146

 

ДИСКУССИИ И ОБСУЖДЕНИЯ

 

О ПРИРОДЕ ПОБУЖДЕНИЯ

 

Е. Н. БАКАНОВ, В. А. ИВАННИКОВ

 

Свойство побудительности является конституирующим свойством мотива. Везде, где говорят о формировании нового мотива, речь идет о том, что некоторое содержание приобрело свойство побудительности. Это «новоприобретение» меняет структурное место данного содержания в деятельности (см. [9], [10]) и тем самым его психологическое место.

Несмотря на очевидно фундаментальное психологическое значение понятия «побуждение», оно до сих пор употребляется в психологии практически как «житейское», несущее в себе лишь интуитивно схватываемое содержание, не развитое в систему существенных признаков. Понятие такого уровня еще могло как-то удовлетворять исследователей, пока они имели дело с готовыми мотивами: интуитивное представление о побудительности позволяло выделить в качестве объекта исследования те содержания, которые интуитивно очевидно обладали этим свойством, чтобы затем изучать их функционирование такими, какие они есть, не меняя их отношения к побуждению. Однако уровень развития этого понятия становится совершенно неудовлетворительным тогда, когда теория и практика ставят задачи формирования и перестройки мотивации поведения человека. Для того чтобы направленно придавать содержанию психики свойство побудительности, недостаточно интуитивно отличать побуждающее от непобуждающего. Необходимо осознать, что это за свойство, что именно мы стремимся придать содержанию. А в психологии это значит знать, какова его природа, т. е. откуда и как оно «приходит» к тому или иному содержанию. Только зная все это, мы сможем планомерно его придавать, а не брать лишь в готовом виде или вдруг созерцать его якобы спонтанное появление.

Термин «побуждение» обычно употребляется в значении активности как траты энергии, взятой в абстракции от формы ее проявления (мышечной или нервной). Это понимание, однако, является уже переформулировкой в ходе определенного рода решения более общей исходной проблемы побуждения. В общем значении побуждение понимается как то, что обеспечивает сам факт динамики психического процесса. Необходимость введения этого объяснительного понятия состоит в том, что ни из какого осуществленного акта самого по себе не вытекает необходимость осуществления последующего акта. Должно существовать нечто, что обеспечивает сам факт движения по процессуальной последовательности актов, включающего переход от неосуществления к осуществлению начального акта процесса, все переходы к последующим актам и остановку процесса. Мы будем понимать побуждение в этом значении — в значении динамики актов. Вопрос о природе побуждения формулируется как вопрос о побудителе, т. е. о некотором содержании, порождающем побуждение. Под побудителем мы будем понимать то содержание, с которым однозначно связан сам факт динамики актов процесса. Мы будем отличать побудитель от других элементов процесса мотивации: от повода, являющегося лишь последним по времени, замыкающим условием или замыкающей частью содержания процесса и определяющего поэтому только лишь точный момент начала процесса («разрешающий механизм», пусковой стимул и т. п.); от конечного результата, ради которого совершается процесс, поскольку a priori нельзя постулировать его обязательное совпадение с так понимаемым побуждающим содержанием. Соответственно мы будем отличать побуждение от процесса мотивации, интегрирующего побудители в систему, готовую к проявлению здесь и теперь. В психологии сегодня сосуществуют (в разных формах) два различных решения вопроса о побудителе. Согласно первому из них, традиционному, побуждает напряженная потребность (drive1, нужда), согласно второму — предмет потребности (Леонтьев [8], [9], [10]). Между тем эти плохо согласующиеся положения ведут к различиям в следствиях и предсказаниях фактов.

Развертывание постулата потребностного побуждения ближайшим образом приводит к двум взаимосвязанным следствиям: 1) как только субъект переходит в состояние потребностного напряжения, начинается активность организма с высвобождением и тратой энергии; 2) чем выше напряжение потребности, тем интенсивнее побуждение. Допустим теперь, что субъект в состоянии потребностного напряжения попадает в ситуацию, где отсутствуют возможности как непосредственного удовлетворения потребности, так и деятельности, направленной на ее удовлетворение, т. е. отсутствуют возможности приложения активности. Следствием этого должен стать избыток накопленной энергии, причем с течением времени, по мере роста напряжения потребности, этот избыток должен нарастать и проявляться во всевозрастающей «ненаправленной», «спонтанной»,

 

147

 

«общей» активности. Именно такое представление о детерминации активности господствовало в экспериментальной психологии в течение нескольких десятилетий и сохраняется во многих работах сегодня. Начало ему было положено работами Рихтера и Уэйды, опубликованными в 20-х гг. Рихтер (цит. по [63]) показал повышение активности у крыс в период депривации пищи; Уэйда (цит. по [39]), а позже и Рихтер показали сопряженность во времени между голодными спазмами желудка и мышечной активностью. Эти результаты подтвердились в нескольких десятках независимых экспериментальных исследований в течение 20—40-х гг. (см. обзор в [63]). Противоречившие им данные лишь одного исследования [64] не меняли общей стройной картины. Казалось, что столь правдоподобному представлению, да еще верифицированному столь массивно, уже ничто не угрожает. И тем не менее даже в 30-е гг. оно разделялось не всеми. Уже тогда Лешли высказал сомнение, заметив, что ритм деятельности, вызванной голодом, не совпадает с ритмом голодных сокращений желудка. «Крыса не останавливается в лабиринте в интервалах между приступами голода»— остро резюмировал он [58; 60].

Разрушение представления о потребностном побуждении началось в 50-е гг. работами Кемпбелла и Шефилда. На основании случайных наблюдений они предположили, что потребностное напряжение не влияет на изменение активности, а вызывает лишь снижение порогов ответа на внешние стимулы [33], [68]. Отметив, что в предыдущих исследованиях стимульная среда депривированных животных не контролировалась, авторы провели опыты с депривацией пищи в константной стимульной среде с контролируемыми периодическими изменениями слуховой и зрительной стимуляции (уровень шума и освещенности). В этих условиях крысы по мере депривации обнаружили незначительный рост активности в константной среде и большой рост активности во время стимульных изменений. Авторы заключили, что голод не инициирует активности животных, а лишь «снижает пороги» инициации активности внешней стимуляцией2. Этот вывод согласовался с более ранними результатами Николса [64], который установил снижение активности у морской свинки при депривации пищи. В ряде более поздних работ также были зарегистрированы либо стабильность, либо снижение активности в константной среде при депривации пищи у обезьян [42] и у крыс [35], [37], [70] и при депривации воды у крыс [34], [36], [46], а также рост активности лишь в ответ на внешнюю стимуляцию [23], [34], [70].

В работах других авторов отмечалось повышение активности в результате депривации, которое первоначально истолковывалось как несогласующееся с пороговой гипотезой Кемпбелла — Шефилда [62] или частично несогласующееся [43], [45] (авторы последних двух работ рассматривали силу голода как параллельную с внешней стимуляцией непосредственную детерминанту активности). Было, однако, замечено, что эти результаты получены иными методическими средствами. В работах этого направления использовались четыре типа измерительных аппаратов: колесо активности и три типа стабилиметров. Оказывалось, что при депривации в константной среде активность резко повышалась в колесе активности, меньше повышалась в фотоэлектрическом стабилиметре, оставалась стабильной в механическом и снижалась в электромагнитном стабилиметре. Это подтвердилось и в специальных сопоставительных опытах [69], [72]. Выполненный Стронгом [69] анализ вскрыл постороннюю переменную, связанную с различием в уровнях обратной стимуляции, вызываемой движением животного в самом аппарате. Она очень высока в колесе активности (в результате вращения колеса), достаточно высока в фотоэлектрическом стабилиметре (в результате прерывания светового луча проходом животного), незначительна в механическом (слабое качание клетки) и практически отсутствует в электромагнитном. Анализ показал прямую зависимость уровня регистрируемой активности от уровня обратной стимуляции и возможности оперирования ею, что согласовалось с пороговой гипотезой. Позже было показано, что бег в колесе обладает для животных самостоятельным подкреплением, не связанным с пищевой потребностью [44], [55], [56], [67], что просто поставило под сомнение релевантность результатов, полученных в колесе, проблеме инициации активности.

Пороговая гипотеза согласовалась также с фактами зависимости депривационной активности от научения [23], [34], [68], [72] и с рядом межвозрастных и межвидовых различий депривационной активности в стабилиметре [35], [37], [38], [64], которые противоречили драйв-концепции. Далее, в опытах Болза были получены предварительные данные о том, что и в стабилиметре не просто снижается «общая активность», а меняется ее структура [29], т. е. активность, вероятно, никогда не является «общей», «ненаправленной», на что указывает Нюттен [13; 27].

Все эти данные заставили большинство исследователей отказаться от драйв-концепции в пользу гипотезы о том, что активность вызывается лишь стимулом и наличными способами действия с ним (см. обзоры [20], [24], [30], [38], [71], [73] и др.).

Постулату потребностного побуждения, видимо, изначально недоставало теоретической осмысленности. Приняв его, мы не можем объяснить, например, как возможно упреждение деятельностью напряжения соответствующей потребности, которое имеет место даже у животных [20; 348], почему отсрочка вознаграждения снижает активность и многое другое. Неясно, как вообще уровень побуждения сообразуется с «энергетическим рельефом» деятельности: ведь «побудительный запрос» деятельности определяется ее предметным содержанием и способами действия с ним, а потребность «не знает», где и какой уровень «энергетизации» необходим. Р. Хайнд выпукло проиллюстрировал эту слабость драйв-концепции на примере пассивной формы поведения

 

148

 

животных — высиживания [20; 217].

Еще большие трудности для концепции потребностного побуждения появились с экспериментальным открытием независимости исследовательского и манипуляторного мотивов (а позже — игрового и познавательного) от других побудителей. Харлоу, Монтгомери и Батлер показали, что исследовательское и манипуляторное поведение у животных имеет место в отсутствие известных «первичных» побудителей, а актуализация последних либо снижает, либо оставляет без изменений исследовательскую активность [31], [47], [48], [50], [59], [60], [61]. Попытки традиционной интерпретации этих многократно подтвержденных результатов в понятии потребности породили цепь трудных проблем.

Согласно традиционной схеме, тканевый дефицит (напряжение потребности) сигнализируется в драйве, который тем или иным путем вызывает поведение, направленное на восполнение тканевого дефицита. Это восполнение редуцирует драйв, в результате чего прекращается поведение.

Потребность же в исследовании (а равно, в игре и других процессуальных деятельностях) не удается идентифицировать как «потребность в обычном смысле этого термина» (Ниссен [12; 470]), как дефицит, поскольку ничто в этой деятельности не потребляется в том смысле, в каком потребляется пища или вода. В ней не удается установить и редукцию «исследовательского драйва» [31], [32], [49], [50]. Ответом на эти трудности были попытки, инициированные Вудвортсом, постулировать врожденную потребность нервных тканей в функционировании, проявлением которой является исследовательское поведение [12], [26], [74]. Как попытку конкретизации и операционализации этого постулата можно рассматривать гипотезу Хебба о нужде организма в оптимальном уровне активации нервной системы. Согласно гипотезе, организм ищет такого уровня стимуляции, который обеспечил бы оптимум активации, понимаемый как «заряжение энергией» нервной системы; эта энергетизация проявляется на поведенческом уровне как рост энергизированности, активности поведения, которое в свою очередь регулирует активирующий стимульный приток [51].

Однако сегодня ряд положений этой гипотезы не выдерживает проверки. Во-первых, не обнаруживается соответствия между уровнем стимуляции и уровнем активации, а нарушения при сенсорной изоляции, вероятно, не связаны однозначно ни с уровнем активации, ни также с уровнем стимуляции самим по себе [20; 234—240], а скорее с «отсутствием упорядоченных связей между движением и результирующей обратной связью» [20; 240]. Во-вторых, вопреки представлениям 50-х гг., сегодня активацию вряд ли можно рассматривать как энергетизацию нервной системы но лишь как рост функциональной независимости нейронных ансамблей при неизменном энергетическом уровне [16; 234]. В-третьих, активация нервной системы, определенная через фиксированные показатели, может не иметь соответствия с активностью поведения (см. обзор [20; 232]), а попытка восстановить это соответствие приводит к утрате единого понятия активации: различных «активаций» (наборов показателей) оказывается столько, сколько различных стимуляций поведения [20; 231—234] (подробно о специфичности активации см. [1], [21]). Эти качественные различия не позволяют проводить количественные сравнения и лишают содержания понятие «уровень активации». В силу этого Берлайн, наиболее активно разрабатывающий гипотезу оптимума активации, пришел к выводу, что полезность этого понятия ограничена предварительными этапами анализа и утрачивается на последующих его этапах [26] (см. также [20; 232], [16; 234]). В качестве поведенческого основания этой гипотезы часто приводится закон Иеркса — Додсона, однако и это основание начинает размываться: некоторые новейшие результаты позволяют полагать, что закон оптимума мотивации носит частный характер и не распространяется как раз на познавательную мотивацию [5; 175], [15].

Таким образом, постулат Вудвортса — Ниссена можно обсуждать лишь в том виде, в каком он был сформулирован. Он содержал своеобразное решение проблемы тканевого дефицита и согласовался с фактами нередуктивности исследовательского драйва. Однако ближайшим следствием из этого постулата является зависимость напряжения потребности от депривации: если исследовательский драйв не редуцируется потому, что потребность нервных тканей в функционировании постоянно и интенсивно возобновляется, то лишение объектов исследования должно приводить к быстрому росту напряжения потребности. Это следствие, однако, не получило эмпирического подтверждения: ряд данных противоречит ему ([61] и обзор [20; 381]), а ряд согласующихся данных допускает более предпочтительное объяснение через закономерности функционирования только лишь мышечного аппарата (см. обзоры [20; 381], [17; 114—119]).

Приняв также во внимание непродуктивность этого постулата в объяснении внешнепредметных зависимостей исследовательского поведения [13], [24], [25], [49], [71], мы вынуждены оставить его и обратиться к гипотезе «внешне вызываемого драйва» [47], [48], [61]. Под этим термином понимается некий драйв, содержание которого авторы не раскрывают, но предполагают, что он не является сигнализацией внутриорганического состояния, а «вызывается внешне». Поскольку традиционное понятие потребности как состояния организма уже не относится этими авторами к исследовательскому поведению, то основанием для отнесения к этому поведению понятия драйва остается лишь функция побуждения, инициации активности, приписывавшаяся драйву еще в начале 50-х гг. Однако, как показано выше, сегодня уже невозможно утверждать за ним эту функцию, и, стало быть, термин «драйв» целиком теряет здесь основания применимости [24], [27], [28], [71] (примечательно, что, в отличие от Харлоу и Монтгомери, Батлер с самого начала не пользовался термином «драйв», говоря лишь об исследовательском «побудителе» (incentive), «мотиве», «подкреплении» [31]).

Может показаться, что от трудностей избавляет постулирование процессуальной потребности на «психическом уровне» (например, «потребности в компетентности», мотивирующей, согласно Деси, игровую, исследовательскую и познавательную деятельность [40], [41]). Однако

 

149

 

и здесь быстро открывается дефицит психологической осмысленности. Действительно, заключив о наличии потребности, например, в воде, мы получаем возможность по коррелятам ее напряжения предсказать, что, как только будет предъявлено что-либо, содержащее несвязанную воду, начнется соответствующая активность, что, например, смоченный водой хлеб будет предпочтен в ней сухому, что после потребления определенного объема воды она прекратится и ее уже не удастся вызвать предъявлением другого объекта, содержащего воду. Но вот мы постулируем «потребность в компетентности» и быстро обнаруживаем невозможность аналогичных объяснений того, что в каждый отдельный период времени человек не во всем хочет быть компетентным, что его потребность «предпочитает» только определенный круг вещей и странным образом не затрагивает тысячи других; а в следующий период она переходит на другой, тоже ограниченный круг вещей. Постулированное понятие не помогает объяснить ни предпочтений, ни их смен, а значит, предсказать, что и когда будет делать субъект. Пусть, далее, мы постулируем «потребность в игре» — частный случай «потребности в компетентности». Наблюдая игровое поведение, отмечаем, что сегодня ребенок отказывается играть в «войну» и играет в «дом», а завтра отказывается от того и другого и играет в «автомобильные перевозки». Понятие «потребности в игре» не только не объясняет этих отказов и предпочтений, но и противоречит им: потребность в игре есть, «война» — игра, а игры в «войну» нет. Если же через неделю ребенок вдруг возвращается к игре в «войну», а к игре в «дом» не возвращается больше никогда, то все это становится уже просто фантастическим. Для восстановления объяснительной силы теперь, видимо, требуется говорить о потребности в «войне», о потребности в «автомобильных перевозках» и т. д., которые напряжены сегодня и не напряжены завтра (даже если нет надежды когда-нибудь понять, почему). Но вот послезавтра ребенок, играя в «автомобильные перевозки», отказывается от погрузки и лишь ведет машину и в конечном пункте символически ее разгружает. Теперь уже требуется постулировать отдельные потребности — в погрузке, в транспортировке и в разгрузке. Очень скоро потребностей оказывается столько, сколько элементарных игровых действий. Они превращаются в ничего не объясняющие допущения ad hoc [20; 210], вовлекающие мысль исследователя в «порочный круг»: от факта действия заключаем о потребности, а от потребности — о факте действия, ничего к нему не добавляя, кроме термина. Аналогичная трудность обнаруживается уже на примере гнездостроительного поведения у птиц [20; 216] и выступает тем отчетливее, чем более общее содержание приписывается потребности.

Собственно, когда говорят о потребности в игре, в познании и пр., то это всегда означает лишь то, что должна существовать какая-то необходимость в осуществлении этой деятельности субъектом. Конечно, на определенном уровне анализа такое словоупотребление оправдано, поскольку позволяет указать на эту какую-то необходимость. Однако какова эта необходимость? Ведь она необязательно должна быть аналогична той, которая заставляет восполнять дефициты тканей или предохранять их от разрушения. Упускается из виду, что за таким словоупотреблением стоит аналогия с органическими потребностями, которая при переходе от неспецифического (синонимичного необходимости) к специфически понятийному употреблению термина «потребность» требует обоснования. Однако было видно, что необходимости осуществления процессуальных деятельностей не обнаруживают тех зависимостей, которые присущи органическим потребностям: нет дефицита, нет роста силы драйва (напряжения потребности), вызываемого депривацией, нет потребления, нет редукции драйва. Аналогия не получает обоснования. И так как понятие потребности в психологии исторически первоначально сформировалось на результатах исследований деятельностей, отвечающих именно органическим потребностям, и несет в себе содержание, адекватное именно этим деятельностям, то его перенос на процессуальные деятельности вводит в заблуждения на первых же шагах углубления анализа. Одно из таких заблуждений состоит в том, что в результате переноса «предела объяснения» побуждения путем описанной аналогии из самой деятельности во внутриорганическую реальность и придания тем самым внутриорганического содержания понятию «побудитель» оказываются вынужденными и в понятие «побуждение» вкладывать физическое (энергия), физиологическое (активация) и какое угодно иное организмическое, но не психологическое содержание. Между тем целым рядом работ показаны многочисленные трудности, возникающие в результате этого аналогизирующего редукционизма [14], [52], [57], [20; 217], [13; 20, 27] (во множестве других, неспециальных текстов на эти трудности указывают лишь кавычки, в которые заключаются термины «энергия», «энергетический»). Надо полагать, что психофизиологическая проблема действительна для процесса побуждения так же, как для любого другого психического процесса.

Итак, поскольку, во-первых, тканевый дефицит сам по себе не вызывает активности, а, во-вторых, в процессуальных деятельностях вообще не удается найти никакого дефицита, вызываемого депривацией объекта, то понятие потребности выходит из круга существенных признаков побудителя.

Решению вопроса, однако, не помогает и предположение о побуждении деятельности со стороны внешнего стимула (объекта). Это ставшее широко распространенным положение ([24], [27], [28], [31], [54], [71] и др.) само по себе не открывает поля свободного движения исследования. Можно видеть, как это поле оказывается замкнутым, если «внешние побудители» (incentives) ищутся в сфере «стимулов»: «когнитивный диссонанс» (Фестингер), «неопределенность» (Каган, Берлайн), «рассогласование» (Хант), «оптимальное рассогласование» (Хебб, Берлайн), «новизна» (Харлоу, Батлер, Монтгомери, Биндра, Берлайн), «сложность», «несоответствие», «конфликт» (Берлайн) и т. п. Содержательная общность перечисленных «сопоставительных свойств» стимулов интуитивно очевидна, однако она указывает лишь на действительность стоящей за их перечнем общей проблемы, тогда как сам

 

150

 

перечень производит впечатление движения по кругу, не приводящего к центру проблемы.

Действительно, можно ли считать, что стимул сам по себе вызывает активность? Под термином «сопоставительное свойство стимула» (например, рассогласование) понимается несоответствие стимула «некоторому стандарту» («уровню адаптации», «ожиданию»). Утверждается, что побуждение прекращается потому, что в результате повторных предъявлений «стимул теряет рассогласование» [54]. Но ведь сам по себе стимул ничего не теряет: квадрат не обязательно превращается в круг после того, как ребенок его исследовал. Очевидно, что меняется не стимул, а «стандарт». И его изменение, а еще точнее — возникновение нового «стандарта» есть не что иное, как выполнение определенных актов преобразования стимула (исследовательских, манипуляторных и пр.). Видимо, чувствуя недостаточность стимульного объяснения активности, Хант в одном из разделов своей работы дополнительно интерпретирует «рассогласование» как «неоконченное действие», которое мыслится им как уже прямой источник (!) энергизации поведения [54; 208]. «Мотивирующая сила рассогласования заключена в незавершенном плане» неоконченного действия [54; 208].

Нетрудно видеть, что утверждение о непосредственной энергизации поведения открывшимся полем неоконченного действия представляет собой новое предположение о природе побуждения, отличное от всех обсуждавшихся ранее, поскольку требует искать источник побуждения не в потребностях и не в стимулах, а в самой деятельности.

Наряду с излагавшимися до сих пор исследованиями функционального плана к тому же предположению приводят исследования онтогенетического плана. Так, исследование А.А. Крымова, выполненное под руководством К. Э. Фабри, показало, что поведение животных в раннем онтогенезе характеризуется «нефункциональностью», т. е. отсутствием у него непосредственного биологически значимого результата. Установлено, что через этот нефункциональный (игровой) период проходит в своем развитии большинство форм поведения животных. Так, для пищевого поведения этого периода нефункциональность состоит в том, что, во-первых, акты животного, по виду пищевые, направлены на непищевые объекты и, во-вторых, пищевые потребности животных в этом возрасте удовлетворяются за счет молока матери. Поскольку эти акты чем-то побуждаются, то автор резонно заключает о независимости их побудительных механизмов от биологических потребностей [6].

Лишь по прошествии игрового периода развития, после достижения этими нефункциональными актами определенного уровня сформированности, определенная их часть связывается в «функциональные» системы с биологическими нуждами. Но и после образования функциональных последовательностей актов поведения акты нефункционального поведения не исчезают и их удельный вес в последующей жизни животного тем выше, чем длительнее период первоначального нефункционального поведения [7]. И в уже ставшем поведении взрослых животных, как отмечает Д. Биндра, не связанные с драйвом «специфические акты» (исследовательские, манипуляторные и пр.) составляют в норме главную порцию общей активности за время бодрствования, тогда как ориентированные на драйв «целевые ответы» («консумматорные») являются изолированными и редкими событиями в жизни животного [27].

Картина развития, рисуемая этими исследованиями, позволяет считать, что изначально деятельность свободна от потребностной предопределенности и развивается «преадаптивно» [19] и, следовательно, побуждается процессуально, своим внутренним содержанием. Это развитие формирует акты, необходимые для овладения объектами и опредмечивания потребностей, — возникают более поздние, вторичные, утилитарные деятельности, составляющие ограниченную сферу «прикладного» использования того, что возникло и сформировалось вне этой сферы. Эти деятельности представляют собой ряд прекративших развитие по своему внутреннему закону фрагментов целокупности развивающейся деятельности, ставших относительно ригидными вследствие фиксированности на относительно определенном предметном содержании, соответственно фиксированности органических нужд. В онтогенезе утилитарная ригидизация происходит в очень короткие сроки (у крыс — всего в 2—3 дня) и может связать почти весь объем интенсивно развивающейся деятельности, порождая у наблюдателя иллюзию, будто для этой утилитаризации и под ее предопределением все до сих пор и развивалось. Однако искусственное продление периода нефункционального развития (через лишение доступа к пищевым объектам), тоже очень небольшое — всего на 2—3 дня, сразу обнаруживает эту иллюзию. Оказывается, что в этих условиях быстро растет «лабильность форм обращения с предметами»: у животных формируется и остается множество таких актов, которые не формируются у животных, своевременно получивших доступ к пищевым объектам [7]. Эта ригидизация проявляется затем и в уже ставшем поведении, например в многократно воспроизводившихся феноменах Харлоу и Деси: введение внешней мотивации в деятельность, мотивированную внутренне (процессуально), снижает внутреннюю мотивацию, что выражается в падении качественных и количественных показателей деятельности животных [47], [48] и человека [40].

В итоге этих онтогенетических исследований можно полагать, что процессуальные мотивации, строящиеся на побуждении, исходящем от внутреннего содержания деятельности, являются генетически первичными и поэтому не могут быть объяснены на основе утилитарных мотиваций.

Напротив, побудительность самих утилитарных мотивов несет на себе отчетливые признаки процессуальной внутридеятельностной природы: «ассоциативной» [24], «структуры навыков» [30; 285], «обучения» [28], предваряющих «когнитивных элементов», которые «заряжают энергией потребностные механизмы» [51; 253], обладают подкрепляющим действием независимо от завершающих реакций, редуцирующих драйв [20; 635—642], я, более того, «настраивают и контролируют сами эти гомеостатические механизмы» [16; 223—225, 321]. Относительно же потребностного состояния показано, что оно приводит в готовность функциональный

 

151

 

орган и тем вызывает сенсибилизацию только завершающей реакции, не влияя динамически на предваряющие акты [20; 281], [16; 320—326].

В итоге исследования обоих планов — функционального и онтогенетического — приводят к предположению, что «побуждение не может мыслиться как внешний двигатель деятельности» [18; 73], ибо оно является «внутренней характеристикой структуры деятельности» и «преобразуется в ходе формирования деятельности» [11]. Побуждение можно мыслить лишь как собственный внутренний «специфический орган» деятельности [22]. В силу этого понятие деятельности оказывается достаточным «объяснительным принципом» [22] и для побуждения. Последнее, поскольку оно выступает как «функционально детерминированный специфический орган деятельности», должно получить и «функциональное объяснение» [2], [3], [4], [22], единственно позволяющее избежать энергетического, активационного и прочих вариантов редукционизма за счет того, что ври таком подходе отпадает надобность в неправомерном расширении сферы применимости понятия потребности, бывшем источником редукции. Задача исследования заключается теперь в том, чтобы, пользуясь понятием деятельности как «объяснительным принципом», найти в деятельности как «предмете исследования» то структурное содержание, которое вызывает начало протекания психического процесса, движение по процессуальной последовательности актов и остановку процесса, т. е. побуждение. Этим предполагается, что энергетические, активационные и прочие процессы организма лишь реализуют психический процесс побуждения, но не составляют его содержания и не детерминируют его3.

Начало поиску побуждающего внутреннего содержания деятельности положено предположением Ханта о «незавершенном плане» неоконченного действия как прямом источнике «мотивирующей силы». Понятийный аппарат Ханта не позволяет продвинуться в понимании того, какова именно эта незавершенность в плане. Обратимся поэтому к первоисточникам, на которых Хант базирует свое предположение, — работам Б.В. Зейгарник [75] и М. Овсянкиной [65]. Здесь заслуживают внимания данные о моменте прерывания действия, оптимальном для максимизации эффектов Зейгарник и Овсянкиной. По данным обоих авторов, это момент максимальной включенности испытуемого в работу [65; 378], [75; 56], приходящийся на промежуток между серединой и концом работы, ближе к концу [65; 329, 378], [75; 56], когда «испытуемый уже представляет (übersehen), как надо делать работу, но еще не знает точно, каким выйдет результат» [75; 20—21]. Это позволяет предположить, что побуждающим в «незавершенном плане» является неопределенность отношения между способом и результатом. В качестве конкретизирующего здесь возможно предположение, что это — неопределенность отношения между наличествующим уже способом и вытекающим из него при данных предмете и условиях результатом. Это подтверждается и эффектом «психического насыщения», легко интерпретируемым как исчерпание этой неопределенности в ходе многократного повторения очень простых действий, который снимается введением вариаций, восстанавливающих эту неопределенность.

Следует оговорить, что представители левиновской школы считали побудительность незавершенного действия вторичной («квазипотребностной»), формирующейся на базе «истинной потребности», мы же, вслед за Хантом, рассматриваем ее как первичную, имей к тому следующие основания. Во-первых, ставя вопрос, является ли побудительность «собственным свойством незавершенного предмета» самого по себе или проявлением вторичной «квазипотребности» [65; 340], М. Овсянкина принимает второе утверждение только на тех основаниях, что 1) незавершенные действия чаще возобновляются без взгляда на незавершенный предмет (по неопределенному порыву, цель которого проясняется лишь постепенно), чем после взгляда на него; 2) завершение попавшихся на глаза испытуемому предметов чужих незавершенных действий имеет место реже, чем завершение попавшихся на глаза предметов собственных незавершенных действий [65; 340—346]. Однако эти признаки равно могут относиться и к первичной побудительности незавершенного предмета, а в части завершения чужих действий — даже скорее к первичной побудительности, так как чужие действия возобновляются (в 10—30 % [65; 345]) при том, что для них инструкция вообще не давалась и, соответственно, «квазипотребность» не формировалась. Во-вторых, максимум (средней) побудительности ближе к концу действия не получил удовлетворительного объяснения в качестве вторично обусловленного первичной «потребностью» [65; 329], [75; 57—58]. В-третьих, этот максимум отмечен не только к концу совокупного задания, но и к концам каждого из составляющих его «относительно самостоятельных подцелых» [65; 330]. Определенно, что каждое подцелое имеет свой способ и результат, но нет данных, что намерение («квазипотребность»), сформированное первоначально для совокупного задания, формируется затем для каждого подцелого. В-четвертых, эффекты Зейгарник и Овсянкиной существенно зависят от разнообразия входящих в задание действий (ВН/ВЗ — от 4,1 для рисования вазы с цветами до 1 для нанизывания бусин или записи своей фамилии и адреса [75; 10]; ВД—от 93% для лепки до 65 % для сматывания клубка ниток [65; 353]), что указывает на процессуальный и тем самым на первичный характер побуждения.

 

152

 

Все это позволяет считать побудительность незавершенного действия первичной, а неопределенность в отношении «способ — результат» первичным побудителем.

Здесь мы лишь вскользь укажем на очевидные объяснительные возможности этого предположения для доминирования в системах мотивов «неисчерпаемых» деятельностей (Г. Олпорт) или «мотивов развития» (Маслоу), для превращения обогащающегося содержанием действия в «смыслообразующую» деятельность (А.Н. Леонтьев), для мотивационных эффектов методов обучения, содержащих специальную организацию способов и предмета преобразований (Гальперин, Давыдов, Матюшкин), нарушения мотивации при сенсорной изоляции (Хебб), снижения внутренней мотивации при введении внешней (Харлоу, Деси) и др.

Относительно же потребности можно сказать следующее. Поскольку показано, что потребностное состояние не инициирует активности, а лишь приводит в готовность функциональный орган и тем вызывает сенсибилизацию только завершающей реакции, не влияя динамически на предваряющие элементы [16; 320—326], [20; 281], то можно считать, что потребность лишь задает направление соответствующей утилитарной деятельности через свой предмет, а побудительность этой деятельности определяется все теми же содержащими неопределенность диадами «способ — результат». Относительная фиксированность этих деятельностей на определенном предметном содержании, с одной стороны, ведет к их многократному (при цикличности потребностей) повторению, в результате чего неопределенность в отношении «способ — результат» исчезает; с другой стороны, не способствует возобновлению этой неопределенности через введение новых диад «способ — результат». Этим объясняется выраженная тенденция утилитарных деятельностей к сокращению, автоматизации и сведению их к одним лишь завершающим реакциям, а где это невозможно — к утилитарно неоправданному варьированию действий, а где и это не удается — к мобилизации волевого процесса, заимствующего побудительность из других источников. Место потребности становится понятным при различении побуждения и мотивации. Побуждение не есть включение процесса и не есть задание его направления, оно есть лишь то, за счет чего движется процесс. И это движение однозначно связано только со специфическими содержаниями — с побудителями. Мотивация интегрирует побудители в систему с определенным направлением, средствами, с определенным моментом начала процесса. В простейшем случае мотивация может сводиться к действию единичного элементарного побудителя, как это видно в раннем онтогенезе поведения. В более сложном случае она может включать в себя перечисленные элементы, в том числе и потребностные состояния.

В заключение можно сказать, что побуждение, понимаемое как динамика актов деятельности, имеет внутридеятельностную природу и вызывается неопределенностью в отношении «способ — результат». Существуют определенные основания для дальнейшего, более точного предположения о том, что первичным побудителем является способ действия, для которого ври данном предмете и данных условиях остается неопределенным отношение к результату.

Мы отчетливо осознаем, что фактических оснований предложенной гипотезы хватает скорее лишь для ее выдвижения, чем для ее подтверждения. Поэтому вполне возможно, что в ходе дальнейших исследований предложенное гипотетическое положение окажется лишь частным случаем более общего принципа побуждения, применимого к более широкому кругу активности живых существ. Но мы считаем, что в настоящее время исследование мотивации нуждается в новых гипотезах если не для положительных решений проблем, то хотя бы для поиска пути, ведущего к ним.

 

1. Анохин П. К. Новые данные к характеристике специфичности восходящих активаций. — Журнал высшей нервной деятельности им. Павлова, 1962, т. 12, вып. 3, с. 379—390.

2. Давыдов В. В., Радзиховский Л. А. Методологический анализ категории деятельности.— Вопросы психологии, 1980, № 4, с. 167—170.

3. Давыдов В. В., Радзиховский Л. А. Теория Л.С. Выготского и деятельностный подход в психологии. — Вопросы психологии, 1980,. № 6, с. 48—59.

4. Давыдов В. В., Радзиховский Л. А. Теория Л.С. Выготского и деятельностный подход в психологии. — Вопросы психологии, 1981, № 1, с. 67—80.

5. Изард К. Е. Эмоции человека. — М., 1980.— 440 с.

6. Крылов А. А. Игра и развитие мотивации поведения у крыс. — Вестник Московского университета. Серия 14. Психология, 1981, № 4, с. 39—47.

7. Крымов А. А. О роли предметной среды в развитии психической деятельности млекопитающих. — Вестник Московского университета. Серия 14. Психология, 1983, № 1.

8. Леонтьев А. Н. Потребности, мотивы и эмоции. — М., 1971. — 40 с.

9. Леонтьев А. Н. Проблемы развития психики. — М., 1972.— 576 с.

10. Леонтьев А. Н. Деятельность. Сознание. Личность. — М., 1975. — 304 с.

11. Маркова А. К. Пути исследования мотивации учебной деятельности школьников. — Вопросы психологии, 1980, № 5, с. 47—59.

12. Ниссен Г. В. Филогенетическое сравнение. — В кн.: Экспериментальная психология/ Под ред. С. С. Стивене. — М., 1960, т. I, с. 458—510.

13. Нюттен Ж. Мотивация.— В кн.: Экспериментальная психология / Под ред. П. Фресс, Ж. Пиаже. М., 1975, вып. 5, с. 15—110.

14. Пиаже Ж. Характер объяснения в психологии и психофизиологический параллелизм. — В кн.: Экспериментальная психология / Под ред. П. Фресс, Ж. Пиаже. М., 1966, вып. 1,2, с. 157—194.

15. Платонова Т. А. Экспериментальное исследование процесса порождения познавательной мотивации: Автореф. канд. дис. — М., 1980.—23 с.

16. Прибрам К. Языки мозга. — М., 1975. — 464 с.

17. Слоним А. Д. Среда и поведение. — Л., 1976. —212 с.

18. Сэв Л. Марксизм и теория личности. — М., 1972. — 583 с.

 

153

 

19. Фабри К. Э. О закономерностях развития психики в онтогенезе животных. — В кн.: Принцип развития в психологии / Под ред. Л. И. Анцыферова. М., 1978, с. 337—366.

20. Хайнд Р. Поведение животных. — М., 1975. — 856 с.

21. Хомская Е. Д. Мозг и активация. — М., 1972. — 383 с.

22. Юдин Э. Г. Деятельность и системность. — В кн.: Системные исследования. Ежегодник 1976. М., 1977, с. 11—37.

23. Amsel A., Work M. S. The role of learned factors in "spontaneous" activity. — J. Соmр. Physiol. Psychol., 1961, v. 54, p. 527—532.

24. Baumeister A., Hawkins W. F., Cromwell R. L. Need states and activity level. — Psycho]. Bull., 1964, v. 61, p. 438—453.

25. Berlyne D. E. The arousal and sitiation of perceptual curiosity in the rat. — J. Соmр. Physiol. Psychol., 1955, v. 48, p. 238—246.

26. Berlyne D. E. Arousal and reinforcement. — In: Nebraska Symposium on motivation, 1967. Linkoln, 1967, v. l5, p. 1 — 110.

27. Blndra D. Components of general activity and the analysis of behavior. — Psychol. Rev., 1961, v. 68, p. 205—215.

28. Blndra D. Heuropsychological interpretation of the effects of drive and incentive-motivation on general activity and instrumental behavior. — Psychol. Rev., 1968, v. 75, p. 1—22.

29. Bolles R. С. Effect of food deprivation upon the rat's behavior in its cage. — J. Соmр. Physiol. Psychol., 1963, v. 56, p. 456—460.

30. Bolles R. C. Theory of motivation. — N. Y.: 1967. 546 p.

31. Butler R. A. Discrimination learning by rhesus monkeys to visual-exploration motivation. — J. Соmр. Physiol. Psychol., 1953, v. 46, p. 95—98.

32. Butler R. A., Harlow H. F. Persistence of visual exploration in monkeys. — J. Соmр. Physiol. Psychol., 1954, v. 47, p. 258—263.

33. Campbell B. A., Sheffield F. D. Relation of random activity to food deprivation. — J. Соmр. Physiol. Psychol., 1953, v. 46, p. 320— 322.

34. Campbell B. A. Effect of water deprivation on random activity. — J. Соmр. Physiol. Psychol., 1960, v. 53, p. 240—241.

35. Campbell B. A., Teghtsoonian R., Williams R. A. Activity, weight loss and survival time of food-deprived rats as a function of age. — J. Соmр. Physiol. Psychol., 1961, v. 54, p. 216—219.

36. Campbell B. A., Cicala G. A. Studies of water deprivation in rats as a function of age. — J. Соmр. Physiol. Psychol., 1962, v. 55, p. 763— 768.

37. Campbell B. A., Smith N. F., Misanin J. R., Jaynes J. Species differences in activity during hunger and thirst. — J. Соmр. Physiol. Psychol., 1966, v. 61, p. 123—127.

38. Campbell B. A., Misanin J. R. Basic drives. — Ann. Rev. Psychol., 1969, v. 20, p. 57—84.

39. Dashiell J. F. Fundamentals of general psychology. — Boston: 1937. 655 p.

40. Deci E. L. Intrinsic motivation. — N. Y., L, 1976. 324 p.

41. Deci E. L. Notes on the theory and metatheory of intrinsic motivation. — Organis. Behav. Hum. Perform., 1976, v. 15, p. 130—145.

42. DeVito J. L, Smith O. A. Effects of temperature and food deprivation on the random activity of Macaca mulatta. — J. Соmр. Physiol. Psychol., 1959, v. 52, p. 29—32.

43. Duda J. J., Bolles R. C. Effects of prior deprivation, current deprivation, and weight loss on the activity of the hungry rat. — J. Соmр. Physiol. Psychol., 1963, v. 56, p. 569—571.

44. Eayrs J. T. Spontaneous activity in the rat.— Brit. J. Anim. Behav., 1954, v. 2, p. 25—30.

45. Hall J. F. The relationship between external stimulation, food deprivation, and activity.— J. Соmр. Physiol. Psychol., 1956, v. 49, p. 339— 341.

46. Hall J. F., Hanford P., Low L. The activity of hungry, thirsty and satiated rats in the Dashiell checkerboard mase. — J. Соmр. Physiol. Psychol., 1960, v. 53, p. 155—158.

47. Harlow H. F. Learning and satiation of response in intrinsically motivated complex puzzle performance by monkeys. — J. Соmр. Physiol. Psychol., 1950, v. 43, p. 289—294.

48. Harlow H. F., Harlow M. K., Mayer D. R. Learning motivated by a manipulation drive. — J. Exp. Psychol., 1950, v. 40, p. 228—234.

49. Harlow H. F. Mice, monkeys, men and motives. — Psychol. Rev., 1953, v. 60, p. 23—32.

50. Harlow H. F., Blasek N. C, McClearn G. E. Manipulatory motivation in the infant Rhesus monkey. — J. Соmр. Physiol. Psychol., 1956, v. 49, p. 444—448.

51. Hebb D. O. Drives and the C.N.S. (Conceptual Nervous System). — Psychol. Rev., 1955, v. 62, p. 243—254.

52. Hinde R. A. Critique of energy models of motivation. — In: Motivation: Selected readings / Ed. by D. Bindra, J. Stewart. — Penguin Books, 1966, p. 34—45.

53. Hinde R. A. Animal behavior. — N. Y., 1970. 876 p.

54. Hunt J. McV. Intrinsic motivation and its role in psychological development. — In: Nebraska symposium on motivation, 1965. Linkoln, 1965, v. 13, p. 189—282.

55. Kagan J., Berkun M. The reward value of running activity. —J. Соmр. Physiol. Psychol., 1954, v. 47, p. 108.

56. Kavanau J. L. Compulsory regime and control of environment in animal behavior. I. Wheel running. — Behaviour, 1963, v. 20, p. 251—291.

57. Kennedy J. S. Is modern ethology objective? — Brit. J. Anim. Behav., 1954, v. 2, p. 12—19.

58. Lashley K. S. Drive as facilitation of specific neural mechanisms. — In: Motivation: Selected Readings/Ed. by D. Bindra, J. Stewart. — Penguin Books, 1966, p. 60—62.

59. Montgomery К. С. Exploratory behavior as a function of "similarity" of stimulus situations. — J. Соmр. Physiol. Psychol., 1953, v. 46, p. 129—133.

60. Montgomery К. С. The effect of the hunger and thirst drives upon exploratory behavior. — J. Соmр. Physiol. Psychol., 1953, v. 46, p. 315— 319.

61. Montgomery К. С. The effect of activity deprivation upon exploratory behavior. — J. Соmр. Physiol. Psychol., 1953, v 46 p 438— 441.

62. Moskowitz M. J. Running-wheel activity in the white rat as a function of combined food

 

154

 

and water deprivation. — J. Соmр. Physiol. Psychol., 1959, v. 52, p. 621—625.

63. Munn N. L. Handbook of psychological research on the rat. — Boston, 1950. 598 p.

64. Nicholls E. E. A study of the spontaneous activity of the guinea pig. — J. Соmр. Physiol. Psychol., 1922, v. 2, p. 303—330.

65 Ovsiankina M. Die Wiederaufnahme unterbrochener Handlungen. — Psychoi. Forsch., 1928, Bd. 11, S. 302—379.

66. Reykowski J. Emocje i motywacja. — W: Psychologia / Pod red. T. Tomaszewskiego. Warszawa: 1975, s. 566—628.

67. Seward J. P., Pereboom A. C. A note on the learning of "spontaneous" activity. — Amer. J. Psychol., J955, v. 68, p. 139—142.

68. Sheffield F. D., Campbell B. A. The role of experience in the "spontaneous" activity of hungry rats. — J. Соmр. Physiol., 1954, v. 47, p. 97—100.

69. Strong P. N. Activity in the white rat as a function of apparatus and hunger. — J. Соmр. Physiol. Psychol., 1957, ч. 50, p. 596—600.

70. Teghtsoonian R., Campbell B. A. Random activity of the rat during food deprivation as a function of environmental conditions. — J. Соmр. Physiol. Psychol., 1960, v. 53, p. 242—244.

71. Thomae H. Das Problem der Motivarten. — In: Handbuch der Psychologie/Hrsgb. K. Gottschaldt. Gottingen, 1965, Bd. 2, S. 413— 464.

72. Weasner M. H., Finger F. W., Raid L. S. Activity changes under food deprivation as a function of recording device. — J. Соmр. Physiol. Psychol., 1960, v. 53, p. 470—474.

73. Weinert F. Hunger und Durst. — In: Handbuch der Psychologie / Hrsgb. K. Gottschaldt. Gottingen, 1965, Bd. 2, S. 465—512.

74. White R. W. Motivation reconsidered: The concept of competence. — Psychol. Rev., 1959, ч. 66, p. 297—333.

75. Zeigarnik B. Das Behalten erledigter und unerledigter Handlungen. — Psychol. Forsch., 1927, Bd. 9, S. 1—85.

 

Поступила в редакцию 25.V.I982 г.