Вы находитесь на сайте журнала "Вопросы психологии" в девятнадцатилетнем ресурсе (1980-1998 гг.).  Заглавная страница ресурса... 

96

 

КЛИНИКО-ПСИХОЛОГИЧЕСКИЕ АСПЕКТЫ ОНТОГЕНЕЗА КОММУНИКАТИВНОСТИ

 

В. Е. КАГАН

 

Существует трудно учитываемое множество дефиниций общения, что, впрочем, неизбежно, ибо все многообразие психического и социального функционирования человека не может быть рассмотрено вне той или иной связи с категорией общения. Нашим задачам адекватно определение М. И. Лисиной: «...определенное взаимодействие людей, в ходе которого они обмениваются разнообразной информацией с целью налаживания отношений и объединения усилий для достижения общего результата. С психологической точки зрения общение представляет собой особый вид деятельности, характеризующийся прежде всего своей направленностью на другого участника взаимодействия как на субъекта» [5; 268]. Мы будем исходить также из сформулированного А. В. Запорожцем понятия о развитии функциональном, которое происходит в рамках одного возрастного уровня и заключается «в парциальных изменениях... отдельных психических свойств и функций», и возрастном, которое характеризуется «более общими изменениями детской личности, образованием нового психофизиологического уровня, формированием нового плана отражения действительности, обусловленного коренной перестройкой системы отношений ребенка с окружающими людьми и переходом к новым видам деятельности» [1].

Клиническая практика выдвигает проблему способности к общению, коммуникативности как интегральной психической функции, наличие и полноценность которой создает условия необходимости и достаточности для развития общения. Хорошо известные в психологии место и значение закономерностей, уяснение которых стимулировалось данными психиатрической клиники, освобождают от необходимости специально обосновывать правомерность клинико-психологического подхода к изучению общения, его развития. Уместно заметить, что в реальности не существует четкой границы между здоровьем и болезнью, особенно в плане общения; это касается как некоторых общих для здоровой и больной психики закономерностей общения и его развития, так и взаимодействия в реальных коммуникативных системах лиц с различными качественными особенностями общения, в том числе и патологического происхождения: Специальный интерес представляют наблюдения, связанные с психиатрией детского, особенно раннего детского, возраста.

Одним из наиболее ярких проявлений нарушенного общения у детей являются аутистические расстройства [3]. Они представлены тремя основными клиническими группами: 1) врожденное или рано приобретенное нарушение коммуникативности или ее недоразвитие (детский аутизм Каннера), 2) нарушение коммуникативности прогредиентным психотическим процессом (шизофренический аутизм) и 3) вызываемые средовыми влияниями нарушения общения (парааутистические состояния при расстройствах невротического круга). В этих группах нарушения общения проявляются прежде всего его недостаточностью, неконтактностью или малоконтактностью.

Детский аутизм, понимаемый в настоящее время как самостоятельное расстройство [3], [4], [16], впервые описан в таком качестве Л. Каннером в 1943 г. [14], а вскоре и независимо от него Г. Аспергером [13] и С. С. Мнухиным [6], в школе которого он у нас в стране в основном и изучался [7], [2], [8.] До сего времени существуют вариации не только в его клиническом понимании, но и в описании клинической картины, в выделении обязательных, «ключевых» признаков. Сравнение имеющихся диагностических списков показывает, что такими кардинальными признаками являются невозможность устанавливать отношения с людьми с начала жизни и стремление к сохранению и поддержанию неизменности окружения («феномен тождества»). Страдают этим расстройством преимущественно перворожденные мальчики, попадающие в поле зрения врача чаще всего не ранее 2—3-летнего возраста, когда даже для не имеющих опыта общения с детьми родителей становится очевидной аномальность их поведения. Довольно высокая разрешающая способность в этом возрасте ретроспективного анализа позволяет подробно восстановить динамику развития, в частности общения.

Нарушения общения проявляются уже на 1-м году жизни, но, как правило, не распознаются родителями и даже при ретроспективном анализе обычно описываются ими как общее, недифференцированное чувство неудовлетворенности эмоциональным контактом с ребенком. Направленный расспрос позволяет, однако, воссоздать картину этих нарушений. Значительно позднее здоровых эти дети начинают реагировать на основное, ухаживающее за ними лицо. Даже к концу 1-го года у этих детей может не быть эмоциональной реакции на мать, и матери не столько воспринимают, сколько приписывают ребенку ожидаемую от него эмоциональную реакцию на основании лишь формальных поведенческих реакций на себя как раздражитель вообще. К 9—12мес обнаруживается отсутствие или недостаточность содружественной моторики при попытке взрослого взять его на руки. Ребенок не «идет» на руки, его в буквальном смысле «берут», а взятый, он остается пассивным, не льнет ко взрослому, не обнимает его («...мягкий, как мешочек с песком», — говорят матери).

После 1—1,5 лет отчетливо проявляется игнорирование людей. Аутичный ребенок ходит «мимо» людей, смотрит «сквозь» людей, относится к ним как к неодушевленным предметам, порой вызывая подозрения о слепоте или глухоте. Иногда создается видимость интереса к тому или иному человеку, но при ближайшем рассмотрении выясняется, что привлекает ребенка не сам человек, а какое-то его свойство

 

97

 

или функция. Эти дети не смотрят в лицо собеседнику, плохо запоминают и узнают лица и голоса людей. Часто уже в 7—8 лет, просидев год-два за одной партой со сверстником, такой ребенок может спросить: «Как тебя зовут?» Он живет сам по себе, не проявляя коммуникативной инициативы и используя людей в сугубо предметном или функциональном смысле: может наступить на голову другому ребенку, тянет взрослого в сторону кухни при желании есть и т. д. Речь такого ребенка, независимо от того, развивается она в обычные сроки, с задержкой или, наоборот, с опережением, не используется или недостаточно используется для общения. Речевая продукция обычно спонтанна, ограничивается стереотипным и внеситуативным, магнитофонно-точным воспроизведением когда-то слышанного (фраз, отрывков текстов, отдельных необычных и «звучных» слов). В более мягких случаях обращает внимание несоответствие формально «взрослой», грамматически и синтаксически сложной речи с неспособностью к диалогу. Своеобразные, различающиеся у каждого ребенка, но у каждого монотонно-стереотипные, «застывшие» и бедные интонирование и модулирование речи усиливают впечатление неконтактности. Даже к 5—6 годам большинство детей называют себя по имени или во 2— 3-м лице, не используя слово «я». Отсутствуют речевые и пантомимические обозначения согласия и несогласия, последнее обычно выражается недифференцированным возбуждением и криком. Обычно это красивые дети с «задумчивым, сонным, отрешенным» выражением лица («лицо принца», по Л. Каннеру), более напряженным в присутствии людей и удовлетворенным при их уходе. Аутичные дети не только не участвуют в играх с другими детьми, но и в изолированной, одинокой игре не обнаруживают коммуникативных тенденций, столь характерных для игр здоровых детей; часто это просто механические манипуляции с игрушками или неигровыми предметами, пересыпание, переливание, стереотипная двигательная активность.

Такова картина нарушений общения в тяжелых случаях детского аутизма. Сопоставляя ее с выделяемыми М. И. Лисиной критериями наличия общения (внимание и интерес к взрослому, эмоциональное восприятие воздействий взрослого и чувствительность к его отношению, адресованные взрослому инициативные акты) [5], нетрудно убедиться в практически полном отсутствии общения. В существующей по вопросам общения литературе эта неконтактность обычно понимается как проявление отсутствия потребности в общении («уход от контакта, самоизоляция, отказ от общения» и т. д.). Такое впечатление действительно возникает при рассмотрении коммуникативных нарушений как самостоятельных. Однако сопоставление с другими клиническими проявлениями приводит к иному пониманию.

Обратимся ко второму кардинальному признаку детского аутизма — «феномену тождества». Как и нарушения общения, он на первый взгляд представляется самостоятельным симптомом благодаря своей крайней, поражающей яркости: безучастный ко всему происходящему вокруг ребенок вдруг «дает» неожиданное и бурное, непонятное для взрослых возбуждение, которое, оказывается, вызвано каким-то незначительным (по крайней мере в представлении взрослых) изменением обстановки, например перемещением того или иного малозначительного предмета с привычного места. Если рассматривать этот феномен в отрыве от прочей симптоматики и приписывать ему целевую установку сохранения и поддержания неизменности окружения, как это делал Л. Каннер, то генез и значение его остаются неясными. Дело, однако, не в стремлении ребенка поддерживать тождественность окружения, а в непереносимости им изменений, проявляющейся в протестующем возбуждении. Уже в возрасте до года сходное возбуждение возникает в ответ на резкие предметные шумы, в частности на звук работающих бытовых приборов. К концу 1-го года жизни проявляется пристрастие к тем или иным видам пищи с непринятием новых, ранее незнакомых продуктов и блюд. Начиная со 2-го года можно отметить непринятие новой одежды, новых мест, изменения привычных маршрутов и т. д. Все эти проявления восходят к недостаточности предметно-образного восприятия при крайне избирательном внимании и высокой механической памяти. На первый взгляд эти нарушения отношения к предметному миру никак не связаны с расстройствами общения.

Убедиться в том, что это не так, помогает рассмотрение свойственного аутичным детям пристрастия к мягким игрушкам в сопоставлении с избеганием взгляда в лицо, затруднениями в распознавании лиц и отсутствием эмоционального резонанса. На определенных этапах клинической динамики аутичные дети, в спонтанном поведении не реагирующие на эмоции окружающих и узнающие людей лишь по косвенным признакам (одежда, обычное место встреч и пр.), могут проявлять достаточно адекватные поведенческие реакции при вербальном разъяснении переживаемого окружающими и узнавать людей по каким-либо нестандартным и ярким деталям лиц. По нашим данным, речь здесь идет о все той же непереносимости нового, быстро изменяющегося, каковыми являются, в частности, чрезвычайно богатые, подвижные и нюансированные мимика человеческого лица и просодически-интонационные характеристики речи. В игре же с игрушками перед аутичным ребенком не возникает задача распознавания эмоционального значения по этим признакам; он проецирует на игрушку собственную эмоциональность. В известной, более мягкой мере эта тенденция присуща и здоровым детям, у которых, например, несколько кубиков могут изображать семью и которым отнюдь не требуется индивидуализация мимики оловянных солдатиков; при детском аутизме она грубее и выступает на первый план. Нейропсихологический анализ убедительно показывает, что в основе впечатления эмоциональной недостаточности аутичного ребенка лежит не блокирование или недоразвитие собственно эмоциональности, а ограничение возможности адекватного восприятия предметно-образных проявлений эмоциональности других людей и адекватного выражения эмоциональности на этом уровне, что связано с гипоактивацией правого полушария. Эти врожденные нарушения гнозиса и праксиса, безусловно, ограничивают накопление и интернализацию

 

98

 

социального опыта коммуникации.

Нарушение отношений к миру предметов выступает, таким образом, как структурно-функциональная предпосылка нарушений коммуникативности.

Многолетние лонгитюдные клинические наблюдения позволили установить закономерную последовательность становления и расширения общения в ходе спонтанного или терапевтического улучшения состояния. Первоначально отсутствующий или недостаточный контакт с матерью сменяется утрированно симбиотическим. Симбиотичность его до некоторой степени условна, так как на этом этапе мать — первый и единственный человек, по отношению к которому ребенок обнаруживает хоть какое-то коммуникативное поведение, обусловленное, правда, в основном функциональной зависимостью, подобно наблюдаемой в младенчестве. Отрыв от матери может приводить к крайним, порой патологическим, формам реагирования в виде, например, выделяемых многими зарубежными авторами симбиотических психозов. На фоне более или менее сглаживающегося симбиотического контакта с матерью в дальнейшем постепенно развиваются контакты с другими людьми: сначала с близкими и хорошо знакомыми взрослыми, затем со старшими, затем с младшими детьми и в последнюю очередь со сверстниками. Заниженность коммуникативных требований старших и младших по отношению к ребенку подчеркивают основную закономерность этого развития — расширение общения в сторону усложнения, требующего все более развитой способности к общению.

Недостаточность коммуникативности проявляется и в речи. В ходе нормального развития диалогическая речь предшествует монологической, и именно диалог социально значим для ребенка. У аутичных детей формальное развитие речевых способностей сочетается с той или иной степенью выраженности задержки развития на додиалогической стадии, что и порождает своеобразную монологическую речь, отличающуюся от монолога здоровых детей недостаточностью форм обращения, адресования слушателю. В отличие от соответствующих этапов нормального развития, в речи аутичных детей раннего возраста практически отсутствует этап звукоизобразительных и звукоподражательных слов, отражающий наглядно-действенную, конкретную коммуникативность.

Общепринято понимание задержки развития личных местоимений в речи аутичных детей как собственно задержки развития «я», и лишь Лутцем высказано осторожное предположение о первичной задержке развития понятия «они» [15]. По нашим наблюдениям, употребление личных местоимений сначала носит механический, эхолалический характер: ребенок называет себя так, как его называют взрослые, а других людей — так, как они называют себя; этот функциональный этап продолжается намного дольше обычных возрастных норм — часто до 5—8 лет. При благоприятном развитии аутичных детей постепенно осваивается обозначение других людей — появляются правильно используемые понятия «ты», «они», обозначения степени родства. И только после этого следуют первые попытки правильного называния себя и использования понятия «я». Ни у одного аутичного ребенка мы не смогли проследить формирования адекватно используемого «я» раньше понятий «ты», «они». Иными словами, при детском аутизме речь идет о своеобразной задержке развития, несводимой к собственно патологии «я». Это положение подтвердилось эффективностью обучения через правильное пользование понятиями «ты», «они», после чего возникали самостоятельные попытки адекватного использования «я», а не прямого обучения, как это обычно делается и рекомендуется.

В описанных закономерностях проявляется весьма важное обстоятельство: функциональное (по А. В. Запорожцу) развитие коммуникативности предшествует возрастному развитию общения, каждый последующий уровень отражения действительности и отношения к ней формируется не ранее, чем сформированы необходимые для этого психические свойства и функции. Асинхрония и неравномерность развития аутичных детей не только скрывают, но и подчеркивают общую закономерность развития отношений индивида и окружающего мира: отношение к предметному миру, последовательное выделение людей из мира предметов (мать, другие взрослые, старшие и младшие дети, сверстники), соответствующее расширение круга общения с отношением к другому человеку как субъекту общения и, наконец, идентификация себя как объекта и субъекта общения как личности. Последние два этапа редко оказываются завершенными: с одной стороны, достаточно глубокое и дифференцированное восприятие другого как субъекта общения остается практически недоступным для подавляющего большинства аутичных детей, с другой, уже осознавая себя как субъект общения, они недостаточно осознают себя и как объект общения. Даже в наиболее благоприятных случаях эти затруднения в соотнесении субъектности и объектности себя и других выступают достаточно явно.

Уместно отметить, что пато-и нейропсихологический анализ показал ведущую роль гипоактивации правого полушария в генезе недоразвития способности к общению и что при ряде других расстройств, связанных с гипоактивацией субдоминантного полушария, могут наблюдаться нарушения коммуникативности, сходные с аутистическими. Это позволяет считать, что ряд особенностей развития общения в норме может быть связан с динамикой становления парной работы полушарий.

Однако наиболее существенный в интересующем нас плане момент состоит в том, что онтогенез коммуникативности, хотя и искаженный асинхронией и неравномерностью, совпадает в основных чертах с наблюдающимся у здоровых детей. Но в норме это происходит в более раннем возрасте и в значительно более сжатые сроки. Достаточно сказать, что в норме переход от сугубо предметных отношений к специфически человеческим, коммуникативным совершается уже в 2—3 мес. Это дает возможность матери своим общением, адресованным ребенку и опережающим его реальные поведенческие возможности, стимулировать развитие этих возможностей и потребности в общении. Иными словами, в рамках нормального развития общение ребенка с матерью стимулирует

 

99

 

у него прогресс от способности к общению до потребности в нем. При детском аутизме мы видим практическую безуспешность материнских усилий развить потребность в общении при отсутствии способности к нему. Лишь по мере развития способности к общению (развития неравномерного, асинхронного и парциального) происходит формирование потребности в общении. И тогда возникает характерная «вилка» между способностью и потребностью, когда ребенок уже хочет, но еще не может построить адекватное общение, болезненно воспринимает и переживает это.

Значение анализа онтогенеза коммуникативности при детском аутизме состоит, следовательно, в том, что многие этапы функционального развития, трудно доступные идентификации и интерпретации в здоровом младенчестве у аутичных детей развертываются на протяжении нескольких лет и доступны не только наблюдению, но и экспериментальному изучению.

Все вышесказанное позволяет различать способность к общению и потребность в нем как взаимосвязанные стороны единого феномена общения и сделать вывод о способности к общению, коммуникативности как интегральной функции психики, как необходимой предпосылке развития потребности в общении: способность к общению — инициируемое извне общение — потребность в общении — инициируемое ребенком общение.

Иная картина нарушений онтогенеза коммуникативности обнаруживается при шизофрении у детей раннего возраста, особенно при начале шизофрении в 3—5 лет. На первых этапах течения болезни обычно наблюдается качественное искажение потребности в общении — оно приобретает черты диссоциативности, расщепления, проявляющиеся в клинической картине. Это может быть привязанность к матери при наличии подозрений, что она чужой человек или может отравить. Это и поражающие своей внешней нелепостью сочетания застенчивости с назойливой общительностью, стеснительности с полным ее отсутствием, тонкой и одухотворенной эмпатийности с эмоциональной тупостью и т. д. При прогрессировании болезни потребность в общении в целом сокращается, но в одних случаях это проявляется свертыванием, а в других — формализацией общения.

Так или иначе, для шизофренического аутизма наиболее характерна диссоциация потребности в общении, в рамках которой ее сокращение сочетается с потребностью в особо тесных и глубоких контактах, а точнее говоря, не столько в самом контакте, сколько в доставляемых им понимании и сочувствии. И лишь на завершающих этапах шизофренической трагедии личности в той или иной мере страдает способность к общению; мера эта в значительной степени определяется злокачественностью болезненного процесса и возрастом заболевания: рано проявляющиеся неблагоприятные формы болезни довольно быстро приводят к весьма выраженным нарушениям коммуникативности.

Эта своеобразная «зеркальность» динамики шизофренического аутизма в сравнении с детским аутизмом подчеркивает отмеченные ранее закономерности онтогенеза коммуникативности и становления общения. Иногда определяемая избыточно жестким, по нашему мнению, термином «шизофренический регресс», она отражается и в специфических процессуальных изменениях «я». В первом приближении речь может идти о стирании границ между «я» и «другие», размывании уже сформированного «я», отчуждении личности, результируемых клинически в феноменах расщеплений личности, тревоги, бреда. Иногда уже у детей раннего возраста сталкиваемся с депрессией и переживаниями угрозы утраты «я», поразительно точно выраженных в стихотворении 4,5-летнего пациента: «Лошадь шла тяжелым путем, горько шла под тяжким дождем. Лошадь растаяла в тяжком пути, горько сказала: «Меня не найти».

В динамике течения достаточно благоприятных форм заболевания можно проследить не только конкурентное сочетание общих закономерностей развития общения и искажения их болезнью, но и некоторые особенности, подчеркивающие и проявляющие закономерности, свойственные развитию общения в целом: гипотетически можно, например, сопоставить интерес здоровых детей к тому, почему именно их родители являются их родителями, что было бы, если бы они родились у других родителей, и т. д. с различными степенями и формами отчуждения от родителей при шизофрении. В целом же, как хорошо показано Ф. И. Случевским [11], попытки интерпретации общения у больных шизофренией как общепсихологического явления весьма продуктивны и в клиническом и в психологическом плане.

Совершенно иная, отличная от шизофрении и детского аутизма, картина нарушений общения прослеживается при парааутистических состояниях. Формально то более, то менее сходные с описанными выше расстройствами общения, эти состояния развиваются в части случаев неврозов, невротических реакций, нередко на основе личностных акцентуаций. В отличие от шизофрении и детского аутизма ни способность, ни потребность в общении здесь первично не страдают, напротив, часто они не только сохранны, но и подчеркнуты, общение выступает в качестве одной из наиболее значимых ценностных ориентации. По точному определению В. Н. Мясищева, общение является «патогенным центром» невроза [9]. Это свойство неврозов вообще, высокая личностная значимость общения и установка на свертывание его в ситуации дискомфорта и лежат в основе парааутистических нарушений, провоцируемых внешними по отношению к личности нарушениями процесса общения. Высокие способность к общению и потребность в нем порождают весьма высокий уровень ожиданий, который, однако, не удовлетворяется. Происходит сдвиг от взаимопонимания как цели и смысла общения к избеганию невротического страха, порождаемого отсутствием такого взаимопонимания и прежде всего переживаниями непонятости окружением. Ядром мотивации поведения становится психологическая защита, избегание всего того, что может поддерживать и усугублять этот страх, приводящая к невротической установке на свертывание общения. По существу, мы видим здесь своеобразный невроз ожидания

 

100

 

общения и страх страха, связанного с общением. Парадокс ситуации заключается в том, что само сокращение общения становится средством общения. Молчание такого ребенка обычно красноречивее слов, это своеобразный гипобулический язык общения, единственно возможный для данной невротической личности в конкретной невротической ситуации. На сохранной способности к общению и обостренной потребности в нем и строятся в большинстве своем психотерапевтические мероприятия при невротических вообще и парааутистических, в частности, расстройствах.

Тот факт, что пути декомпенсации и компенсации психического состояния принципиально однотипны в норме и при пограничных расстройствах [12], еще раз подчеркивает то значение, которое может иметь изучение парааутистических состояний для дальнейшего уточнения генезиса общения, представляющего собой системное единство средовых влияний и реакции на них. Эта сторона генезиса общения имеет существенно важное значение и для построения психопрофилактики нарушений общения психогенного происхождения у детей.

На примере рассмотренных нарушений общения, отнюдь не исчерпывающих всю гамму нарушений в клинике психиатрии детского возраста, мы попытались показать, что понятия «онтогенез коммуникативности» и «генезис общения» не перекрывают друг друга и не конфронтируют, а структурно и системно соотносятся, что онтогенез коммуникативности как функции психики служит необходимой предпосылкой генезиса общения как вида деятельности. Онтогенез коммуникативности в психологическом аспекте тесно связан с функциональным развитием, а в аспекте нейропсихологическом — с онтогенезом функций и функциональных систем, обеспечивающих возможность общения как таковую. Эта возможность в общем виде предполагает: 1) возможность адекватных восприятия и интерпретации внешних сигналов; 2) достаточность и адекватность выразительных средств общения; 3) понимание другого человека как субъекта общения, оказывающее регулирующее влияние на мышление и поведение, и 4) возможность гибкого планирования поведения, выбора способов и путей общения, т. е. возможность обеспечивать основные стороны [10] общения.

Не претендуя на исчерпывающее и полное освещение проблемы, настоящее сообщение имеет целью подчеркнуть лишь некоторые ее стороны; дальнейшее изучение этих сторон представляется перспективным для развития представлений о становлении общения у детей.

 

1. Запорожец А. В. Значение ранних периодов детства для формирования детской личности. — В кн.: Принцип развития в психологии. М., 1978, с. 243—267.

2. Исаев Д. Н., Каган В. Е. (Isaev D. N., Kagan V. E.) Autistia syndromes in children and adolescents. Acta paedopsychiatr, 1974, N 5, p. 182—189.

3. Каган В. Е. Аутизм у детей. Л., 1981. — 208 с.

4. Ковалев В. В., Мамцева В. Н. Основные начальные проявления психических заболеваний у детей: Методические рекомендации. М., 1979.

5. Лисина М. И. Генезис форм общения у детей. — В кн.: Принцип развития в психологии. М., 1978, с. 268—294.

6. Мнухин С. С. О невро- и психопатических изменениях личности на почве тяжелого алиментарного истощения у детей. — Невропатология и психиатрия, 1947, вып. 6, с. 75—77.

7. Мнухин С. С, Зеленецкая А. Е., Исаев Д. Н. О синдроме раннего инфантильного аутизма, или синдроме Каннера. — Журн. невропатологии и психиатрии, 1967, вып. 10, с. 1501—150 .

8. Мнухин С. С, Исаев Д. Н. (Mnuchin S. S., Isaev D. N.) On the organic nature of some forms of schizoid or autistic psychopathy. — J. Autism and Child. Sch., 1975, v. 2, p. 98—106.

9. Мясищев В. Н. Личность и неврозы. Л., 1960.— 426 с.

10. Панферов В. И. Психология общения.— Вопросы философии, 1971, № 7, с. 126—131.

11. Случевский Ф. И. Атактическое мышление и шизофазия. Л., 1975.— 160 с.

12. Ушаков Г. К. Пограничные нервно-психические расстройства. М., 1978. — 400 с.

13. Asperger H. Die Autistischen Psychopaten im kindesalter,—Arch. Psychiat. Nervenkr., 1944, Bd. 1117, p. 76—136.

14 Kanner L. Autistis disturbances of affective contact. — Nervous. Child., 1943, 2—3, p. 217—250.

15. Lutz J. Toward a better understanding of infantile autism as a disturbances of Ego awareness, Ego activity and Ego imprint. — Int. J. Ment. Health, 1974, v. 3, N 1, p. 74—89.

16. Mental Disorders: Glossary and guide to their classification in accordance with the 9 Revision of the international Classification of diseases. WHO, Geneva, 1978. 96 p.

 

Поступила в редакцию 23.III. 1982 г.