137

 

ИСТОРИЯ ПСИХОЛОГИИ

 

ЛОГИКА РАЗВИТИЯ НАУКИ И ОНТОГЕНЕЗ ТВОРЧЕСТВА УЧЕНОГО1

 

М. Г. ЯРОШЕВСКИЙ

 

Научное творчество изначально исторично и изначально личностно. Его историческая природа требует от психолога, занятого — при притязаниях на его объяснение — изучением процессов порождения нового знания (в любой его форме — решения проблемных ситуаций, образования понятий, построения теоретических схем и т. д.), соотнести свои данные с независимой от индивидуального субъекта логикой развития этого знания — филогенезом науки.

Если психология творчества все еще остается одной из самых «застойных» областей (и это вопреки властным социальным требованиям к ней), то первопричиной столь разительного отставания служит доминирование в ней аисторического подхода. Преодолеть его невозможно, оставаясь в пределах абстрактных представлений об анализе и синтезе, подсказке и интуиции как внеисторических и внепредметных «механизмах» решения творческих задач. Перейти к закономерностям, которым подчинено движение мысли в проблемном поле науки, оставаясь в пределах традиционной экспериментальной психологии мышления, — задача неразрешимая. Об этом говорит «многострадальный» опыт разработки указанного направления — от гештальтистов, Зельца и Дункера до американской когнитивной психологии.

Чем иным, как не слабостью аисторических концепций, объясняется их бесполезность для современных теорий научной деятельности? и это несмотря на острую потребность включить психологический фактор как одну из непременных переменных (совместно с предметно-логической и социальной) в анализ процесса научного познания.

Сами ученые (и теоретики науки) охотно говорят о важной роли психологических параметров личности в научных открытиях и изобретениях, о зависимости творческого акта от мотивации, интуиции и т. д. Но все это понимается в терминах обыденного сознания, здравого смысла, а не научно-позитивной психологии творчества, неспособной пока еще внести лепту в исследование науки как особой системы и исторически детерминированной формы деятельности.

В прошлом одним из узловых для психологии мышления являлся вопрос о ее отношении к логике. Обсуждение и анализ этого вопроса поглотили значительную часть усилий Пиаже, приводя его к разработке широко известного учения о стадиальном развитии детского мышления (см. [4]). В выделенных им, выверенных на огромном экспериментальном материале стадиях формирования интеллекта две стадии (конкретных операций и формальных операций) трактовались с точки зрения овладения ребенком логическими схемами и отношениями. Генезис интеллекта предполагался завершенным со сформированностью у подростка системы операций пропозициональной логики. Благодаря этому, согласно Пиаже, у субъекта складывается способность мыслить гипотетико-дедуктивно и тем самым теоретически осваивать действительность. Предполагается, что с достижением уровня, описываемого формальной логикой (логикой высказывания), структурная эволюция интеллекта завершается. Его дальнейшая работа идет на основе схем, сложившихся на стадии формальных операций. Вопрос о том, происходит ли дальнейшее структурное преобразование интеллектуального устройства личности, утвердившейся на этой стадии, в концепции Пиаже не рассматривается.

Вступая в область науки (занявшись научной деятельностью), индивид работает приобретенным в подростковом возрасте аппаратом генерализованных логических

 

138

 

операций, которыми и ограничено, с этой точки зрения, соотношение психологического и логического в работе научной мысли.

Возникает, однако, вопрос, имеющий, как мы полагаем, принципиальное значение для психологии научного творчества. Действительно ли предметное содержание, которое осваивает и преобразует исследователь (а в таком преобразовании и заключается прежде всего процесс творчества), исчерпывающе структурировано в формах, описываемых пропозициональной логикой? Либо оно обретает в процессе развития науки также и некоторые другие структурные характеристики?

И второй, нераздельный с этим вопрос. Сводится ли эволюция знания к наполнению формально-логических схем, на основе которых веками работает интеллект, новым содержанием? В этом случае историзм не мог бы означать ничего иного, кроме того, что от эпохи к эпохе изменяются как теоретические, так и фактуальные положения, различающиеся по своему содержанию, однако имеющие универсальную логическую инфраструктуру. Либо в ходе развития науки изменяются также и способы (формы) мышления об исследуемых явлениях.

Если принять вторую альтернативу, то надлежит вычленить в историко-научном процессе некоторые инварианты, которые при сдвигах в составе (содержании) знания сохраняют устойчивость в качестве постоянных интеграторов работы мысли с определенным предметом и в определенный исторический период. В пользу правомочности установки на поиск этих инвариант говорит следующее обстоятельство. Умение мыслить гипотетико-дедуктивно, будучи, как показал Пиаже, предпосылкой интеллектуальной активности ума, созревшего для теоретического исследования, необходимо, но недостаточно, чтобы успешно продвигаться в какой-либо предметной области. Для этого следует также овладеть категориальными «сетками», в которых она дана познающему уму, включая исторически сложившиеся объяснительные принципы (такие, например, как принцип детерминизма и системности). Указанные «сетки» и принципы служат организующими началами познания, которые из пропозициональной логики самой по себе выведены быть не могут.

Вместе с тем, будучи «формальными» по отношению ко множеству эмпирических и теоретических обобщений (благодаря им утвердившимся), они претерпевают преобразования, порой глубокие, в ходе освоения новых пластов действительности.

В закономерном переходе от одних принципов и категорий (имеются в виду категории конкретной науки) к другим и выражена особая логика.

Чтобы отличить ее от других форм построения и преобразования знания, ее целесообразно назвать логикой развития науки.

В предшествующей статье мы рассмотрели изменения, которые претерпели формы психологического познания с точки зрения сдвигов, испытанных принципом детерминизма (в его внутренней связи с принципами системности и развития).

Такая точка зрения не является единственной. Тем не менее она позволяет определить поворотные пункты на пути проникновения научной мысли в мир психических явлений и тем самым различные «отрезки» этого пути. Напомним читателю, что применительно к нашей проблеме (в центре которой — взаимоотношение соматических и психических факторов в детерминации поведения) смена стадий в XIX в. происходила приблизительно по десятилетиям. В XVII—XVIII вв. механодетерминистский способ объяснения носил бескомпромиссный, но умозрительный характер. С переходом в начале прошлого столетия к опытному анатомо-физиологическому изучению психических явлений ситуация меняется. На первых порах это изучение шло под знаком методологического постулата французских просветителей о психике как порождении, функции организованной материи — нервного вещества.

Австрийский врач и анатом Ф. Галль приходит к выводу, что кора головного мозга (а не желудочки, как считалось прежде) служит субстратом психических способностей. Разместив последние в различных пунктах больших полушарий, Галль составил френологическую карту, которая приобрела огромную популярность вопреки ее экспериментальной критике со стороны французского физиолога П. Флурана. В данном контексте обратим внимание на следующее обстоятельство. При радикальном расхождении между Галлем и Флураном в проблеме локализации оба, исходя из представления о том, что психика производится головным мозгом, оставляли без внимания зависимость психической деятельности мозга от факторов внешней среды. В итоге вещество мозга оказывалось последней причинной инстанцией.

В 30-х гг. сложилась новая форма механо-детерминизма, представленная в учениях о рефлекторной дуге и о специфической энергии органов чувств. Хотя объяснению в этих учениях подверглись лишь элементарные процессы — мышечные движения и сенсорные феномены, — и одни, и другие трактовались как продукт внешних влияний на нервный субстрат. Это была последовательно детерминистская позиция, за пределами которой, однако, оказывались высшие (интрапсихические) функции. Оставались неведомыми ни их внешний источник, ни нейромеханизмы.

Еще один вариант механодетерминизма появился на научной сцене в следующее десятилетие — 40-е гг., когда физико-химическая школа, покончив с витализмом, произвела переворот в физиологии. Она детерминистски объяснила (исходя из закона сохранения энергии, распространенного на всю природу, включая биологические объекты) жизнедеятельность целостного организма, а не только ее простейший сенсомоторный

 

139

 

уровень. Однако она оказалась бессильной перед самобытной детерминацией психики. Ряд последователей школы стал трактовать сознание и волю как производное физико-химических процессов, совершающихся в машине тела.

Тем временем прогресс в познании живых систем вел к открытию присущих им особых типов детерминационных отношений. 50-е гг. отмечены зарождением биодетерминизма в его дарвиновском и бернаровском вариантах. Нераздельность организма со средой выступила не только на молекулярно-энергетическом уровне (как в физико-химической школе), но также в плане его приспособления к превратностям существования. Процесс приспособления реализуется, в частности, посредством органов ощущений и движений. Экспериментальное изучение функций этих органов, как отмечалось, велось первоначально с ориентацией на механодетерминистские модели (рефлекторная дуга, специфическая энергия рецептора). С утверждением биодетерминизма, открывшего специфические зависимости процессов в организме от событий во внешней среде, органы ощущений и движений выступили в качестве орудий жизнеобеспечения, дающих особые продукты. Со все большей определенностью выяснялось, что природа этих продуктов требует построения новых категорий, воспроизводящих особую детерминацию психических актов, отличную от чисто биологической.

60-е гг. явились началом эпохи разработки этих категорий. Именно тогда в язык науки входят такие термины, как «порог ощущений» (Фехнер), «реакция различения и выбора» (Дондерс), «бессознательные умозаключения» (Гельмгольц) и др. За этими понятиями стояли особые регуляторы жизненного процесса — телесные, но не идентичные нервным, физиологическим. Экспериментально контролируемое и количественное знание о них было получено на «периферических» объектах — органах ощущений и движений. Тем не менее точность этого знания, его выраженность в форме констант и законов вдохновляла на создание программ исследования психической организации человека в ее целостности. Логика развития научного познания, приведшая к открытию психодетерминант (таких, как психический образ и психическое действие элементарного уровня), создала предпосылки постижения специфической детерминации тех сложнейших явлений, которые образуют область сознания и воли.

Эта область веками возвышалась в качестве цитадели философской психологии — будь то рационалистической или эмпирической. Самостоятельность психологии декларировалась, исходя из презумпции об отличии ее явлений — как со стороны сущности, так и познаваемости — от всего телесного, материального, доступного объективному наблюдению. Так полагали в первой трети прошлого века и глашатаи опытного анализа душевных процессов Бенеке и Гербарт. Но времена менялись, и к середине века идея о необходимости сомкнуть изучение психических явлений с изучением нервных приобретает всевозрастающую популярность.

Ее пытаются реализовать сперва Александр Бен, книги которого о познавательных и эмоционально-волевых процессах приобретают на Западе характер стандартных учебных пособий [9], [10], а затем Герберт Спенсер, наметивший план перестройки психологии на началах эволюционного учения [11]. Тем самым переход от механодетерминизма к биодетерминизму, совершившийся в учениях о нервно-мышечной деятельности, захватил и сферу психологии.

 

* * *

 

Наш предварительный анализ позволил вывести «лестницу» форм, ступенями которой являлись сменявшие друг друга способы детерминистской интерпретации психики. Тем самым мы получили искомую шкалу для проверки гипотезы о применимости принципа «рекапитуляции» к истории научного познания. Теперь следует сопоставить показания этой шкалы с ходом развития индивидуального ума.

Мы выбрали с этой целью творчество Сеченова, которое, как известно, определило самобытность путей развития русской психологической мысли от Н.Н. Ланге до Л.С. Выготского. В период обучения в университете (начало 50-х гг.) Сеченов познакомился с физиологией мозга в том ее механодетерминистском истолковании, которое выработали Флуран и другие французские исследователи2, с психологией же — по трудам Бенеке, отстаивавшего интроспективную концепцию в ее эмпирическом варианте3. Такова была первая стадия его идейно-научного развития. Она сменилась второй, когда он, окончив университет, уехал на несколько лет в Германию, чтобы «стажироваться» по физиологии, где он становится страстным приверженцем физико-химической школы с ее «молекулярным принципом» объяснения жизненных явлений.

Как мы знаем, это была еще одна форма механодетерминизма. Применительно к нервно-мышечной системе за основную единицу анализа ее деятельности принималась

 

140

 

рефлекторная дуга, схема которой (сложившаяся в 30-х гг.) также воплотила механодетерминистскую методологию. Тогда, в конце 50-х гг., Сеченов предпринимает первую попытку использовать концепцию «дуги» с целью «ввести физиологические основы в психические процессы». Об этом сохранилось два свидетельства: воспоминания Б.Н. Чичерина, с которым он в Гейдельберге вел споры о свободе воли (см. [8]), и замечание самого Сеченова в «Автобиографических записках»: «Докторант (Сеченов работал тогда над докторской диссертацией) не мог не знать трехчленного состава рефлексов» [6].

Вернувшись в 1860 г. в Петербург, Сеченов представил докторскую диссертацию. Ее предваряли «Тезы», о которых Н.Е. Введенский писал, что они, с одной стороны, «обрисовывают ясно тогдашнее боевое положение двух направлений физиологии и, с другой — страстность воззрений молодого ученого — ученика Дюбуа — Реймона и Гельмгольца» [2; 28]. Направления, упомянутые Введенским, это витализм — с одной стороны, физико-химическая школа, утверждавшая взгляд на организм как молекулярно-энергетическую систему, — с другой. Сеченов отстаивал второе.

Но это был период, когда механодертерминистский способ мышления отступал под напором биодегерминистского, с различных сторон его подрывали два направления — бернаровское и дарвиновское. И Сеченов осваивает новый строй мысли. В его онтогенезе намечается новая стадия, отобразившая преобразования, в которых научная мысль испытывала потребность на уровне ее филогенеза.

Об этом говорят прочитанные Сеченовым в 1861 г. лекции о «растительных актах животной жизни», где рассматриваются различные способы саморегуляции процессов в организме (см. [6]).

Введение идеи саморегуляции трансформировало принцип единства организма и среды, каким он выступил в учении физико-химической школы. Для нее он являлся выражением непосредственной связи процессов вне живого тела и внутри него. Теперь же эта связь выступала в качестве опосредствованной специальными регуляторными устройствами внутри организма, среди которых выделялись и нервно-психические. Можно ли в таком случае сомневаться, что благодаря этим нововведениям изменилась общая трактовка детерминационных отношений между организмом и средой, от которой он неотделим? Эта трактовка и представляла категориальную схему, которую мы назвали биодетерминистской.

Бернар разработал ее применительно к внутриорганизменным процессам. Дарвин — своеобразным отношениям вида к условиям существования, подчиненным закону естественного отбора. Поскольку же вид (или популяция) состоит из отдельных особей, то поведение каждой из них ставилось в зависимость от открытого Дарвином закона. Этот закон объяснял как эволюцию органического мира, так и биологические свойства любого из его экземпляров, включая человека.

Сеченов становится убежденным приверженцем дарвинизма. Поэтому появившийся вскоре в сеченовских текстах термин «машина тела» надо читать глазами человека, прошедшего не только физико-химическую школу Людвига, Гельмгольца и др., но также, вслед за тем, учение у Бернара и Дарвина4.

Специфику живого механодетерминизм (во всех его ипостасях, в том числе физико-химический) игнорировал. Это лишь укрепляло виталистскую версию об особых силах, которые будто бы обеспечивают самодетерминацию поведения, его целесообразность. С укреплением биодетерминистского способа мышления витализм вытеснялся из наук о живой природе. Но его психологический двойник продолжал тяготеть над исследованиями человеческого организма, сенсомоторные и сознательно-волевые акты которого не могли получить адекватное детерминистское объяснение в пределах способов интерпретации, упрочившихся благодаря Дарвину и Бернару. Требовался шаг вперед к новой форме причинного анализа — психодетерминизму. На уровне сенсомоторных актов этот шаг принадлежал тому поколению исследователей, лидером которого стал Гельмгольц. Среди его психофизиологических концепций особо перспективным оказалось введение понятия о бессознательных умозаключениях глаза. Оно позволило перейти от причинного объяснения ощущения как эффекта воздействия внешнего стимула на рецептор (учения, которое сложилось в границах механодетерминизма) к созвучному естественнонаучному строю мысли, объяснению генезиса сенсорного образа, несущего информацию о предметном мире.

В догельмгольцевских теориях переход от ощущения к восприятию служил поводом к введению пресловутого «гомункулюса» (выступавшего под различными кличками — «я», «сознание», «психический акт» и др.) в качестве особого причинного агента, превращающего «сырой» материал сенсорных данных в образы внешних объектов.

Гельмгольц же на место «гомункулюса» поставил работу мышечных придатков зрительного «снаряда». Эта доступная экспериментальному контролю работа, а не загадочные действия внутреннего агента, выступила в качестве фактора, с открытием которого складывалось знание об уровне детерминационных отношений, неведомом ни учению о гомеостазе, ни учению о естественном отборе.

 

141

 

Принцип детерминизма наполнялся новым содержанием. На горизонте научного видения забрезжили переменные, формирующие особый тип жизненных встреч организма со средой.

Психический процесс столь же мало нуждался в особом бестелесном агенте, как движение планет, кровообращение или реакция зрачка на свет. При этом победа над бестелесным агентом достигалась не ценой редукции всех тех психических продуктов, производителем которых он считался (психических образов и психических действий), к механическим или физиологическим феноменам, а путем естественнонаучного анализа приемов их построения («бессознательных умозаключений»).

Опираясь на учение Гельмгольца, Сеченов освоил новую ступень в детерминистском исследовании психических проявлений жизнедеятельности. Мы уже отмечали, что учение о бессознательных умозаключениях складывалось в диалоге биотропной и социотропной ориентации, благодаря которому Гельмгольц успешно атаковал «гомункулюса». Но атака захлебнулась на полпути. Следовало бы продвигаться дальше — от сенсомоторных процессов к сознательно-волевым. Однако здесь Гельмгольц не смог перешагнуть через барьер субъективизма. Под влиянием голоса самосознания он ставит работу мышц, участвующих в построении бессознательных умозаключений, в зависимость от волевой интенции, которая оказывается causa sui — причиной самое себя.

Именно такое понимание волевого действия Гельмгольц усвоил у своих философских учителей — Канта и Джона Стюарта Милля. За философией же этой стояли социально-исторические силы, сформировавшие индивидуалистическую концепцию человека — образ «я» — как особой самости, излучающей волевые импульсы (как учил современник Гельмгольца Милль-младший), снабженной априорными схемами познания (как учил старый Кант). Между социотропным (в превращенной форме) голосом «я» и биотропным голосом организма в мышлении Гельмгольца диалога не было5.

Сеченов развивался в иной социально-идеологической атмосфере, абстрагируясь от которой невозможно понять, каким образом его мысль, освоив стадии механо- и биодетерминизма, а затем — гельмгольцевские идеи об особых психических регуляторах поведения, вышла на новые рубежи.

Вектор движения исследовательской мысли определялся запросами логики ее развития, не знающего национальных границ. Но социальные условия творчества ученого небезразличны для его готовности выйти навстречу этим объективным запросам. Англичанина Дарвина, француза Бернара, немца Гельмгольца не волновали проблемы, имевшие жизненно важное значение для русского общества.

В философии революционных демократов предполагалось, что высшие уровни духовной активности столь же безостаточно зависят от реальных условий существования личности, как и более элементарные психические процессы. Эти высшие уровни еще не были освоены естественнонаучным мышлением, которое могло избегнуть соблазнов редукционизма, лишь открыв своеобразие их детерминации.

Сеченова вдохновляло сложившееся в условиях освободительного движения в России представление о новом гражданине, который в отличие от индивидуалиста Запада не может не служить народу. В этом смысле его поведение предопределено.

Здесь, мы полагаем, скрыты социальные корни сеченовского учения о несвободе воли. Изгнав абстрактного «гомункулюса», который представлялся устроенным таким образом, что в него можно запустить любую программу, Сеченов поставил на его место личность, работающую только по одной программе, а именно по программе, зиждящейся на высших нравственных идеалах, вошедших в ее плоть, ставших регуляторами ее телесных действий. Обстоятельствам, которые этому препятствуют, волевая личность, в отличие от слепо следующей им, способна противостоять. Присущая поведению высоконравственной личности способность не идти на поводу у внешних раздражителей (как в случае обычного рефлекса) должна иметь органические основания, а не относиться за счет бестелесной силы воли.

Эта гипотеза привела Сеченова к его главному открытию в нейрофизиологии — открытию центрального торможения. Открытие не могло состояться, пока организм интерпретировался в категориях физико-химической школы6. Только на новом уровне онтогенеза сеченовской мысли, когда живая система предстала перед ней снабженной такими свойствами, как саморегуляция (Бернар), активная адаптация к внешним условиям (Дарвин) и др., эта мысль смогла «прозреть» в ней неведомые дотоле тормозные влияния, исходящие из высших нервных центров.

В идеалистических теориях сознание и воля оказались теми квази-детерминантами (имеющими социотропное происхождение), которые были возведены на пьедестал первопричин телесных действий. Попытки свергнуть их оттуда, предпринятые «стражами»

 

142

 

детерминизма из материалистического лагеря, успехом не увенчались, пока этот материализм не приобрел характер исторического.

Сеченов был антропологическим, а не историческим материалистом. Следует однако, иметь в виду, что за исходный пункт анализа детерминации поведения людей он принимал не их абстрактную физическую природу, а социальные нормы и ценности, которые в процессе воспитания приобретают характер телесных регуляторов преобразуя организм в особую систему—нравственную личность. Задача «выведения психологии из физиологии», которую Сеченов поставил перед собой в конце 50-х гг., смогла быть решена только после длившегося несколько лет диалога двух ориентации — биотропной и социотропной. Это был именно диалог. Почерпнутое из социального опыта не навязывалось физиологии, а выспрашивалось у нее. Она не могла бы ответить на поставленные ей вопросы, если бы они задавались на чуждом ей языке (например, на языке интроспективной психологии с ее понятиями о воле, «я» и др.). Но, с другой стороны, ее ответы для социотропно мыслившего исследователя были бы совершенно бесполезны, если формулировались на языке, несоотносимом с содержанием вопросов, которые он перед ней ставил (например, язык физико-химической физиологии не мог иметь значения при обсуждении вопроса об активности и самодетерминации поведения). В этом диалоге обогащался каждый из участников. Психология черпала у физиологии сведения о динамике процессов, благодаря которой поведение организма приобретает при включении психических регуляторов особую структуру.

Физиология побуждалась к изучению тех свойств организма, без которых психический процесс нереализуем (в частности, способности нервных центров обеспечить волевое действие с его наиболее характерными признаками). Диалог происходил в голове конкретного исследователя (в нашем случае — Сеченова). Но в его индивидуальном мышлении сомкнулись процессы, происходившие в различных идейных «пространствах» — научных и социальных.

 

* * *

 

Открытие психодетерминант поведения (знание о которых запечатлевалось в научных категориях) придало реальный смысл идее построения новой психологии. Этот объективный, закономерный процесс воздействовал на динамику творчества отдельных исследователей. Конечно, тех, кто был подготовлен к этому своим предшествующим развитием. К ним относился и Сеченов.

Завершив свою классическую «Физиологию нервной системы», он в 1867 г. уезжает за границу (в Грац) для занятий гистологией. Вскоре он оставляет эти занятия и погружается в психологическую литературу. Мы обнаруживаем, что резкий сдвиг в онтогенезе сеченовского творчества воспроизводил в микромасштабах то, что происходило в макромасштабах научного познания. В этих макромасштабах физиология пробудила психологию к самостоятельной эмпирической работе, перейдя к исследованию явлений, имеющих особую, нефизиологическую детерминацию.

Это был объективный и глобальный процесс. Но он не мог бы произойти, если бы не имел субъективных и локальных проекций. Одну из них запечатлела задуманная Сеченовым «медицинская психология», над проектом которой он начинает усердно работать. И тут обнаруживается удивительное обстоятельство. Оказывается, что он — общепризнанный глава русской физиологической школы — осознает возникший перед его умственным взором план разработки психологии (считавшейся всеми философской дисциплиной) как свою «лебединую песнь».

Поездку за границу, где Сеченов начал работать над этим планом, он оценивает как «великое благо» на том основании, что «она внесет в круг моей мозговой деятельности те элементы, к которым у меня всегда рвалась душа. Притом, что ни говорите, а закончить официальную деятельность актом, логически вытекающим из всего предшествующего, все-таки крайне приятно. Вы понимаете, что под этим я разумею мою лебединую песнь — медицинскую психологию. Так как вся моя душа сидит в ней, то производить я могу только в этом направлении» (Научное наследство, с. 239).

Написанный Сеченовым в Граце первый вариант программы новой психологии остался погребенным в не дошедших до нас черновиках. Но, к счастью, сохранились в его личной переписке следы трансформации, которую испытала его мысль, прежде чем прийти к решениям, сделавшим его строителем объективной психологии.

За краткий срок в несколько недель он пережил происходившее в психологии на историческом пробеге в несколько десятилетий (с 20-х гг. прошлого века).

Еще раз подчеркнем, что «онтогенез» его воззрений своеобразно воспроизводил «филогенез».

Ознакомление с психологической проблематикой в этот период он начал с изучения предмета его юношеского увлечения — работ Бенеке, которые он вновь перечитывает, и по поводу призывов немецкого философа превратить психологию в естественную науку замечает: «Бенеке не только изгоняет метафизику из психологии, но даже считает последнюю по сущности дела и методу исследования естественной наукой. Сделать психологию таковою ему, конечно, не удастся, так как в естественных

 

143

 

науках, судя по фактам, он смыслит не более китайского императора» (Научное наследство, с. 246).

В позиции Бенеке выступали в качестве неприемлемых для Сеченова два момента: индетерминистское представление об имманентных силах (способностях души) и интроспекционистское воззрение на психическое как тождественное осознаваемому. Оба положения были отвергнуты другим лидером немецкой психологии 20—30-х гг. Гербартом, знакомство с учением которого, как содержащим «много светлого и здравого» (Научное наследство, т. 3, с. 230), побудило Сеченова отдать ему предпочтение перед Бенеке.

Гербарт потребовал устранить способности из психологии подобно тому, как из химии изгнан флогистон. И, по Гербарту, основанием превращения психологии в науку служит опыт. Однако трактовка опыта у него иная, чем у Бенеке, поскольку Гербарт не только не ограничивал его знанием души о себе самой, но первостепенную роль отвел бессознательному. Учение Гербарта — своеобразный парафраз классической ассоциативной психологии. В нем место ощущений заняли «атомы» — представления, а место законов ассоциации (по смежности и т. д.) — особые законы психической механики, облеченные Гербартом в математические формулы. «Опыт» у Гербарта в отличие от «опыта» у Бенеке не содержал ничего прирожденного. Поэтому, хотя Бенеке отвергал метафизику, а Гербарт считал ее неотъемлемой основой психологии, симпатии Сеченова на стороне второго.

Гербарт, как и Бенеке, никакого значения не придавал физиологическому опыту — именно той силе, благодаря которой психология стала приобретать достоинство опытной науки.

Однако времена менялись. И ученики Гербарта начали прислушиваться к голосу физиологов, ратовать за союз с ними. Узнав об этих настроениях гербартианцев, Сеченов намеревался послать им письменный запрос с приглашением к дискуссии. «Вы желаете, чтобы в разработке психологии принимали участие и физиологи, — я физиолог и с такими намерениями; так не угодно ли во время моего пребывания в Лейпциге устроить систематические дебаты об основных вопросах психологии?» (Научное наследство, с. 241). Он был заинтересован в этой дискуссии, предполагая, что она будет для него «крайне полезна» (Научное наследство, с. 241). Однако вскоре он разочаровался в Гербарте и его школе. О причинах, по которым это произошло, у нас нет прямых свидетельств. Мы можем судить о них лишь по высказанному им впоследствии критическому замечанию.

Если, писал Сеченов, взять за исходный объект поток сменяющих друг друга ощущений, чувств, мыслей, представлений, то перед взором исследователя выступит пестрая и запутанная картина, «которая во всяком случае заключает в себе крайне мало предлагающего начать исследование с нее» (Сеченов, 1947, с. 254). «Тем не менее, — продолжал он, — в Германии нашлись такие люди (Гербарт и его последователи), которые приняли эту картину за исходный пункт исследования и взялись распутать ее» (там же).

Устранив из понятия о психическом образе признак осознаваемоемости, Гербарт ничего не изменил в концепции, согласно которой этот образ представляет мир, лежащий по ту сторону всего телесного и материального. Не удивительно поэтому, что в поисках теории, способной стать основой естественнонаучной психологии, Сеченов отверг гербартианство и отказался от мысли о дебатах с его приверженцами, искавшими возможность подкрепить свою схему данными физиологии. Сеченовым руководило убеждение, что метод «от простого к сложному» означает, применительно к психологии, движение естественнонаучной мысли от установленного физиологией (как более простого) к изучаемому психологией (как более сложному).

Сперва ему представилось, что именно такое направление избрал физиолог Вильгельм Вундт. Познакомившись с идеями Вундта, Сеченов записывает: «Другой немец, Вундт, уже в широкой степени прикладывает к психологии факты, выработанные современной физиологией» (Научное наследство, с. 246). Вундт противопоставлялся тем немецким авторам, которые, подобно Бенеке, «ничего не смыслят в естественных науках». Но и в Вундте Сеченов не увидел надежного союзника.

Они продвигались различными путями. Тем не менее следует обратить внимание на то, что, размышляя о перспективах перестройки психологии и набрасывая собственный проект, Сеченов уже изучил готовый план такой перестройки, предложенный Вундтом. Этот план представлял собой новый пункт в движении психологии и обретении ею облика самостоятельной эмпирической науки. Стало быть, Сеченов в онтогенезе своего творчества «прошел» через этот план, испытал его на адекватность психодетермииистской линии, которой следовал. Пройдя же, продвинулся дальше.

Вундт настойчиво призывал психологию к союзу с физиологией, это и дало Сеченову повод противопоставить вундтовский подход «опытной психологии» Бенеке. Но затем имя Вундта исчезает из его изложения проспекта медицинской психологии. Уже не Гербарта и Вундта он считает ключевой фигурой, а другого «оруженосца» опыта — Александра Бена, представлявшего английскую классическую ассоциативную психологию в период ее начавшегося заката. Внимательно изучив его работы, в которых, по сеченовской оценке, «хорошего гибель, но зато и водищи — тьма»

 

144

 

(Научное наследство, с. 240), Сеченов приходит к выводу, что «нужна психология с физиологическим направлением, вроде, например, сочинения Бена» (там же, с. 245). Но ведь и у Вундта было физиологическое направление», изложенное в знакомой Сеченову книге, притом Вундт использовал не только выводы физиологии. Его генеральная идея заключалась в том, чтобы перенести из этой науки в изучение психического также и ее методы. Иначе говоря, распространить на считавшиеся всеми (в том числе — самим Вундтом) бестелесные явления те же способы воздействия приборами и инструментами, которые прежде применялись к материальному телу.

И тем не менее Бен, не ставивший, в отличие от Вундта, экспериментов и не утверждавший, что только они способны вывести древнюю науку о душе из трясины метафизики на твердую почву позитивной науки, воспринимается Сеченовым как автор, придавший психологии искомое естественнонаучное направление. Чем это объяснить? Почему симпатии Сеченова теперь уже на стороне Бена, а не Вундта?

Корень такой переориентации скрыт, как мы полагаем, в том, что понятие об опыте у Бена (как опорное для новой психологии, противопоставленной умозрительной) хотя и сохраняло родимые пятна интроспективной концепции сознания, приобрело новые оттенки. Для Бена важнейшим являлось положение не только о неотделимости психики от мозга и ценности сведений о последнем для объяснения динамики психических процессов. Он искал способы вывести это объяснение за пределы данных о происходящем внутри организма к реальным действиям этого организма в окружающей среде (см. [9], [10]).

Для тех, кто отождествлял опыт с рефлексией субъекта о своем сознании (Бенеке, Вундт), это не могло восприниматься иначе, как ересь. Сеченов же именно в охвате психологическим исследованием внешних поведенческих актов, деятельности мышечной системы видел искомое направление новой науки. Однако вскоре и Бен не рассматривается более Сеченовым как ее опорная фигура. Мы не находим никаких упоминаний о нем в последующих сеченовских размышлениях о психологии и путях ее развития. Ориентация на Бена сменилась ориентацией на другого крупного представителя английской ассоциативной психологии — Герберта Спенсера. В дошедших до нас сеченовских текстах не сохранилось никаких прямых указаний на причины происшедшего поворота и возникшего у Сеченова острого интереса к «Основам психологии» Спенсера. И об этом повороте, ознаменовавшем новый период в онтогенезе сеченовского творчества, мы можем высказать лишь некоторые предположения, обратившись к филогенетическому ряду, в котором появилась психологическая концепция Спенсера. Она представляла в нем новую ступень.

Спенсер сравнительно с Беном сделал крупный шаг вперед, состоявший в том, что «опыт» был переосмыслен соответственно эволюционной теории, из принципов которой следовало, что психика в любых ее формах служит «инструментом» необходимым для выживания организма. Именно этим, а не особой, ни с какими другими объектами не сравнимой данностью сознания определяется право психологии быть наукой, имеющей собственное «место под солнцем». Предпосылкой этого явилось утверждение биодетерминистского способа мышления. Он позволил истолковывать как первично активную всю систему организма, введя в качестве непременного условия активности особую роль среды, которая не сводилась более (как в концепции механодетерминизма) к «равнодушным» для этой системы физико-химическим влияниям. Категории «среда» и «организм» являются биологическими, а не психологическими. Но трактовка среды как предметной, а организма — как ориентированного на эффективное поведение в ней создала предпосылки для трансформации прежних представлений о предметном психическом образе и психическом действии, которые выступали в роли детерминант, хотя и родственных, но не идентичных другим биологическим факторам.

Мы уже знаем о продвижении научного познания к психодетерминизму «со стороны» исследований органов чувств и движений. Так, взрывая схему «рефлекторной дуги», Пфлюгер ввел понятие о «сенсорной функции». Преодолевая механодетерминистское воззрение на работу чувствующих «снарядов», Гельмгольц приходит к понятию о бессознательных умозаключениях, производимых посредством двигательных «снарядов».

Активность (в смысле самостоятельного значения психических феноменов, их действенной роли в работе организма), а также нераздельность психического и телесного (сопряженная с нераздельностью мышечного действия и сенсорного образа) неизбежно оказывались в поле зрения физиологов. Однако это были физиологи, занятые не целостными организмами, а его отдельными фрагментами или частями (Пфлюгер — обезглавленной лягушкой, Гельмгольц — слуховым и зрительным рецепторами).

Различные линии развития мировой научной мысли — линия, представленная новой биологией с ее концепцией активного и целостного организма, и другая линия, представленная новой физиологией, которая выявила самостоятельное детерминационное значение психики как функции нервно-мышечного субстрата (но в ограниченных пределах), сомкнулись в сеченовских исканиях новой психологической теории. Впоследствии Сеченов определит решенную им в этих исканиях задачу как «согласование гипотезы Спенсера с воззрениями Гельмгольца» (Сеченов, 1947, с. 398).

 

145

 

Перед нами прошла смена фигур в психологических исканиях Сеченова: Бенеке, Гербарт, Вундт, Бен, Гельмгольц, Спенсер. Эта смена повторила в его творческих раздумьях смену реальных событий в истории науки. Его интеллектуальный онтогенез, воспроизводя в известном отношении (в кратких и преобразованных вариантах) филогенез научной мысли, привел к открытию новой формы психодетерминационных отношений. Ее отличие от предшествующей заключалось в том, что были выявлены факторы организации не только сенсомоторных (как у Э. Пфлюгера, Э.Г. Вебера, Т. Фехнера, Г. Гельмгольца и других психофизиологов), но также высших психических функций. После утверждения психодетерминизма на уровне сенсомоторных проявлений поведения, когда в их объяснении было покончено с «гомункулюсом», этот идол субъективной психологии (под именами «сознания», «воли», «я», «субъекта» и других сил или способностей, понятых как первичные, ни из чего не выводимые сущности) удерживал за собой область умственных и волевых актов.

Как мы видели, рассматривая достижения Гельмгольца, вводя такую важнейшую психодетерминанту, как бессознательные умозаключения, он считал ее зависимой от ничем не обусловленных волевых импульсов индивида («иннервационных ощущений») и применял ее только к процессу построения сенсорного образа. Сеченов же, пройдя школу Гельмгольца, вышел на уровень, позволивший раскрыть психодетерминанты организации как произвольных, так и высших познавательных процессов, включая отвлеченное мышление (каркас которого составляют инвариантные «элементы мысли»). Естественно, что это была новая форма психодетерминизма в общем филогенезе научного познания.

 

* * *

 

Итак, мы выявили, приняв за исходную точку сопоставление Энгельсом философии Гегеля с биогенетическим законом7, некоторые параллели между филогенезом научной мысли и онтогенезом творчества ученого.

Конечно, от этих параллелей до вывода об общей закономерности еще далеко. Но безотносительно к вопросу о подобной закономерности очевидно, что анализ психологии научного творчества с позиций историзма (непродуктивность других форм анализа доказана всем прежним опытом разработки этой области) не может быть эффективным без ее включения в контекст логики развития науки.

 

1. Энгельс Ф. Диалектика природы. — М., 1950.

2. Введенский Н. Е. Полн. собр. соч., т. VII. — Л., 1963.

3. Научное наследство, т. 3. —М.; Л., 1956.

4. Пиаже Ж. Избранные психологические труды. — М., 1969.

5. Сеченов И. М. Две заключительные лекции о значении так называемых растительных актов в животной жизни. — Медицинский вестник, 1861, № 26.

6. Сеченов И. М. Автобиографические записки. — М., 1952.

6а. Сеченов И. М. Избранные философские и психологические произведения. — М., 1947.

7. Стадлин А. В. «Рефлекс» перед судом рефлексии. — Русский вестник, 1874, № 10.

8. Чичерин Б. Н. Воспоминания. — М., 1932.

9. Bain A. The senses and the intellect. London, 1855.

10. Bain A. The emotions and will. London, 1859.

11. Spencer H. Principles of psychology. 2d ed., v. 1—2. London—Edinburgh, 1870—1872.