общения и деятельности в психологии. — Вопросы философии, 1979, № 8, с. 34—47.

19. Ломов Б. Ф. Общение как проблема общей психологии. — В кн.: Методологические проблемы социальной психологии. — М., 1975, с. 124—135.

20. Мамардашвили М. К. Анализ сознания в работах Маркса. — Вопросы философии, 1968, № 6, с. 14—25.

21. Матюшкин A.M. Психологическая структура, динамика и развитие познавательной активности.— Вопросы психологии, 1982, № 4, с. 5—17.

22. Межличностное восприятие в группе. — М., 1981. —295 с.

23. Проблема общения в психологии. — М., 1981. —280 с.

24. Рубинштейн С. Л. Проблемы психологии в трудах Карла Маркса. — Советская психотехника, 1934, с. 3—20.

25. Смирнов С. Д. Мир образов и образ мира — Вестник МГУ. Психология, 1981, № 2, с. 15—29.

26. Соссюр Ф. де. Труды по языкознанию. — М., 1977.— 696 с.

27. Эльконин Д. Б. К проблеме периодизации психического развития в детском возрасте.— Вопросы психологии, 1971, № 4.

28. Юдин Э. Г. Системный подход и принцип деятельности. — М., 1978. — 392 с.

29. Fajans S. Die Bedeutung der Entferung für die Starkeeines Aufforderungsc Harakters beim Säugling.— Psychologische Forschungen, 1933, Bd. 13.

30. Mead G. H. Mind, self and society. Chicago, 1935. 400 p.

31. Parsons T. Action theory and the human condition. N. Y., 1978. 464 p.

32. Parsons T. The structure of social action. N. Y., 1937. 817 p.

33. Peirce С S. Collected papers, v. VIII. Cambridge, Mass., 1958.

34. Triplett N. The dynamogenic factors in pacemaking and competitions. — American Journal of Psychology, 1897, v. 9.

 

Поступила в редакцию 7.II 1983 г.